– Attendez! je me sens assez de force pour tirer mon coup.
Дантес остановился у барьера и ждал, прикрыв грудь правою рукою.
При падении Пушкина пистолет его попал в снег, и потому Данзас подал ему другой.
Приподнявшись несколько и опершись на левую руку, Пушкин выстрелил.
Дантес упал.
На вопрос Пушкина у Дантеса, куда он ранен, Дантес отвечал:
– Je crois que j'ai la balle dans la poitrine.
– Браво! – вскрикнул Пушкин и бросил пистолет в сторону.
Но Дантес ошибся: он стоял боком, и пуля, только контузив ему грудь, попала в руку.
Пушкин был ранен в правую сторону живота; пуля, раздробив кость верхней части ноги у соединения с тазом, глубоко вошла в живот и там остановилась".
У Пушкина это была 29-я дуэль. На всех предыдущих он всегда первым подходил к барьеру и ждал выстрела противника, после которого либо стрелял вверх, либо не стреляя, давал понять, что инцидент исчерпан и противник его прощен. Пушкин никогда не стрелял в человекам Он и на этот раз поступил аналогично "…первый подошел к барьеру и, остановясь, начал наводить пистолет". Он выполнял все положенные на дуэли приемы: "…начал наводить пистолет". А иначе нельзя, не может же он, опустив пистолет, ждать смертельный выстрел противника, все должно быть по-настоящему. Но Дантес все-таки выстрелил "не дойдя до барьера одного шага", а почему не двух, трех шагов? Почему бы не сходя со своего места? Условия этому не препятствовали, а ему, прекрасному стрелку, что десять, что пятнадцать шагов – все едино! Не сходя с места даже лучше, не собьется дыхание, не дрогнет рука. А поразить Пушкина точно в сердце для такого стрелка – нет проблем. Вспомним, как он за считанные секунды из 12 выстрелов причем из разных ружей, которые едва успевал подавать ему ассистент, поразил 12 голубей из стремительно разлетающейся стаи. Но Дантес делает все-таки 4 шага, стреляет и… промахивается! Да, для великолепного стрелка, каким был Дантес, – попадание в живот Пушкину – это промах, да еще какой! Ранить противника на поединке в живот – это для опытного стрелка – нонсенс. Это самое страшное ранение, раненый непременно умрет, но в страшных муках, не теряя при этом сознания. Даже самые ярые противники избегали на поединках ранения в живот, чем же Пушкин заслужил такой предательский выстрел от человека, который две недели тому назад настойчиво пытался побрататься с поэтом.
Есть два момента, на которые, пожалуй, никто не обратил внимания, случившиеся после "выстрела" Дантеса. Во-первых, Дантес совершенно искренне был поражен результатом "своего выстрела", сделав попытку "броситься к нему", то есть своему противнику, как это можно расценить? И, во-вторых, когда Пушкин изъявил желание "сделать свой выстрел", он не вернулся на то место, откуда "сделал свой выстрел", вопреки 3-му пункту Условий: "…после первого выстрела противникам не дозволяется менять место для того, чтобы выстреливший первым, подвергся огню своего противника на том же расстоянии". А что делает Ж. Дантес? Он "дозволил" себе поменять место своего выстрела, но… в какую сторону? "Дантес остановился у барьера и ждал прикрыв грудь правою рукою". Всего-то на один шаг ближе к своей смерти, но сколько благородства в этом шаге? Этот жест, как бы не замеченный на протяжении 175 лет, красноречиво говорит, что Дантес шел к барьеру и не думал демонстрировать свое преимущество отличного стрелка, но… кто-то выстрелил вместо него.
Но кто из этой четверки мог знать, что поединок это чистейшая профанация и у Черной речки вблизи Комендантской дачи было организовано предательское убийство русского гения? По крайней мере, два человека это знали точно. Пушкин предвидел этот вариант, после того, что и как он высказал Николаю I в порядке своего видения ситуации. Он знал, что "дуэль" закончится смертельным исходом независимо от того, как поведет себя Дантес на огневом рубеже.
Но кто мог быть в сговоре с организаторами убийства, кто дал сигнал снайперу, находящемуся в здании Комендантской дачи, сигнал "К барьеру!" – взмахом шляпы? Данзас?!
