Эту книгу на протяжении пяти лет писала санитарка сухумской больницы Евдокия Афанасьевна Мухина (Мельникова), в то время депутат и член Президиума Верховного Совета Абхазской АССР.
В сентябре 1941 года 16-летняя комсомолка вступила добровольно в ряды Красной Армии. Маленькая девчушка - ей давали 13-14 лет, - получив в армии специальность радиста, выбрасывалась в тыл врага. Она помогала разведчикам, подпольщикам и партизанам.
О своей военной юности, духовном и профессиональном росте Мухина пишет со свойственной ей простотой и непосредственностью.
Книга рассчитана на массового читателя.
Содержание:
I. КАК Я ПОПАЛА В АРМИЮ 1
II. ДЕДУШКА И ВНУЧКА 4
III. ПРАЗДНИК В ГОРАХ 20
IV. МАРТОВСКИЕ ВИНОГРАДНИКИ 33
V. КОСТРЫ ПАРТИЗАНСКИЕ 53
Примечания 59
Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы
I. КАК Я ПОПАЛА В АРМИЮ
В конце сентября 1941 года, когда не исполнилось мне и семнадцати лет, я неожиданно стала военным человеком.
Расскажу, как это получилось.
Еще с утра серо-черные тучи нависли над Ачадарскими горами. К вечеру, насыщая воздух влагой, они спустились до вершин ближних холмов.
Шумит речка Гуммиста, шумит, а все равно кругом тихо и глухо: перед дождем всегда так. Еще не совсем смерклось, а мы с сестрой Верой улеглись и приготовились слушать, как по нашей ветхой, проржавевшей крыше будет барабанить дождь. Я люблю под шум дождя думать, а подумать есть о чем.
Уже несколько месяцев полыхает война. Фашисты заняли Киев, добираются до Харькова и Ростова. Не знаю, как это выразить. Вроде бы я еще не взрослый человек, и все же при мысли о той страшной силе, что навалилась на мою Родину, во мне закипает ненависть к врагу. А себя чувствую вроде бы виноватой: идет народная война, а я живу по-прежнему - ем, пью, гуляю. Разве так можно?
Под шум дождя пробую поделиться мыслями с Верой. Но она еще ребенок, не способна бороться со сном. Очень устает: ей тяжело приходится. Старшая сестра Мотя ушла в армию, меня почти не бывает дома. Грядки на огороде полоть - ей, дом убирать, посуду мыть, стоять в очередях за продуктами, что дают по карточкам, - все ей. И вот под мои речи она сворачивается клубком и засыпает.
Слышу, отец говорит матери:
- Эй, погоди спать, бабка! Чуешь, какой дождина припустил. Как бы не затопило огород…
Если Гуммиста вздувается от ливня, за несколько минут превращается в грозный поток. Не спастись от нее - несется лавиной. Прихватывает мостки, склады дров…
Нам, девочкам, не нравилось, что отец называет маму бабкой. Так ведь она и правда стара, слаба - все вздыхает и крестится: маме шестьдесят седьмой год. Отцу ненамного меньше, а он шустрый, быстрый - весь день бегает, хлопочет. Но конечно, и его коснулась старость, а сверх того увечье, болезни. Получает как инвалид труда небольшую пенсию и при этом служит сторожем на шоссейном мосту. У нашего папки поломаны ребра: сорвался в реку, когда снимал опалубку с отстроенного моста. Папка плохо дышит, бывают у него приступы боли, однако берется за всякую работу… Поженились наши родители немолодыми - маме было сорок семь, отцу - сорок пять. Через год после женитьбы родилась Мотя, за ней я, а Вера появилась на свет, когда маме исполнилось пятьдесят три года. Отец, после того как покалечился, долго лежал. Пришлось отдать нас в школу-интернат. Мы с Мотей успели окончить семь классов, Вера всего лишь четыре. Началась война…
Мы жили не в самом Сухуми, а за десять километров от города, в селе Ачадара. Недели не проходило, чтоб я не заглянула в Сухумский горвоенкомат. Военком отмахивался от меня как от назойливой мухи. Но я ему не давала покоя. До военкомата десять километров. Перекинув через плечо туфли, шлепаю босыми ногами по раскисшей дороге. Иду, почти бегу, а сама все гадаю: откажут сегодня или нет?
