Под серой шинелью - сердце романтика,
Под серой шинелью - сердце фанатика,
Фанатика ранних весенних рассветов,
Под серой шинелью - сердце поэта.
В днях беспокойных и ночах бессонных
Нервы металлом звенят напряженным,
И звон этот тонкий, до боли глубокий,
Порой выливается в первые строки.
И там, где турбины ревут на взлете,
В частях ли ракетных, в морской ли пехоте,
В краю, где гнездятся в распадках рассветы,
Стихи вдруг появятся в стенгазете.
И долго стоят у газеты солдаты,
И отчий свой дом вспоминают ребята,
Невесту и мать, ждущих весточки где-то, -
Вот так принимают стихи в стенгазете...
Солдатское сердце в беде отогреет,
Солдатская дружба в годах не стареет,
И я не поверю тому, кто посмеет
Сказать, будто сердце в шинели грубеет.
Я доволен, что моя служба прошла с солдатами 50-70-х годов.
Чище, наверное, были люди тогда, что ли, проще с ними было, приятней. Другие нынче пришли времена.
Мне больно слышать хулу армии, меня коробит при слове "дедовщина". Моя служба до 70-х годов в течение двадцати лет фактически протекала в казармах, в прямом контакте с солдатами, я знал о них такое, чего не знал даже старшина: мне почему-то солдаты доверяли такие тайны... Не знаю почему, может, потому, что я ни одного ни разу не подвёл, а когда надо было - выручал, даже имея уже высокие погоны?
Не знаю.
Но с солдатами у меня всегда были хорошие отношения, я любил этих детей, только начинающих становится мужчинами, вырабатывающих свой характер, нежных и ломких натур, в которых крылось большое и сильное, которое сделает из него личность, способную на великое. И мне доставляло громадное наслаждение видеть плоды своей незаметной работы по воспитанию человека, становлению его на жизненный путь, обучению его мудрёным житейским наукам. Наверное, потому и солдаты меня любили и платили мне всегда своим доверием, уважением, послушанием... Сколько их, хороших и плохих, прошло через моё сердце, сколько души отдано каждому, как тяжко было каждый раз при расставании отрывать частицу себя...
Полюбились мне Курилы.
Не знаю, чем, но полюбились.
Может быть своей дикостью, своими трудностями, своими контрастами? Любовь к ним была схожа на любовь к неординарной женщине: вроде и ничего в ней броского, экстравагантного, а вот скучно с ней никогда не будет, потому что в самое неподходящее время такое вытворит, что никогда бы и не подумал. Иногда и бросил бы, потому что надоедает уже черепки собирать да ремонтировать, ан нет: не успеешь подумать - как новое приключение, ещё покруче прежних.
Наверное, потому меня тянуло на Курилы, в эту роскошную дикость, о которой мечтал, к которой тянулся и из которой не чаял как скорее вырваться, когда попадёшь. Не сказать, что Сахалин уж очень цивилизован, но в сравнении с Курилами - это уже материк. Бывал я в разных местах Сахалина, видел многое, и всё-таки Курилы оставили в памяти моей несравнимый с Сахалином след.
Мы прилетели на аэродром Менделеево, что на Кунашире.
Погода была нелётная, и мы застряли на этом аэродроме на целую неделю - такое часто встречается на Востоке. В первый день ожидания мы переживали, что не можем улететь, что оторвёмся от полётов своего полка, отстанем по плану подготовки, что сорвутся разные и всякие намеченные и спланированные мелочи. Мы звонили и бегали, ругались с синоптиком и возмущались, слали по радио возмущённые телеграммы, но синоптики были неумолимы: погоды не будет долго, потому что она обуславливается... и пошло-поехало. Местные полёты также были закрыты, и гарнизон снова вернулся к своему извечному занятию - футболу.
