Чехов без глянца - Павел Фокин 37 стр.

Осенью 1903 года Антон Павлович Чехов приехал в Москву совершенно больным. Это, однако, не ме­шало ему присутствовать почти на всех репетициях его новой пьесы, окончательное название которой он никак не мог еще тогда установить. Однажды вечером мне передали по телефону прось­бу Чехова заехать к нему по делу. Я бросил рабо­ту, помчался и застал его оживленным, несмотря на болезнь. По-видимому, он приберегал разговор о деле к концу, как дети вку сное пирожное. Пока же, по обыкновению, все сидели за чайным столом и смеялись, так как там. где Чехов, нельзя было оставаться скучным. Чай кончился, и Антон Павло­вич повел меня в свой кабинет, затворил дверь, уселся в свой традиционный утол дивана, посадил меня напротив себя и стал, в сотый раз, убеждать меня переменить некоторых исполнителей в его новой пьесе, которые, по его мнению, не подходи­ли. "Они же чудесные артисты", - спешил он смяг­чить свой приговор.

Я знал, что эти разговоры были лишь прелюдией к главному делу, и потому не спорил. Наконец мы дошли и до дела. Чехов выдержал паузу, стараясь быть серьезным. Но это ему не удавалось - торже­ственная улыбка изнутри пробивалась наружу.

- Послушайте, я же нашел чудесное название для пьесы. Чудесное! - объявил он, смотря на меня в упор.

- Какое? - заволновался я.

- Вишневый сад, - и он закатился радостным смехом.

Я не понял причины его радости и не нашел ниче­го особенного в названии. Однако, чтоб не огор­чить Антона Павловича, пришлось сделать вид, что его открытие произвело на меня впечатление. Что же волнует его в новом заглавии пьесы? Я на­чал осторожно выспрашивать его, но опять на­толкнулся на эту странную особенность Чехова: он не умел говорить о своих созданиях. Вместо объяс­нения Антон Павлович начал повторять на разные лады, со всевозможными интонациями и звуковой окраской:

- Вишневый сад. Послушайте, это чудесное назва­ние! Вишневый сад. Вишневый!

Из этого я понимал только, что речь шла о чем-то прекрасном, нежно любимом: прелесть названия передавалась не в словах, а в самой интонации голо­са Антона Павловича. Я осторожно намекнул ему на это; мое замечание опечалило его, торжественная улыбка исчезла с его лица, наш разговор перестал клеиться, и наступила неловкая пауза. После этого свидания прошло несколько дней или неделя... Как-то во время спектакля он зашел ко мне в уборную и с торжественной улыбкой при­сел к моему столу. <...>

- Послушайте, не Вишневый, а Вишнёвый сад. - объявил он и закатился смехом.

В первую минут\' я даже не понял, о чем идет речь, но Антон Павлович продолжал смаковать название пьесы, напирая на нежный звук "ё" в слове "Виш­нёвый", точно стараясь с его помощью обласкать прежнюю красивую, но теперь ненужную жизнь, которую он со слезами разрушал в своей пьесе. На этот раз я понял тонкость: "Вишневый сад" - это деловой, коммерческий сад, приносящий доход. Та­кой сад нужен и теперь. Но "Вишнёвый сад" дохо­да не приносит, он хранит в себе и в своей цвету­щей белизне поэзию былой барской жизни. Такой

сад растет и цветет для прихоти, для глаз избало­ванных эстетов. Жаль уничтожать его, а надо, гак как процесс экономического развития страны тре­бует этого.