Исключено, этот честнейший человек, беспредельно преданный своему великому однокашнику по Лицею, пойти на подлое предательство не мог по определению. Значит кто?
Этим человеком мог быть только секундант Ж. Дантеса виконт д'Аршиак. Это он при составлении Условий дуэли так мастерски сочинил 2-й пункт, который освобождал Дантеса от необходимости стрелять в Пушкина, предоставив эту возможность снайперу. Данзас, будучи неискушенным в дуэльных делах, не заметил этих нюансов 2-го пункта Условий. Это д'Аршиак попросил Данзаса дать сигнал взмахом своей шляпы, который ни сном, ни духом не мог знать, что дал отмашку снайперу – "Готовьсь!"
Ну а как же тогда расценивать восхищение В.А. Соллогуба по поводу благородства виконта д'Аршиака? "Этот д'Аршиак был необыкновенно симпатичной личностью и сам скоро умер насильственной смертью на охоте". Вот потому и "умер насильственной смертью", что рано или поздно мог в порядке покаяния заговорить о событии, случившемся на Черной речке, и о своем вынужденном предательстве. Узнав о готовящейся расправе над русским поэтом, которого он уважал, он мог сделать лишь одно – спасти от греха своего кузена, который безусловно о заговоре ничего не знал. Но Дантес не думал убивать Пушкина и даже ранить его так садистски. Выдвигаются версии, что он метил в ноги, но "ошибся" и попал в живот. Подумайте, мог ли этот отличный стрелок так "ошибиться". Если бы он хотел ранить Пушкина в ноги, то отбил бы ему мизинец на правой ноге, а тут в живот. Недаром М. Цветаева всю жизнь, как в бреду, вспоминала пушкинский живот: "…в слове "живот" для меня что-то священное, – даже простое "болит живот" для меня заливает волной содрогающегося сочувствия, исключающего всякий юмор. Нас этим выстрелом всех в живот ранили".
Зачем смертельно раненный Пушкин все-таки выстрелил в Ж. Дантеса? Именно за этот выстрел так жестоко заклеймил его великий русский философ B.C. Соловьев, считая что не "невольником чести, как назвал его Лермонтов", был поэт, "…а только невольником той страсти гнева и мщения, которой он весь отдался". Не зная истинной причины, послужившей поводом для этой дуэли, Соловьев упрекает поэта в бесчестном поступке – желании "покончить с ненавистным врагом".
"Не говоря уже об истинной чести, требующей только соблюдения внутреннего нравственного достоинства, недоступного ни для какого внешнего посягательства, – даже принимая честь в условном значении согласно светским понятиям и обычаям, анонимный пасквиль ничьей чести вредить не мог, кроме чести писавшего его. Если бы ошибочное предположение было верно и автором письма был действительно Геккерн, то он тем самым лишал себя права быть вызванным на дуэль, как человек, поставивший себя своим поступком вне законов чести; а если письмо писал не он, то для вторичного вызова не было никакого основания. Следовательно, эта несчастная дуэль произошла не в силу какой-нибудь внешней для Пушкина необходимости, а единственно потому, что он решил покончить с ненавистным врагом".
Не с "…ненавистным врагом" решил покончить Пушкин, а шел он на этот поединок с единственной целью быть убитым пулей, "отлитой" его яростным врагом – императором Николаем I. Но разве мог Соловьев разгадать трагическую задумку столь тщательно спланированную и блестяще осуществленную великим гением-мистификатором? Простим великодушно нашего философа, который так жестоко ошибался, написав:
"Но и тут еще не все было потеряно. Во время самой дуэли раненный противником очень опасно, но не безусловно смертельно, Пушкин еще был господином своей участи. Во всяком случае, мнимая честь была удовлетворена опасною раною. Продолжение дуэли могло быть делом только злой страсти. Когда секунданты подошли к раненому, он поднялся и с гневными словами: "Attendez, je me sens assez de force pour tirer mon coup!" – недрожащею рукою выстрелил в своего противника и слегка ранил его. Это крайнее душевное напряжение, этот отчаянный порыв страсти окончательно сломил силы Пушкина и действительно решил его земную участь. Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна".