Футбол на Менделеево, где всего-то народу было, что отдельная авиаэскадрилья, являлся всем: это был бог, которому поклонялись стар и мал, это была цель и задача, это был образ мышления и суть бытия. Гарнизон состоял из посёлка в одну улицу, по обе стороны которой стояли четырёхквартирные сборные домики. В каждом домике - четыре семьи. Заканчивалась улица стадионом. Конечно, не стадионом в полном смысле этого слова. Стадионом называлась большая поляна, гораздо больших размеров, чем стандартное поле стадиона, на котором было врыто двое футбольных ворот, да по бокам ещё стояли грубо сколоченные самодельные скамейки. Вот и весь стадион.
Если стать на улице лицом к стадиону, то по левую руку окажутся дома "левых", а по правую - дома "правых". Нехитрая наука, но в ней кроется глубокий смысл: левые - это левые, а правые - это их противники. Весь образ жизни, всё бытие на острове было разделено на левых и правых, между которыми шли постоянные сражения. Сражения эти имели целью доказать кто лучше - левые или правые. Каждый свободный от службы день к 09.00, а в рабочие дни - по окончании работы обе стороны улицы посемейно с женщинами, детьми, запасом харчей, ведомые главой семьи, выходили из своих домов и устремлялись на стадион. Главы семьи оставляли чад своих с матерями на скамейках, сами же собирались в команды: левые - у левых ворот, правые - у правых. Затем команды сходились к центру поля, приветствовали друг друга, и начинался футбол. Футбол отличался от обычного тем, что не имел никаких перерывов или границ по времени. Футбол шёл до тех пор, пока было ещё возможно различить мяч.
Второе отличие - что играли левые с правыми.
Не важно, сколько выйдет на поле в команде левых - пусть хоть два человека, а в команде правых - двадцать, - всё равно футбол начинался и продолжался весь день.
Игроки уходили и приходили, быстренько перекусывали на лавочке и снова включались в игру.
На поле все были равны - и лётчики, и техники, и штабные, и батальон аэродромного обслуживания - критерием личности было одно: умение обработать мяч, дать вовремя пас и закатить штуку.
Героем дня становился любой самый ловкий, умелый да смелый, независимо от ранга и чина.
Счёт иногда достигал величин порядка 80:0, это неважно.
Главное - что левые играли с правыми. Мамы с детьми, внимательно наблюдавшие за игрой, сопровождали каждый успех или неуспех бурными эмоциями, в перерыве между взрывами судачили подружка с подружкой, не отрывая внимательных глаз от поля; дети прямо на стадионе спали, ели, капризничали, но даже во время рёва своей маме продолжали следить за папиной беготнёй. Гарнизон жил футболом.
Наверное, этот футбол многих спас от сумасшествия. На острове, как и во всех отдалённых гарнизонах Дальнего Востока, царил железный сухой закон: водки или спирта просто на остров не завозилось, иначе в этой дичайшей глуши люди бы спились за месяц. Рассказывали, что раньше, когда пограничники не так свирепствовали, бегали за водкой в Японию: зимой пролив замерзает, десяток-другой километров для Востока - не расстояние, но прошли эти времена. Пришлось смириться. А чтобы не рехнуться в этой глуши - придумали футбол.
Надо было видеть людей этого гарнизона.
Здесь не было ни одного больного, гарнизонный врач гонялся за больными днями и ночами, но делать ему было нечего, работы не было, и он жаловался, что теряет квалификацию, и просился в госпиталь. Здесь не было худых и толстых: вопреки конституции организма и возрасту, каждый был поджар, строен, ловок, силён и добродушен. Чрезвычайных происшествий на острове не случалось, раздоров и сплетен в гарнизоне в отличие от многих других гарнизонов просто не было, боевые задачи выполнялись своевременно, точно и в срок. Интересное место - Курилы.
Интересное существо - человек...
И всё-таки нас тянуло домой.
Наверное, чтобы скрасить нашу не футбольную жизнь, кто-то из местных старожилов предложил сводить нас поглядеть на Японию. Мы с радостью согласились.
Утром после завтрака, прихватив сухим пайком свои обеды, мы отправились к Японии.