Федор Дмитриевич Батюшков:

Антон Павлович отозвал меня в сторону и шепнул: "Заканчиваю новую пьесу". - "Какую? Как она на­зывается? Какой сюжет?" - "Это Вы узнаете, когда будет готова. А вот Станиславский, - улыбнулся Антон Павлович, - не спрашивал меня о сюжете, пьесы еще не читал, а спросил, что в ней будет, ка­кие звуки? И ведь представьте, угадал и нашел. У меня там, в одном явлении, должен быть слышан за сценой звук, сложный, коротко не расскажешь, а очень важно, чтобы было именно то. что я хочу. И ведь Константин Сергеевич нашел, как раз то са­мое, что нужно... А пьесу в кредит принимает", - снова улыбнулся Антон Павлович. "Неужели это так важно - этот звук?" - спросил я. Антон Павлович посмотрел строго и коротко ответил: "Нужно". 11о- том улыбнулся: "А Вам сюжет хочется знать. Нет, теперь не буду рассказывать, а только скажу, что те­атр - ужасная вещь. Так это затягивает, волнует, по­глощает..."

Константин Сергеевич Станиславский:

Как раньше, так и на этот раз, во время репети­ций "Вишневого сача", приходилось точно клеща­ми вытягивать из Антона Павловича замечания и советы, касавшиеся его пьесы. Его ответы похо­дили на ребусы, и надо было их разгадывать, гак как Чехов убегал, чтобы спастись от приставания режиссеров. Если бы кто-нибудь увидел на репети­ции Антона Павловича, скромно сидевшего где-то в задних рядах, он бы не поверил, что это был ав­тор пьесы. Как мы ни старались пересадить его к режиссерскому столу, ничего не выходило. А если и усадишь, то он начинал смеяться. Не пой­мешь, что его смешило: то ли, что он стал режис­сером и сидел за важным столом; то ли, ч то он на­ходил лишним самый режиссерский стол; то ли, что он соображал, как нас обмануть и спрятаться в своей засаде.

- Я же все написал, - говорил он тогда. - я же не режиссер, я - доктор. <...>

Спектакль налаживался трудно; и неудивительно: пьеса очень трудна. Ее прелесть в неуловимом, глу­боко скрытом аромате. Чтобы почувствовать его, надо как бы вскрыть почку цветка и заставить рас­пуститься ею лепестки. Но это должно произойти само собой, без насилия, иначе сомнешь нежный цветок, и он завянет.

Ольга Леонардовна Кнштер-Чехова:

Работа над "Вишнёвым садом" была трудная, мучи­тельная, я бы сказала, никак не могли понять друг друга, сговориться режиссеры с автором. Но все хорошо, что хорошо кончается, и после всех препятствий, трудностей и страданий, среди которых рождался "Вишнёвый сад", мы играли его с 1904 года до наших дней и ни разу не снимали его с репертуара, между тем как другие пьесы от­дыхали по одному, по два, три года. "Вишнёвый сад" мы впервые играли 17/30 янва­ря 1904 года, в день именин Антона Павловича. Первое представление "Вишнёвого сада" было днем чествования Чехова литераторами и друзьями. Его это утомляло, он не любил показных торжеств и да­же отказался приехать в театр. Он очень волновался постановкой "Вишнёвого сада" и приехал только то­гда, когда за ним послали.

Первое представление "Чайки" было торжеством в театре, и первое представление последней его пье­сы тоже было торжест вом. Но как непохожи были эти два торжества! Было беспокойно, в воздухе висе ло чтото зловещее. Не знаю, может быть, теперь эти события окрасились так благодаря всем последую­щим, но что не было ноты чистой радости в этот ве­чер 17 января - это верно.

Ненужный триумф

Константин Сергеевич Станиславский:

В первый раз с rex пор, как мы играли Чехова, премьера его пьесы совпадала с пребыванием его в Москве. Это дало нам мысль устроить чествование любимого поэта. Чехов очень упирался, угрожал, что останется дома, не приедет в театр. Но соблазн для нас был слишком велик, и мы настояли. Притом же первое представление совпало с днем именин Ан­тона Павловича (17/30 января). Назначенная дата была уже близка, надо было по­думать и о самом чествовании, и о подношениях Антону Павловичу. Трудный вопрос! Я объездил все антикварные лавки, надеясь там набресть на что-нибудь, но кроме великолепной шитой музей­ной материи мне ничего не попалось. За неимени­ем лучшего пришлось украсить ею венок и подать его в таком виде.

