Пушкин уже твердо знал, что это последняя встреча с лицейскими товарищами, которые были немало смущены и догадывались, что с Пушкиным происходит нечто трагическое, что нашло свое отражение в самом стихотворении, оставшемся незаконченным. Позаимствуем отдельные фрагменты из анализа этого произведения, сделанного Л.М. Аринштейном: "Поражает эпическое спокойствие стихотворения – его торжественная интонация, замедленный ритм, смысловое содержание… Ведь писалось оно не в спокойной – разумеется, относительно спокойной – обстановке Каменного острова, а в доме на Мойке, которому суждено было стать последним пристанищем Пушкина, в те дни, когда тревоги минувшей зимы уже вновь возникли перед его внутренним взором:
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче и смелей,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех ее затей.
И развивается стихотворение в строгом соответствии с законами классической поэтики: после восьми первых стихов о безмятежной юности следует предсказуемая антитеза – те же лицеисты двадцать пять лет спустя:
Теперь не то; разгульный праздник наш
С приходом лет, как мы, перебесился,
Он присмирел, утих, остепенился,И чаще мы вздыхаем и молчим.
Что ж, это "общий закон" старения. С ним Пушкин уже давно смирился и охотно делится своим знанием с друзьями:
Не сетуйте: таков судьбы закон…
После чего от личных судеб он переходит, опять-таки не отступая от классической поэтики, к размышлениям, относящимся к историческим судьбам России. Пропущенные через призму времени исторические события лицейской юности приобретают особую значимость – оттенок особо высокой торжественности:
Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Как и прежде, в эпохе Французской революции и наполеоновских войн Пушкин видит грандиозный разлом в истории человечества, положивший начало новому, "железному" веку, столь ненавистному нравственному чувству поэта. Тонким подбором лексики, восходящей к пророчеству Царя Давида, предсказавшего тревожное "смятение народов", отвергающих фундаментальные нравственные ценности, Пушкин дает представление о масштабности происходящего:
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали Цари;
И кровь людей то Славы, то Свободы,
То Гордости багрила алтари……
Тогда гроза двенадцатого года
Еще спала. Еще Наполеон
Не испытал великого народа…
И далее – о поражении Наполеона и, пожалуй, впервые с особым пафосом – добрые слова об Александре I ("Народов друг, спаситель их свободы!") и столь же добрые ("Суровый и могучий") – о ныне здравствующем Императоре. И все же – таков удивительный эффект этого стихотворения – читатель постоянно ощущает, что та страшная кровавая эпоха в представлении Пушкина чем-то лучше, светлее того, что есть, и того, что надвигается. Как будто слова "Теперь не то… И чаще мы вздыхаем и молчим" отнесены не только к лицейскому братству, но и к нынешним и будущим судьбам народов.
Стихотворение обрывается неожиданно:
… [И над землей] сошлися новы тучи
И ураган их…"
В этой незавершенности последнего поэтического произведения Пушкина, и в том, что оно неожиданно прервалось, как лопнувшая струна у инструмента, в сопровождении которого исполнялась песня, также заключен глубокий, мистический смысл. Поэт ушел, прервав свою песню, и даже сам факт, что Пушкин разрыдался и не смог до конца дочитать свое последнее поэтическое творение, говорит о том, что с этого момента еще громче застучал метроном, отсчитывающий последние месяцы (3), недели (1) и дни (3) (задачка для модных ныне исследователей, пишущих на темы пушкинского мистицизма, пророчества, масонства и эзотеризма).
В начале ноября 1836 года (по некоторым оценкам – 2-го) состоялось якобы свидание Натальи Николаевны с Дантесом, о чем "усердно хлопотал" старик Геккерн и устроил он его в доме Идалии Полетики, близкой подруги и дальней родственницы Гончаровых. По существующей легенде Идалия обманом заманила Наталью Николаевну к себе на квартиру и оставила ее наедине с Дантесом, который уже ожидал ее там. Вместо того, чтобы броситься к ней к ноги, или, заключив в свои объятия, начать страстно объясняться в любви, он не находит ничего лучшего как, выхватив пистолет, демонстрировать готовность застрелиться, если "она не отдаст ему себя". Свершиться "греху" или "трагедии" помешала, якобы, малолетняя дочь Идалии, которая неожиданно вошла в комнату, после чего Пушкина сбежала и "вся впопыхах" явилась к Вяземским. Здесь она с негодованием рассказала княгине Вере Федоровне, "как ей удалось избегнуть настойчивые преследования Дантеса". Естественно, что она обо всем рассказала и мужу, который, не поверив ни единому ее слову, быстро оценил сложившуюся, в пользу его плана, ситуацию и приступил к немедленным действиям.