Сразу же за границами гарнизона мы попали в глухую тайгу. Едва различимая тропинка вела нас всё дальше и дальше сквозь завалы деревьев, ручейки и речушки, сквозь дикий бурелом, переплётённый лианами, свисающими с цветущих магнолий и красного дерева вперемешку с типично тундровым кедровым стлаником. Казалось, все виды флоры и фауны собрались на этом странном до волшебства острове. Кричали какие-то неизвестные птицы, летали громадные стрекозы, а когда где-то рядом что-то утробно рявкнуло, проводник спокойно пояснил, что это бурый медведь, и что бояться его не надо, потому как людей он не трогает. Тем не менее, восторги наши несколько поубавились, рука инстинктивно потянулась к поясу пощупать, на месте ли кобура верного ТТ, на всякий случай прихваченного по совету старожила у дежурного по части, выдавшего его с разрешения начальника штаба под запись в журнале. В обычном гарнизоне получить своё табельное оружие можно только на полёты или на дежурство, здесь же вопросы решались проще: каждый знал, что тайга - не игрушка, а пьяных здесь не бывает, потому что водки нет.
Тропинка становилась всё незаметнее, всё чаще приходилось перелезать через буреломы, всё чаще приходилось раздирать лианы.
В очередной раз, когда я хотел взяться за лиану, чтобы отвести её со своего пути, проводник резким окриком остановил меня. Мы остановились и прослушали краткий курс по безопасности: лианы есть разные. Когда в цветке лианы три лепестка - это не страшно. Когда же лиана четырёхлистник - её трогать нельзя, ибо пыльца её ядовита настолько, что при попадании на руку может вызвать экзему. Теперь стало идти ещё труднее: страх заболеть заставлял глаза судорожно искать цветки на тех лианах, считать на них лепестки...
Не знаю, верно ли это, справочников я как-то не удосужился посмотреть по тем лианам, но думается, что проводник просто хотел на нас нагнать страху, что ли...
Мы шли долго. Я уже устал, напряжение выключило все мои восторги, теперь я уже не таращился по сторонам, а смотрел себе под ноги. Впереди мелькали ноги проводника: вверх- вниз, вверх- вниз, нога меняет ногу, вверх-вниз... Идти уже надоело, хотелось присесть и отдохнуть. Вдруг ноги впереди исчезли куда-то. Я поднял глаза. Передо мной висела толстая, в руку толщиной лиана. Цветков на ней не было, и я взялся рукой, чтобы отвести её со своего пути. Над головой послышался какой-то шипящий звук. Я поднял глаза и, к ужасу своему, увидел несколько выше головы змеиную головку с двумя горящими глазами и трепещущим раздвоенным язычком, нервно двигающимся между двумя длинными тонкими жалами. Наверное, это продолжалось какое-то мгновенье, мне же показалось, что прошли часы: я помимо своей воли совершил такой гигантский прыжок в сторону, какой, наверное, никогда бы в нормальных условиях не смог бы сделать. Мгновение - и я покатился по какому-то откосу, ломая сучья, царапаясь о ветки кедрача. Вначале никто ничего не понял, все перепугались, когда же поняли причину моего рекорда, - громкий хохот огласил тайгу. Оказывается, проводник увидел змею, мирно висевшую на сучке и недовольную тем, что её потревожили.
Змея была не ядовита, не опасна, и потому он просто обошёл её, сделав шаг в сторону. К змеям тут привыкли и хорошо различали их. Таким образом, проводник дал мне возможность пообщаться ещё с одной достопримечательностью местной фауны. Я же, по незнанию, перепуганный медведями, ядовитыми лианами, уставший от непривычного карабканья по лесным завалам, принял змею за лиану и от неожиданности от встречи со змеёй, потеряв контроль над собой, свалился в откос и расцарапал лицо и руки. Сердце колотилось со страшной силой, в висках стучало, было до слёз обидно, что так опростоволосился, обидно, что все смеются: ведь любой из нас, окажись он на моём месте, сделал бы, наверное, то же самое. Однако смеялись надо мной...