"По крайней мере, - думал я, - будет поднесена художественная вещь".

Но мне досталось от Антона Павловича за ценность подарка.

- Послушайте, ведь это же чудесная вещь, она же должна быть в музее, - попрекал он меня после 470 юбилея.

- Так научите" Антон Павлович, что же надо было поднести? - оправдывался я.

- Мышеловку, - серьезно ответил он подумав. - Послушайте, мышей же надо истреблять. - Тут он сам расхохотался. - Вот художник Коровин чудес­ный подарок мне прислал! Чудесный!

- Какой? - интересовался я.

- Удочки.

И все другие подарки, поднесенные Чехову, не удовлетворили его, а некоторые так даже рассер­дили своей банальностью.

- Нельзя же, послушайте, подносить писателю се­ребряное перо и старинную чернильницу.

- А что же нужно подносить?

- Клистирную трубку. Я же доктор, послушайте. Или носки. Моя же жена за мной не смотрит. Она актриса. Я же в рваных носках хожу. Послушай, ду- ся, говорю я ей, у меня палец на правой ноге выле­зает. Носи на левой ноге, говорит. Я же не могу так! - шутил Антон Павлович и снова закатывался веселым смехом.

Но на самом юбилее он не был весел, точно предчув­ствуя свою близкую кончину. Когда после третьего акта он, мертвенно бледный и худой, стоя на аван­сцене, не мог унять кашля, пока его приветствовали с адресами и подарками, у нас болезненно сжалось сердце. Из зрительного зала ему крикнули, чтобы он сел. Но Чехов нахмурился и простоял все длинное и тягучее торжество юбилея, над которым он добро­душно смеялся в своих произведениях. Но и туг он не удержался от улыбки.

Василий Иванович Качалов (1875-1948),драмати­ческий актер:

Очень скучные были речи, которые почти все на­чинались: "Дорогой, многоуважаемый или "До­рогой и глубокоуважаемый..." И когда первый ора- 471

тор начал, обращаясь к Чехову: "Дорогой, много­уважаемый...", то Антон Павлович тихонько нам, стоящим поблизости, шепнул: "Шкаф". Мы еле удержались, чтобы не фыркнуть. Ведь мы только что в первом акте слышали на сцене обращение Гаева - Станиславского к шкафу, начинавшееся словами: "Дорогой, многоуважаемый шкаф". Помню, как страшно был утомлен А. II. этим чест­вованием. Мертвенно-бледный, изредка покашли­вая в платок, он простоял на ногах, терпеливо и да­же с улыбкой выслушивая приветственные речи. Когда публика начинала кричать: "Просим Антона Павловича сесть... Сядьте, Антон Павлович!.." - он делал публике успокаивающие жесты рукой и про­должал стоять.

Александр Леонидович Вишневский:

Скромный Антон Павлович стоял перед публи­кой, приветствовавшей его восторженными апло­дисментами. Ему подавали венок за венком. Чита­ли приветствия. Адрес от Малого театра читала Г. И. Федотова. Для нас интереснее всего было приветствие от Художественного театра, которое произнес Вл. Ив. Немирович-Данченко, переда­вая. вместе с В. В. Лужским, ларец с портретами артистов.

- Милый Антон Павлович! Приветствия утомили тебя, - сказал В. И. 11емирович-Данченко, - но ты должен найти утешение в том, что хоть отчасти видишь, какую беспредельную привязанность пи­тает к тебе все русское грамотное общество. Наш театр в такой степени обязан твоему таланту, тво­ему нежному сердцу, твоей чистой душе, что ты по праву можешь сказать: это мой театр. Сегодня он ставит твою четвертую пьесу, но в первый раз пе­реживает огромное счастье видеть тебя в своих 472 стенах на первом представлении. Сегодня же пер

вое представление совпало с днем твоего ангела. Народная поговорка говорит: Антон - прибавле­ние дня. И мы скажем: наш Антон прибавляет нам дня, а стало быть, и света, и радостей, и близости чудесной весны.