В утро после ливня во дворе военкомата было почему-то народу меньше, чем обычно. Этот домик с круглым двором я запомню на всю жизнь. Каменное одноэтажное здание, в середине двора большая развесистая пальма. Удивительная штука: неужели пальма способна русскому человеку напомнить Родину? Сколько я читала стихов! Родина всегда связана с березкой, с елью, с колосящимся полем, с тихой речкой. А для меня эта толстенная пальма как бы определяла все мои чувства. Помнила, конечно, и свою деревню под Воронежем. Но там наша семья очень уж мучилась. Отец страдал от измывательства кулаков и в конце концов не выдержал - пошел бродить по России. Всей семьей бродили - наша бедная мама и мы, три сестры: Мотя, я и маленькая Верка… В душе теплилось воспоминание о ранних годах жизни, о мягкой плоской земле, о тихих речках, о нашей доброй глазастой корове. Те далекие картины снежной зимы и ласковой, мягкой летней травки для меня очень много значили. Но вот эта пальма возле военкомата, жесткая и шелестящая, как стружки, тоже виделась признаком Родины, тоже вставала в моих снах…
Это было потом, когда одинокой пряталась в тылу врага в каменных щелях, в сугробах, в разрушенных артиллерийским огнем домах…
Ладно, не буду забегать вперед.
Заглядываю в окно… Мне, для того чтобы заглянуть, нужно, зацепившись за железный карниз, пробраться по кирпичному выступу. Теперь понимаю, как была смешна. Постовой кричит:
- Эй, ты! А ну слазь! Нашла где забавляться.
Но я уже увидела - военком у себя, и больше мне ничего не нужно. Прыгаю на землю и бегом в дверь.
Военком привык к моим посещениям. Обычно встречает сурово, сегодня улыбается:
- Здравствуй, здравствуй, Петушок!
А я стою перед ним по-военному "смирно". Нарочно не улыбаюсь, хотя мне его лицо видится очень добрым и обнадеживающим. Екнуло сердце. Он еще ни разу не говорил со мной так мягко.
- Ну что, опять пришла проситься? Куда бы тебя, Мельникова, направить?
- Как куда? На фронт конечно! - отвечаю я. - Не на рыбную же ловлю пришла проситься. Мы и без того, когда Гуммиста вернулась в русло, наловили полно рыбы в лужах возле дома.
Я шучу, военком шутит, боюсь, боюсь, опять мне откажут. И слышу:
- Так вот, Мельникова, на фронт пока не выйдет. А есть… - Он смотрит мне прямо в глаза, как бы сомневаясь и проверяя. - Есть, Мельникова, одна такая школа… Туда, пожалуй, можно тебя направить. Пока подучишься, глядишь, и подрастешь.
Он говорит, смотрит на меня и не может удержать улыбки. Будто я и не человек, а бобик какой-то. Я вскипела:
- Вы не должны смеяться, товарищ военком! Думаете, маленькая, а я все обдумала, понимаю, на что иду. Ежедневно читаю газеты и насквозь прониклась тем, что творится на передовой. Я хочу помочь фронту.
В кабинете за другим столом сидел молоденький лейтенант и что-то писал. Услыхав, как я задираюсь, он поднял на меня глаза и неодобрительно покачал головой. А военком как ни в чем не бывало говорит:
- Ну, хватит! Садись, Мельникова. Ты вот горячишься, а не знаешь, куда мы тебя собираемся направить. Слушай внимательно, разговор особый. Пока будешь учиться, станешь носить, как и всякий красноармеец, военную форму, ходить строем, спать в казарме… А потом… пойдешь в тыл противника… Это очень, очень опасно.