Я вылез, наконец, из кедрача на тропинку. Ребята стали меня приводить в порядок, кто-то стёр кровь с лица своим платком. Обида прошла: смеялись не надо мной, а над ситуацией. Нервы у всех были напряжены, и моя ошибка явилась той самой разрядкой, которая была необходима.
Джунгли неожиданно закончились, и мы оказались на берегу. До воды было метров сто. Впереди был пролив Советский, казавшийся таким узким, что его переплыть можно бы на шлюпке за какой-то час. На другом берегу угрюмо громоздились обрывистые сопки японского острова Хоккайдо.
На ближайшей к проливу сопке вращалась антенна японского радиолокатора, похоже, сантиметрового диапазона, под сопкой почти у самой воды тянул несколько вагончиков паровозик. Всё это казалось очень близким и каким-то игрушечным: вода сильно скрадывает расстояния.
Да, это была Япония - наш возможный противник, база американских ВВС, откуда взлетает так часто надоевший всем до печёнок разведчик-нарушитель RB-47, с аэродромов которой взлетают сопровождающие наш каждый шаг Сейбры.
Это была Япония - капиталистическая страна, чуждая нам страна и по строю, и по обычаям, страна, с которой мы вынуждены были соседствовать, победа над которой вернула нам наши исконные владения - половину Сахалина и Курильских островов.
И в то же время это была неизвестная нам страна, в которой жили неизвестные нам люди. Они, наверное, так же, как и мы, любили, рожали детей, растили их, страдали и радовались, выращивали урожай и ловили рыбу...
Зачем им локаторы, зачем им самолёты, зачем нарушать нашу границу, поднимать среди ночи, заставлять сидеть в полной боеготовности, дёргать постоянно? Неужели нельзя жить мирным трудом, жить добрыми соседями, помогая друг другу, вместо того, чтобы стращать? В голове здравый смысл спорил с закачанной с детства пропагандой, однако пропаганды было так много, что здравый смысл умолкал: да, капиталистам надо одно - поработить народы, чтобы получать свои свехприбыли на горе и крови людской...
Откуда-то из-под земли вдруг вынырнули пограничники в зелёных фуражках. Появились они так неожиданно, что мы остолбенели вначале: только что мы были один на один с Японией, и вдруг пограничники. Проверка документов. Один проверяет, трое стоят с автоматами наизготовку. Проверка прошла нормально, пограничники убедились, что перед ними офицеры-лётчики, официальность их испарилась, и тут развернулась наша русская душа: пограничники пригласили нас к себе в гости. Водки, конечно, не было. Её роль выполнял компот - всё та же "Великая Китайская Стена". Зато шашлык из козы был великолепен: дикой живности вокруг бродило немало, и пограничники в разнообразии своего армейского рациона преуспевали превосходно, чем коренным образом отличались от лётчиков, обеспеченных питанием по реактивной норме и не помышлявших даже о возможности добыть что-то ещё для разнообразия. Сожалели ребята, что медвежатинки не удастся нам отведать - знатная медвежатина во всех видах.
На закуску повели нас пограничники в баню.
Баня представляла собой низенький бревенчатый сруб, простоявший неизвестно сколько уже веков. Внутри было чисто, пахло серой. Громадное деревянное корыто, почерневшее от времени стояло между двумя колодцами. В одном колодце была холодная, в другом - горячая, градусов под сорок вода. Хозяева показали, как надо разбавлять целебную горячую воду: эта вода лечила болезни костей, желудок и сердце как было нам сказано, а ещё было сказано, что баньку эту соорудил ещё до японской оккупации какой-то беглый каторжник, бежавший на японской шхуне с Сахалина ещё до революции и обосновавшийся на этом острове. Сказали, что и похоронен он был недалеко от своей баньки, и крест вроде как до сих пор сохранился над его могилой. Ещё сказали, что купаться здесь больше пяти минут нельзя - сердце не выдержит.