В этом "рандеву" отметим сразу же три "натяжки". Как же небрежно готовила Идалия эту встречу, если оставила свою малолетнюю дочь, которая все и "испортила"? Во-вторых, если Дантес пришел с твердым намерением застрелиться в случае отказа Натали в близости, то почему он этого не сделал, когда она в ужасе сбежала от него? Тем более, что сия некрасивая и унизительная для него история тот час станет достоянием гласности высшего общества? И, наконец, в-третьих, почему Натали "вся впопыхах" кинулась к княгине Вяземской, а не к самому Пушкину, или, на худой конец, к своей старшей сестре Александрине? Похоже, ей важнее было донести именно до высшего общества этот нелепый казус в истории их адюльтера, чем поплакаться в жилетку мужу или в сорочку сестры по поводу сильнейшего стресса, полученного в ходе "исторического" свидания.
В течение суток он сочиняет и рассылает самым близким своим друзьям письмо, которое в последующем получило название "Диплом рогоносца", или "Пасквиль" (на французском языке":
Les Grand-Croix, Commandeurs et Chevaliers du Sérénissime Ordre des Cocus, réunis en grand Chapitre soud la présidence du venerable grand-Maître de l'Ordre, S<on> E<xcellence>.
D. L. Narychkine, ont nommé à l'unanimité Mr. Alexandre Pouchkine coadjuteur du grand-Maître de l'Ordre des Cocus et historiographe de l'Ordre.
Le secrétaire perpetual: C-te J. Borch.
<Адрес:> Александру Сергеевичу Пушкину.
<Перевод:>
Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, е<го> п<ревосходительства> Д.Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена.
Непременный секретарь граф И. Борх.
Тот факт, что автором "Пасквиля" является сам Пушкин, ныне уже не вызывает никаких сомнений у серьезных исследователей, к коим, на наш взгляд, следует отнести прежде всего писателя Анатолия Королева, академика Николая Петракова и бывшего преподавателя Литинститута Андрея Лисунова, которые практически одновременно, но независимо друг от друга, пришли к данному заключению. Вот их аргументы в "пользу" авторства Пушкина:
Во-первых, на это указывает круг лиц, которые утром 4 ноября 1836 года получили в двойном конверте указанный "пасквиль". Получатели диплома это близкие друзья Пушкина, вот их имена: вдова историка Н.М. Карамзина, поэт, граф Вяземский, граф Виельгорский, дочь фельдмаршала Кутузова – Е.М. Хитрово, княгиня Васильчикова (для графа, поэта Соллогуба, у которой он квартировал) и барон К.О. Россет. Почему анонимный "недоброжелатель", сочинивший оскорбительный для Пушкина "пасквиль", направил его не к недругам поэта, которые моментально разнесли бы эту весть по всему Петербургу, а именно к его друзьям, да еще в двойном конверте, с "прицелом" на то, что большинство из них вернется к Пушкину?
Здесь расчет был очень простым. Поскольку внутри вскрываемого конверта находился второй, с запечатанным в нем "пасквилем" и адресованный Пушкину, то друзья сразу догадаются, что затевается что-то неладное против поэта и начнут действовать в его пользу. Так и получилось. Вяземский и Карамзина послания уничтожили, не читая. Е.М. Хитрово, не вскрывая конверта, переслала его Пушкину, Россет конверт распечатал, прочел и сообщил об этом Пушкину. Виельгорский оставил конверт у себя, передав его позднее (после смерти Пушкина) на дознание в Третье отделение, почему оно и сохранилось до наших дней. Соллогуб, взяв полученный конверт, поехал с ним прямо к Пушкину. Естественно, и сам Пушкин "получил" диплом (итого – всего их семь). Впоследствии выяснится, что писем было восемь, последнее было направлено графу К.В. Нессельроде, а фактически графине Марии Дмитриевне Нессельроде, в салоне которой завсегдатаями были недоброжелатели поэта.