Мне казалось, военком слишком напирает на опасность. Неужели я не знаю, что такое разведчик, неужели не читала? Нужно переползти незаметно линию фронта, взять "языка", отметить на карте ту или иную вражескую точку… Читала я и о таких разведчиках, которые проникают в стан врага, выдавая себя за немецкого солдата или офицера. Это не для меня - немецкий язык я не учила, за фашистского солдата или офицера выдать себя не смогу. О чем он толкует, зачем пугает? Дал бы направление - и дело с концом. Но военком продолжал:
- Мы тебя обучим радиоделу. Сейчас Красная Армия ищет самоотверженных юношей и девушек, подобных тебе. Выбросят на парашюте с радиостанцией, в одежде обыкновенной крестьянской девчонки. И останешься одна-одинешенька. Поговорить не с кем, посоветоваться ни с одним человеком невозможно… Вот что ждет тебя, товарищ Мельникова… Согласна?
Я молча кивнула.
- Не хочу агитировать. Для такого решения душевная зрелость и внутренняя готовность должны быть выше слов…
Я решилась его прервать:
- Товарищ полковник, я уже прыгала с парашютом.
- Знаю.
- Товарищ полковник, я сильная, ловкая - умею быстро бегать, умею плавать…
- Знаю.
- Я уже не маленькая… И всей душой… Я же комсомолка.
- И все-таки, Мельникова, подумай об опасности…
Он говорил тихим голосом, вроде бы нежно, как с родной, любимой дочерью. Мне подумалось: наверное, дочку потерял, а теперь расчувствовался.
Вскочив со стула и вытянув руки по швам, говорю:
- Вы меня только пошлите, пусть учат, а что и как, я пока гадать не хочу. Хоть двадцать раз прыгну в тыл к фашистам, если это нужно для Родины… С парашютом прыгать не боюсь. Уже пять раз прыгала с вышки…
- Ну, коли так, пошлем ее, - проговорил лейтенант.
И полковник кивнул головой:
- Пошлем, пошлем. Повезло тебе, девушка!
Первый раз в жизни меня назвали девушкой. Я даже приподнялась на цыпочки.
Мне велели прийти завтра утром с комсомольским билетом и, если есть, захватить паспорт.
Выбегаю на улицу, забываю даже поблагодарить. Бегу. А самой каждому встречному хочется крикнуть: "Меня взяли в армию, взяли в армию!"
* * *
До свидания, Сухуми! А может, прощай? Может, никогда не увижу эти засаженные пальмами и дорожками цветов улицы-сады. Прощай, наш красавец ботанический сад! Я говорю "наш" потому, что мы с сестрой Мотей любили эти места. Прощай, мое Черное море! Увижусь ли когда-нибудь с тобой?
Мне грустно, и при этом, как ни удивительно, я счастлива. Да-да! До этого утра жила с угнетенной душой, с чувством вины перед Родиной. И вот наступил день, мой день! Хочется петь, горланить во весь голос, что я счастлива! Иду в армию!.. На улице, смотрю, девчонки играют в классики. Сегодня меня назвали девушкой. Но душа ликует, и я не могу удержаться и, как маленькая, прыгаю по меловым клеткам, соблюдая все правила игры. Бросаю камушек, попадаю куда нужно. Девочки смеются, и я с ними смеюсь.
…Вот я и за городом. Иду, почти бегу к дому. А голова раскалывается… Что скажу отцу с матерью? Отец - человек проницательный, прошел трудную школу жизни. Был зачинателем колхоза, вел борьбу с кулаками. В него стреляли, его били. Был случай - привязали длинным канатом за санки и волокли по дороге километров десять. Мстили. После того случая он более полугода валялся по больницам. А еще раньше, в прошлую войну, попал в плен к немцам. Два года сидел за колючей проволокой, куда им, пленным солдатам, немцы кидали гнилую картошку и очистки. Он бежал из плена, его поймали и послали работать в каменноугольные шахты. И вот - опять война с Германией.
- Эх, Дусенька, когда б не шестьдесят пять моих лет и не хлипкое здоровье, пошел бы проситься добровольцем. Как-никак владею винтовкой и пулеметом…
Отец не бахвалился. Были б силы - обязательно пошел бы на фронт. А меня пускать не хочет. И Мотю бы не пустил, когда б не была она совершеннолетней.
Иду и думаю: что сказать, что сочинить?.. Надо смотреть прямо в глаза. Если заговорю отвернувшись, возьмет за подбородок, повернет к себе: "Не лги, дурья башка. Не умеешь - не берись. Хитрости в тебе и во мне вместе на три копейки!"