У меня после катапультирования был пояснично-крестцовый радикулит, который мучил меня постоянно, и никакие ухищрения госпитальных и санаторских врачей, никакие грязи, вытяжения и парафины результатов не давали: порой прямо с полётов мог попасть в госпиталь и проваляться там месяц.
Врачи уже предлагали подумать о переходе на землю, но я ещё держался.
Решил я попробовать искупаться в этой баньке. Деревянной, почерневшей от времени бадейкой начерпал горячей воды, разбавил её по рецепту холодной и сел в корыто. Вода была не горячая, градусов двадцать пять - тридцать, тело моё покрылось сразу пузырьками газов, и через пять минут я вынужден был вылезти из корыта: на лбу выступил обильный пот, сердце сильно забилось, дышать стало трудно.
Тело было какое-то расслабленное, хотелось отлежаться, отдохнуть.
Никаких особых изменений я в тот раз не почувствовал, однако на другой день попросил врача съездить со мной в ту баньку. Нам выделили "газика", и мы кружным путём по береговой полосе за час добрались до баньки. Всё повторилось, как и в первый раз. Врач посчитал пульс, померил давление - давление резко подскочило до 150, пульс - до 90. Что за источник, капитан медслужбы не знал, ибо нигде тот источник не значился. Слышал врач о нём, да вот как-то не удосужился до сих пор побывать здесь. Сказал, что, похоже, вода действительно лечебная, но гарантировать чего-либо он не может. Единственное, что знает точно, - что баловаться с этим нельзя. Я ещё два раза после этого ездил в эту баньку, пока погоды не было, потом мы улетели с острова, и в следующий раз я там побывал через пару месяцев уже специально, принял там за три дня шесть ванн. После этого я не имел ни одного приступа радикулита, забыл уже о нём, как о кошмарном сне, и только спустя семь лет, будучи уже на материке, вспомнил, когда попытался приподнять шкаф.
Я тогда не раз рассказывал врачам об этой баньке, говорил о целебной силе той воды, что идёт с вулкана, но то ли далеко очень та банька, то ли не до этого врачам было, - больше я о той воде ни разу не слыхал. Вот ведь какие чудеса бывают на свете: по золоту ходим, а поднять некому...
Служить и жить на Курилах мне не привелось, но в командировках я бывал там часто и, как правило, застревал там по погоде на несколько дней.
Причина заключалась в том, что прогнозирование погоды на Курилах имеет свои сложности. Если посмотреть на карту метеоданных (в то время ещё не было данных со спутника, приём погоды осуществлялся радистом КВ-радиостанции, наносился вручную тушью на карту, затем обрабатывался дежурным синоптиком и докладывался начальником метеослужбы на утренней и вечерней планёрке, рассылался по аэродромам и гарнизонам), то, в отличие от пестрящего данными материка и Японии, где карта была чёрной от данных, Сахалин и Курильские острова, не говоря уж об Охотском море, были почти девственно пусты: редко где появится сводка погоды от корабля, выполняющего свой рейс в Охотском море.
Верить же данным, переданным с какого-нибудь американского судна, синоптики наши боялись: во времена "холодной войны" дезинформация применялась даже в метеорологии. На Курилах же вообще было что-то вроде трёх или четырёх станций: одна рядом с Камчаткой, другая в средине Курильской гряды, третья и четвёртая - на двух аэродромах, расположенных на южных островах в десятке минут лёта друг от друга. Сама же кухня погоды - экваториальная часть Тихого океана - была для синоптиков практически тайной за семью печатями: наша радиостанция туда не доставала, да и ещё информационная война... Это потом уже появилась аппаратура передачи метеоинформации, и мы стали получать карту погоды по радио из Хабаровска. Карта выходила из печатающего устройства на тонкой, мнущейся бумаге, обрабатывалась она в принтере какой-то дрянью, содержащей нашатырь, потому на метео вонь стояла - хоть святых выноси, синоптики стали ходить бледными и часто болели простудными заболеваниями...