А ведь разгадка тайны последней пушкинской дуэли лежит так близко, буквально на поверхности – читайте и анализируйте его "Памятник", особенно пятую строфу стихотворения, которая совместно с незаконченным стихотворением "Напрасно я бегу к сионским высотам…", все и объясняет. Да, он готовился к самоубийству через смертельную дуэль, и с полной ответственностью заявил о своем грехе. Но император Николай I организованным убийством поэта снял с него и этот грех: Пушкин умер христианином, как невольно признался сам государь: "…и слава Богу умер христианином".
А стрелял он лишь по одной, совершенно банальной причине. Не будучи убитым, он просто обязан был имитировать желание "покончить с ненавистным врагом". Мог ли он причинить сколько-нибудь серьезный вред здоровью противнику, находясь в столь беспомощном состоянии? Однако этим выстрелом он надолго предупредил догадки современников и будущих исследователей (пушкинистов), что дуэль сия есть не что иное, как "зашифрованное" самоубийство поэта. Этих догадок еще до дуэли было, как мы пытались показать на протяжении всего сочинения, немало.
Читайте пушкинский "Памятник", ведь там все сказано открытым текстом – Пушкин готовился к смерти, он ее вынашивал столько лет и он решил эту свою трагическую задачу.
Советский поэт H. Доризо "прочитал" это стихотворение, именно так, как и завещал Пушкин:
"Я памятник себе воздвиг нерукотворный".
Как мог при жизни
Он сказать такое?
А он сказал
Такое о себе.
Быть может, в час
Блаженного покоя?
А может быть, в застольной похвальбе?Уверенный в себе,
Самодовольный,
Усталый
От читательских похвал?Нет!
Эти строки
С дерзостью крамольной,
Как перед казнью узник,
Он писал!В предчувствии
Кровавой речки Черной,
Печален и тревожно-одинок:
"Я памятник воздвиг себе нерукотворный…" -
Так мог сказать
И мученик,
И бог!"
После дуэли
Эта история окутана многими тайнами
П.А. Вяземский
Выстрел на Черной речке
После выстрела в сторону Дантеса раненому в область живота Пушкину оставалось прожить в страшных муках еще 47 часов.
О последних часах умиравшего поэта написано много, но достоверные сведения можно почерпнуть лишь из документально зафиксированных воспоминаний как участников дуэли (К. Данзас, д'Аширак), так и свидетелей, находящихся непосредственно у постели умиравшего.
Наиболее достоверными, хотя порой противоречивыми, являются свидетельства секунданта Пушкина Константина Карловича Данзаса:
"Пушкин был ранен в правую сторону живота, пуля раздробив кость верхней части ноги у соединения с тазом, глубоко вошла в живот и там остановилась".
Данзас с д'Аршаком подозвали извозчиков и с помощью их разобрали находившийся там из тонких жердей забор, который мешал саням подъехать к тому месту, где лежал раненый Пушкин. Общими силами, усадив его бережно в сани, Данзас приказал извозчику ехать шагом, а сам пошел пешком возле саней, вместе с д'Аршаком; раненый Дантес ехал в своих санях за ними.
У Комендантской дачи они нашли карету, присланную на всякий случай бароном Геккерном, отцом. Дантес и д'Аршиак предложили Данзасу отвести в ней в город раненого поэта. Данзас принял это предложение, но отказался от другого, сделанного ему в то же время Дантесом, предложения скрыть участие его в дуэли.
Не сказав, что, карета была барона Геккерна, Данзас посадил в нее Пушкина и, сев рядом, поехал в город. Во время дороги Пушкин держался довольно твердо; но, чувствуя по временам сильную боль, он начал подозревать опасность своей раны.
Пушкин вспомнил про дуэль общего знакомого их, офицера Московского полка Щербачева, стрелявшегося с Дороховым, на которой Щербачев был смертельно ранен в живот, и, жалуясь на боль, сказал Данзасу: "Я боюсь, не ранен ли я так, как Щербачев". Он напомнил также Данзасу о и своей прежней дуэли в Кишиневе с Зубовым.
Во время дороги Пушкин в особенности беспокоился о том, чтобы по приезде домой не испугать жены, и давал наставления Данзасу, как поступить, чтобы этого не случилось.