Василий Иванович Качалов:

Когда опустился наконец занавес и я ушел в свою уборную, то сейчас же услышал в коридоре шаги нескольких человек и громкий голос А. Л. Виш­невского, кричавшего: "Ведите сюда Антона Пав­ловича, в качало векую уборную! Пусть полежит у него на диване". И в уборную вошел Чехов, под­держиваемый с обеих сторон Горьким и Миролю- бовым. Сзади шел Леонид Андреев и, помнится. Бунин.

- Черт бы драл эту публику, этих чествователей! Чуть не на смерть зачествовали человека! Возму­тительно! Надо же меру знать! Таким вниманием можно совсем убить человека, - волновался и воз­мущался Алексей Максимович. - Ложитесь ско­рей, протяните ноги.

- Ложиться мне незачем и ноги протягивать еще не собираюсь, - отшучивался Антон Павлович. - А вот посижу с удовольствием.

- Нет. именно ложитесь и ноги как-нибудь повыше поднимите, - приказывал и командовал Алексей Максимович. - Полежите тут в тишине, помолчи­те с Качаловым. Он курить не будет. А вы, куриль­щик, - он обратился к Леониду Андрееву, - марш отсюда! И вы тоже, - обращаясь к Вишневскому, - уходите! От вас всегда много шума. Вы тишине мало способствуете. И вы, сударь. - обращаясь к Миро- любову, - тоже уходите, вы тоже голосистый и баси­стый. И, кстати, я должен с вами объясниться прин­ципиально.

Мы остались вдвоем с Антоном Павловичем. 473

- А я и в самом деле прилягу с вашего разреше­ния, - сказал Антон Павлович. <...> Послышались торопливые шаги Горького. Он остановился в дверях с папиросой, несколько раз затянулся, бросил папиросу, помахал рукой, что­бы разог нать дым, и быстро вошел в уборную.

- Ну что, отошли? - обратился он к Чехову.

- Беспокойный, неугомонный вы человек, - улыба­ясь, говорил Чехов, поднимаясь с дивана. - Я в пол­ном владении собой. Пойдем посмотрим, как "мои" будут расставаться с вишневым садом, послушаем, как начнут рубить деревья.

И они отравились смотреть последний акт "Виш­невого сада".

Коистантин Сергеевич Станиславский:

Юбилей вышел торжественным, но он оставил тя­желое впечатление. От него отдавало похорона­ми. Было тоскливо на душе.

Сам спектакль имел лишь средний успех, и мы осуждали себя за то, что не сумели с первого же раза показать наиболее важное, прекрасное и цен­ное в пьесе.

Зинаида Григорьевна Морозова:

Постановка "Вишневого сада" в Художественном театре ему не нравилась; впрочем, он об этом не любил распространяться. Театр понял "Вишневый сад" не так, как сам Антон Павлович задумал пьесу. В воображении ему представлялось все гораздо ши­ре и грандиознее. Тот же дом, показанный в треть­ем действии, казался ему величественнее.

Прощание

Константин Сергеевич Станиславский:

Подходила весна 1904 года. Здоровье Антона Павло­вича все ухудшалось. Появились тревожные симпто­мы в области желудка, и это намекало на туберкулез кишок. Консилиум постановил увезти Чехова в Ба- денвейлер. Начались сборы за границу. Нас всех, и меня в том числе, тянуло напоследок почаще ви­деться с Антоном Павловичем. Но далеко не всегда здоровье позволяло ему принимать нас. Однако, не­смотря на болезнь, жизнерадостность не покидала его. Он очень интересовался спектаклем Метерлин- ка, который вто время усердно репетировался. Надо было держать его в курсе работ, показывать ему маке­ты декораций, объяснять мизансцены. Сам он мечтал о новой пьесе совершенно ново­го для него направления. Действительно, сюжет за­думанной им пьесы был как будто бы не чеховский. Судите сами: два друга, оба молодые, любят одну и ту же женщину. Общая любовь и ревность созда­ют сложные взаимоотношения. Кончается тем, что оба они уезжают в экспедицию на Северный полюс. Декорация последнего действия изображает гро­мадный корабль, затертый в льдах. В финале пьесы оба приятеля видят белый призрак, скользящий по 475

снегу. Очевидно, это тень или душа скончавшейся далеко на родине любимой женщины. Вот все, что можно было узнать от Антона Павло­вича о новой задуманной пьесе.