Перед самым домом я вспомнила - когда созрели в нашем саду яблоки и груши, отец не раз повторял: "Ах, хорошо бы Моте спроворить гостинцу". Почта посылки не принимала. Отец собирался было сам поехать. Но хоть и не очень далеко до Батуми - оставить дом, огород и сад не на кого. Мать все болеет, полеживает.
Отца как раз дома нет, ловит рыбу. Увлечется - его не остановишь. Да ведь и верно: низинки, что заполнились водой после разлива Гуммисты, сохнут, гибнет в них рыба. Папка корзинами таскает форель и красноперку. Мать сперва продавала, но, почувствовав, что рыба портится, соседям стала давать бесплатно. Сбежались к нам люди. В толчее никто не заметил бурной моей веселости. Отца я нашла у самого берега, где он прилаживался коптить над ямой форель.
- Ну, чего ты, чего? Чем торчать, подносила бы гнилушки от пней. Сухие ищи гнилушки, от них дым больно густ.
Говорю скороговоркой, а сама сияю:
- Пап, я встретила Гоцеридзе, замначальника станции, помнишь его? Он едет по делам в Батуми, обещал меня прихватить. Провезет бесплатно…
Папка похвалил:
- Ах, умница. Поезжай, доченька, ты уже большая. Сейчас, сейчас соберем посылочку… Рыбки свежекопченой, картошечки молоденькой, яблочек, груш, огурчиков. В армии знаешь как - гостю каждый рад, а гостинцу и того боле… Мотю поцелуй и от меня и от мамы…
Удивляюсь своей натуральности. Ловко придумала. Одного боюсь: вдруг отец пойдет со мной на вокзал. Нет, ему не до проводов. Слишком много дел.
Спрашивает меня:
- Завтра вечером поезд? В котором часу? В шесть вечера? Ну, еще светло будет. Вот Вера тебя и проводит… Сколько будешь ездить? Неделю? Две?.. Только смотри, дочка, не вздумай проситься у начальства. Знаю - захочешь пристроиться рядом с сестрой…
- Нет, нет, папа, папочка…
* * *
Мать собрала копчушки, яблок, груш. Отец настоял, чтобы я взяла его любимый стародавний чемодан.
- Смотри в оба, Дуська. Чемодан моей работы, в продаже таких не бывает. Украдут - уши оторву!
И правда, крепкий был чемодан, с хорошим висячим замком. Что с ним буду делать? Засмеют в военкомате. Сверх всего мама дала мне хлеба, брынзы, заставила взять смену белья и велела надеть галоши.
- Батуми, слыхала, какой дождливый город. Промокнешь, простудишься!
Я безропотно брала все, что велят. Утром мы с Веркой навьючились как ишаки. Отец спрашивает:
- Поезд вечером, зачем в такую рань?
Не могу же я ему сказать, что военком велел прийти к восьми утра.
Говорю, что Гоцеридзе велел пораньше прийти. Надо ему помочь что-то такое упаковать и погрузить. Ничего, сошло.
Прощание было коротким - ведь только одна я знала, куда и зачем еду. Папка говорит:
- Поешь пирожка с яблоками. Возьми-ка вот с собой три кусочка сахару.
Сахар в то время был редкостью. По карточкам давали только на детей. Мне уже не полагалось, тем более что я не училась и не работала.
Притопали мы с Верой в город. Она зевает во весь рот - не выспалась. Это я виновата. Вчера перед сном пристала к отцу, разожгла его. Расскажи да расскажи о первой мировой войне, о том, как попал в плен и как, несмотря ни на что, уцелел. Я все хорошо помнила - папка часто вспоминал, - а тут захотелось накопить побольше злости. Отец красочно рассказывал. Как их, военнопленных, чуть что - били по хребтине прикладами, за малейшее неповиновение лишали осьмушки хлеба и оставляли на ночь без света в сырой шахте… Как однажды его продержали трое суток в карцере по пояс в ледяной воде…
После рассказов отца ночь раздумывала, а утром по пути в военкомат, забыв, что рядом тащится младшая сестренка, замкнулась в себе и все вздыхала…
Она мала-то мала, но приметила, что иду не к вокзалу.