Пушкин жил на Мойке, в нижнем этаже дома Волконского. У подъезда Пушкин просил Данзаса выйти вперед, послать людей вынести его из кареты, и если жена его дома, то предупредить ее и сказать, что рана не опасна. В передней лакеи сказали Данзасу, что Натальи Николаевны не было дома, но когда Данзас сказал им, в чем дело, и послал их вынести раненого Пушкина из кареты, они объявили, что госпожа их дома. Данзас через столовую, в которой накрыт уже был стол, и гостиную пошел прямо без доклада в кабинет жены Пушкина. Она сидела с своей старшей незамужней сестрой Александрой Николаевной Гончаровой. Внезапное появление Данзаса очень удивило Наталью Николаевну, она взглянула на него с выражением испуга, как бы догадываясь о случившемся.
Данзас сказал ей, сколько мог спокойнее, что муж ее стрелялся с Дантесом, что хотя ранен, но очень легко.
Она бросилась в переднюю, куда люди в это время вносили Пушкина на руках.
Увидя жену, Пушкин начал ее успокаивать, говоря, что рана его вовсе не опасна, и попросил уйти, прибавив, что как только его уложат в постель, он сейчас же позовет ее.
Она, видимо, была поражена и удалилась как-то бессознательно.
Между тем Данзас отправился за доктором. Сначала поехал к Арендту, потом к Саломону; не застав дома ни того, ни другого оставил им записки и отправился к доктору Персону: но и тот был в отсутствии. Оттуда, по совету жены Персона, Данзас поехал в Воспитательный дом, где, по словам ее, он мог найти доктора, наверное. Подъезжая к Воспитательному дому, Данзас встретил выходившего из ворот доктора Шольца. Выслушав Данзаса, Шольц сказал ему, что он, как акушер, в этом случае полезен быть не может, но что сейчас же привезет к Пушкину другого доктора.
Вернувшись назад, Данзас нашел Пушкина в его кабинете, уже раздетого и уложенного на диване; жена его была с ним. Вслед за Данзасом приехал и Шольц с доктором Задлером, когда Задлер осмотрел рану и наложил компресс, Данзас, выходя с ним из кабинета, спросил его опасна ли рана Пушкина. "Пока еще ничего нельзя сказать", – отвечал Задлер. В это время приехал Арендт, он также осмотрел рану. Пушкин просил его сказать ему откровенно, в каком он его находит положении и, прибавил, что какой бы ответ ни был, он его испугать не может, но что ему необходимо знать наверное свое положение, чтобы успеть сделать некоторые нужные распоряжения.
– Если так, – отвечал ему Арендт, – то я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды.
Пушкин отблагодарил Арендта за откровенность, просил только не говорить жене.
Прощаясь, Арендт объявил Пушкину, что по обязанности своей он должен доложить обо всем случившемся государю.
Пушкин ничего не возразил против этого, но поручил только Арендту просить от его имени государя не преследовать его секунданта.
Уезжая, Арендт сказал провожавшему его в переднюю Аанзасу:
– Штука скверная, он умрет.
По отъезде Арендта Пушкин послал за священником, исповедовался и приобщался.
В это время один за другим начали съезжаться к Пушкину друзья его: Жуковский, князь Вяземский, граф М.Ю. Виельгорский, князь П.И. Мещерский, П.А. Валуев, А.И. Тургенев, родственница Пушкина, бывшая фрейлина Загряжская; все эти лица до самой смерти Пушкина не оставляли его дома и отлучались только на самое короткое время.
Спустя два часа после своего первого визита Арендт снова приехал к Пушкину и привез ему от государя собственноручную записку карандашом, следующего содержания:
"Любезный друг Александр Сергеевич, если не суждено нам видеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свое попечение". (Записку эту Арендт взял с собой обратно. – А.К.)
Арендт объявил Пушкину, что государь приказал ему узнать, есть ли у него долги, что он все их желает заплатить.
Когда Арендт уехал, Пушкин позвал к себе жену, поговорил с нею и просил ее не быть постоянно в его комнате, он прибавил, что будет сам посылать за нею.
В продолжение этого дня у Пушкина перебывало несколько докторов, в том числе: Саломон и Буяльский. Домашним доктором Пушкина был доктор Спасский, но Пушкин мало имел к нему доверия. По рекомендации бывшего тогда главного доктора Конногвардейского полка Шеринга, Аанзас пригласил доктора провести у Пушкина всю ночь. Фамилии этого доктора Аанзас не помнит.
Перед вечером Пушкин, подозвав Данзаса, просил его записывать и продиктовал ему все свои долги, на которые не было ни векселей, ни заемных писем.