Зинаида Григорьевна Морозова:

В последний раз я видела Антона Павловича меся­ца за два до смерти. Я только что вернулась в Моск­ву. Мне передали, что Антона Павловича увозят за границу лечиться. Я поехала его навестить. Жил тогда Антон Павлович в очень неуютной квартире, в Леонтьевском переулке, на третьем этаже.

Меня встрет ила Ольга Леонардовна и сказала, что Антон Павлович чувствует себя очень плохо и ед­ва ли он выйдет. Я все-таки просила сказать о себе. Он вышел очень быстрой походкой и начал хо­дит!. из угла в угол; первые слова, которые он ска­зал, были:

- Вы знаете: я очень, очень болен, меня посылают за границу. <...>

Несмотря на болезненное состояние, он спросил меня о здоровье моих девочек; одну из них, Елену, он называл белым грибком.

Он еще два раза повторил: "я очень, очень бо­лен", - и с этими словами ушел в свою комнат)'.

Мария Тимофеевна Дроздова:

Когда я вошла в комнату, то была поражена той пе­ременой, которая произошла в Антоне Павловиче за эти четыре месяца после премьеры "Вишневого сада". Лицо его стало бледное, с желтоватым опен­ком, кожа лица обтянулась. Его добрые глаза были без улыбки, какая была в них всегда раньше. Антон Павлович лежал на постели в белом белье, на высо­ко поднятых подушках, закрытый до пояса теплым пледом. У меня подступили к глазам готовые про­рваться слезы. Антон Павлович попросил меня сесть, указывая на стул у его постели: стул был за­нят его платьем и еще чем-то, и сесть было негде. Я так расстроилась и так растерялась при виде той перемены, которую произвела болезнь в облике че­ловека, что от жалости к нему, не помня себя от ду­шивших меня слез, я просто опустилась на колени около его кровати. Он молча, ласково провел по моим волосам рукой. Боясь, что не удержусь и раз­рыдаюсь, если произнесу хоть одно слово, я встала, едва успев взглянуть на него, пожала молча его ис­худалую руку и быстро вышла из комнаты, так и не сказав ни одного слова.

Николай Дмитриевич Телешов:

Я уже знал, что Чехов очень болен, - вернее, очень плох, - и решил занести ему только про­щальную записку, чтоб не тревожить его. По он ве­лел догнать меня и воротил уже с лестницы. Хотя я и был подготовлен к тому, что увижу, но то, что я увидал, превосходило все мои ожидания, са­мые мрачные. На диване, обложенный подушками, не то в пальто, не то в халате, с пледом на ногах, си­дел тоненький, как будто маленький, человек с узки­ми плечами, с узким бескровным лицом - до того был худ, изнурен и неузнаваем Антон Павлович. Ни­когда не поверил бы. что возможно так измениться. А он протягивает слабую восковую руку, на кото­рую страшно взглянуть, смотрит своими ласковы­ми, но уже не улыбающимися глазами и говорит: - Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать. Он сказал другое, не это слово, более жесткое, чем "умирать", которое не хотелось бы сейчас по­вторить.

"На пустое сердце льда не кладут"

Ольга Леонардовна Книппер-Чехова:

В первых числах июня мы выехали в Берлин, где остановились на несколько дней, чтобы посовето­ваться с известным немецким профессором Э., ко­торый, выслушав и простукав Антона Павловича, не нашел ничего более подходящего в своих дейст­виях, как - встать, пожать плечами, попрощаться и уйти. Не могу забыть мягкой, снисходительной, как бы сконфуженной и растерянной улыбки, с ко­торой Антон Павлович посмотрел вслед уходящей знаменитости.

Конечно, этот визит произвел на него тяжелое впечатление.