Эх, была не была! Отхожу с Верой в сторону, сажусь на травку под кустом, зову ее отдохнуть. Она смотрит с удивлением.
- Вот что, Веруня, я тебя посвящу в тайну…
Она сразу преобразилась:
- Какая тайна? От кого? Как это от всех?
Я потребовала от нее, чтобы торжественно дала честное пионерское слово молчать. Она поклялась, и я продолжала:
- Теперь слушай. Потому тебе говорю, что хоть кто-то в нашей семье должен знать - не к Моте еду. Меня взяли в армию. Сейчас, вот сию минуту, зайду в военкомат и получу направление.
Оставив перепуганную сестренку хранить вещи, я побежала в военкомат. Там было все готово. Мне вручили проездные документы, дали направление и написанный на листке бумаги номер телефона.
Хмурый, невыспавшийся лейтенант сказал:
- Приедете, товарищ Мельникова, сразу же позвоните по этому номеру. Вам ответит дежурный и даст указания о дальнейшем - куда ехать и тому подобное. Вам понятно? Повторите!
А я-то надеялась встретиться с военкомом, поблагодарить его. Ждала, что он крепко, по-военному, пожмет мне на прощание руку. Но оказалось, что полковник куда-то выехал. Оформлял меня тот самый лейтенант, который всегда надо мной посмеивался. Я его за это невзлюбила.
- Повторите! - потребовал он жестко.
- Приеду, позвоню по данному номеру, дежурный мне скажет, что делать дальше - куда ехать и тому подобное.
- Можете отправляться!
Я по-военному круто повернулась и зашагала к двери.
- Отставить! - приказал лейтенант. - Кру-угом!
Я повернулась.
- Действительно все понятно? - спросил он теперь уже мягко, по-товарищески.
- Действительно! - сказала я.
На этот раз он мне пожал руку и пожелал доброго пути.
Хоть и было мне все, что он сказал, понятно, но никогда в жизни я по телефону не звонила. Признаться в этом не позволила гордость.
…И вот я опять с Верой. До шести вечера надо болтаться с ней по городу. Куда пойти? О чем говорить? Мы отправляемся на морской берег за сухумскую крепость. Тут очень хорошо. Пустынно. В прошлом году всюду было полно курортников, теперь город настроен на военный лад. Никто не гуляет, не слышно смеха. Даже рыболовов и то мало. Там, где были десятки, теперь один, два… Раньше вздыхала я, теперь вздыхает Вера. Да так, будто не тринадцать ей лет, а тридцать три. Лицо осунулось. Тайна не дает ей покоя. Не знает даже, можно ли о чем-нибудь спрашивать. Да и я боюсь ее вопросов, боюсь разреветься. Сама не знаю, что на меня накатило. Жалко себя? Да нет же, быть этого не может.
Мы с Верой отплываем не меньше чем на километр. Она, как и я, прекрасно плавает. Умеет лежать на волнах. В тот день волны были маленькие, ласковые, вода теплая.
- Дусь, а Дусь, ты мне-то будешь писать?
- Буду писать до востребования.
- А как же получать? Паспорта нет.
Да, об этом еще придется подумать. Вдруг страшная мысль приходит в голову: на берегу наши вещи и мешок - там мое направление, номер телефона, железнодорожный литер.
- Скорей, скорей! - кричу я Вере и плыву к берегу брассом.
Мне кажется, за мной следили, какой-то враг наблюдал за каждым нашим шагом. Мы, как всегда, закидали свои вещи камнями и ветками… Ну, а если и правда кто-то следил?.. От этого предположения по телу пробежал озноб. У самого берега стала задыхаться. Стыдно было перед сестрой, что выбираюсь по камням на четвереньках. Бегу к заветному месту и падаю от усталости. И хохочу, хохочу… А потом говорю Верке:
- Есть! Ой, как хочется лопать, сил моих нет!
- Из-за этого так быстро плыла?.. Я тоже хочу.
- Ешь копчушки. Вот хлеб, вот кусок брынзы.