Как видим, замысел поэта начал удаваться – уже утром 4 ноября половина дипломов была уничтожена, и факт постыдного оскорбления поэта не вышел из узкого круга близких людей.
Во-вторых, секрет пушкинской мистификации скрыт в перечне получателей диплома, вернее в их возрасте и некоторых деталях адресов, где указывались тонкие подробности, которые могли быть известны лишь человеку, постоянно посещавшему адресатов. Возраст адресатов весьма своеобразные: почтенной Карамзиной – 56 лет, Вяземскому – 44 года, Виельгорскому – 48 лет, уважаемой Е.М. Хитрово – 53 года и только два адресата в списке очень молодые люди: это барон Россет и граф Соллогуб. Первому – 26, второму и вовсе – 22 года.
С точки зрения "анонимного" автора "пасквиля" появление в списке достопочтенных людей и уважаемых матрон молодых адресатов – нонсенс, но для истинного автора – все закономерно. Пушкин, втягивая Дантеса в поединок, заранее включил в список тех, кого наметил в секунданты на будущей дуэли. И Россет и Соллогуб, будучи близкими друзьями своего кумира, не любили Дантеса. Их преданность Пушкину и горячие эмоции при получении оскорбительного диплома – гарантия того, что они согласятся на роль секундантов. И выбор Пушкина оказался безупречным, – когда он предложил своим молодым избранникам и стать секундантами на дуэли с Дантесом, они ни минуты не колебались, хотя прекрасно знали, что им за участие в дуэли грозила виселица. Правда, барон Россет согласился быть секундантом лишь непосредственно на месте дуэли, но попросил освободить его от составления необходимых при этом бумаг, после чего Пушкин предпочел взять в дело графа Соллогуба.
В-третьих, авторство Пушкина выдает способ оформления послания, отдельные детали которого могли принадлежать только руке поэта. Конверт с самим дипломом был запечатан сургучной печатью, на которой без труда можно было прочесть инициалы поэта по-русски (А и П) и по-французски (АР). Учитывая, что письмо написано по-французски, последние буквы можно было прочесть как начальные от "Alexandre Pouchkine". Кроме того, печать содержала изображение ветки акации и циркуля – массонские символы, причем ветка акции считается самым главным символом "вольных каменщиков". Мало того, оформление печати по этому признаку было согласовано с тайным содержанием самого диплома, о чем речь впереди.
Пушкин, как известно, был "вольным каменщиком" – во всяком случае, он не только никогда не отказывался от этого, когда заходила речь о его масонстве, но и оставил прямые подтверждения своей причастности к масонству. И хотя Пушкин пробыл членом ложи недолго, центральную легенду масонства – легенду о Хираме – он не мог не знать: эта история является стержнем обучения вступившего в орден. Кратко, суть легенды о Хираме заключается в следующем.
При строительстве храма Соломона всеми работами руководил архитектор Хирам. Он не только был весьма образован и постиг сокровенные тайны природы, но и был умелым организатором. Хирам разделил всех рабочих и по профессиональному признаку (обрабатывающих дерево, камень и металл), и, в соответствии с познаниями, внутри каждой професии: на учеников, подмастерьев (товарищей) и тех, кто ими управлял, – мастеров. Знание давало возможность перейти из нижшего разряда в высший. Нашлись такие, кто захотел перейти в высший разряд, не обладая достаточными знаниями: три товарища решили насильно заставить Хирама выдать им тайный пароль мастеров. Хирам отказался выдать тайну, ответив каждому из них, чго только знание дает возможность узнать ее. Они убили его и засыпали труп мусором, а утром отнесли в лес и закопали. Соломон послал мастеров на поиски пропавшего архитектора, и они нашли его благодаря ветке акации, указавшей на могилу Хирама. Убийца Хирама был пойман и убит, двое других покончили с собой; головы всех троих принесли царю.
Главная мысль легенды: смерть есть дверь к жизни. "Акация… – символ связи, соединяющей Видимое с Невидимым, нашу жизнь с следующей за нею, – объяснял Папюс, одни из лучших масонов-популяризаторов, – одним словом – это залог бессмертия. Тело Хирама разлаагется, но над ним поднимется ветвь, имеющая цвет Надежды, указывающий, что не все кончено". Хирам готов "лучше умереть, чем выдать свою тайну, и вследствие этого он становится бессмертным".
То же самое и Пушкин, веткой акации в печатке он подтверждает основную мысль легенды о Хираме, что он также готов умереть, но тайну своего ухода не выдал. Вернее, зашифровал ее так, что и после 175 лет со дня смерти она для многих, по-прежнему, остается тайной за семью печатями.
Ветка акации стала на масонском символическом языке важнейшим символом и паролем, а глава книги Папюса, рассматривающая легенду о Хираме, начинается с фразы "акация мне известна", а закачивается ее расшифровкой; "бессмертие мне известно". Пушкин, веткой акации опечатывая "пасквиль" (теперь мы можем в любом контексте брать это слово в кавычки), подтверждал свое авторство, с одной стороны, и свое бессмертие, с другой.
Анонимный диплом наделяется приметами обратного адреса, поэтому для большей убедительности имя Пушкина на обороте диплома пишется по-русски, но как бы с иностранным акцентом, то есть с заметной ошибкой в согласовании окончаний, несуразность которой сразу же бросается в глаза: АЛЕКСАНДРИ СЕРГЕИЧУ ПУШКИНУ. Затем это демонстративная ошибка также демонстративно исправлена, к букве "И" пририсована жирная черта: аноним-"иностранец" исправлял "Александри" на "Александру". Это исправление имеется на двух дошедших до нас дипломах; можно предположить, что и утраченные шесть "пасквилей" имели те же поправки. Отсюда вывод, что эта "ошибка" была намеренно повторена на всех конвертах, а значит, она сделана Пушкиным преднамеренно. Для тайного врага – факт совершенно невероятный. С какой целью пишущий будет так упорно (семь раз!) ошибаться и исправлять себя в одном и том же месте? Но самое главное, зачем понадобилось бы врагу, написавшему текст диплома по-французски без единой ошибки, вдруг накарябать на обороте той же бумаги имя Пушкина русским буквами? Весь светский Петербург прекрасно говорил, читал и писал по-французски. Никто из перечисленных адресатов не нуждался в подобной предусмотрительности. Однако для сфабрикованной улики такая нелогичная смена языка на обороте диплома была просто необходима. Только так, через демонстративную ошибку в элементарном написании имени Пушкина надпись выдавала в авторе иностранца, чужака, плохо владеющего письменным русским. Одним словом, подправленная таким образом бумага уже вполне годилась для дискредитации иностранца в лице голландского посланца Геккерна.
Демонстрируя позже сохраненный диплом типографу М.Л. Яковлеву (лицейский товарищ Пушкина), Пушкин услышал то, что хотел услышать: "Это бумага нерусского производства, облагаемая высокой пошлиной, и, скорее всего, принадлежит какому-то из иностранных дипломатов". Лицейский товарищ подтвердит все, что угодно Пушкину, который исполнил "пасквиль" на бумаге, изготовленной по его специальному заказу на Бумажной фабрике Полотняного Завода. Более года назад Наталья Николаевна обратилась к брату Дмитрию Николаевичу Гончарову с письмом, в котором, в частности, писала: "Мой муж поручает мне, дорогой Дмитрий, просить тебя сделать ему одолжение и изготовить для него 85 стоп бумаги по образцу, который я тебе посылаю… Она ему крайне нужна и как можно скорее… Прошу тебя, дорогой и любезный брат, не отказать нам, если просьба… не представит для тебя никаких затруднений…"
Бумага нужна была для задуманного, но не осуществленного Пушкиным и Плетневым альманаха. А тут она пришлась весьма кстати, поскольку по своему качеству она нисколько не уступала "дипломатической бумаге нерусского производства".
Когда заказ Пушкина был исполнен, старшая сестра Натальи Николаевны Екатерина Николаевна написала брату: "Вот сударь мой, братец, какая бумага замечательная, и тебе бы надо для каждой из нас изготовить с такими же штемпелями, а также и меньшего формата для записок". Так что дорогая бумага в доме Пушкина была. Качество этой бумаги было превосходное, она произвела впечатление не только на сестру Натальи Николаевны. Поэт и сам был буквально заворожен ее качеством, ослепительной белизной и сознательно использовал ее, чтобы "ослепить" друзей.