Шпеер публично признал свою вину в Нюрнберге. А здесь, в Шпандау, продолжал работать, как он однажды выразился, для будущей Германии. На его столе всегда лежали тетрадь для рисования, множество рисунков и чертежей. По специальному разрешению директоров тюрьмы Шпеер сам выкрасил стены своей камеры в зеленый цвет. "Мне захотелось покрасить камеру в такой цвет, – писал он в своей просьбе, – потому что это лучше для глаз, утомленных столькими годами ночных проверок". По рекомендации врачей его просьба была удовлетворена.
Освещение камер в течение долгих лет являлось больным вопросом как для Шпеера, так и для Шираха. Камера освещалась единственной лампочкой, заключенной в защитную решетку. Она давала настолько слабый свет, что едва можно было читать. Шпеер и Ширах постоянно жаловались, что им приходится напрягать зрение.
Во время послеобеденного отдыха, а также вечерами до выключения света Шпеер занимался черчением, рисовал эскизы промышленных зданий, жилых домов, стадионов и улиц, а также автострад. В связи с неимением циркуля (последний считался опасным предметом) Шпеер чертил окружности от руки.
Работавшая в свое время у Шпеера секретарша вспоминала его как невероятно неаккуратного человека. Он и в тюрьме не изменил своим привычкам. Однако, как и большинство неаккуратных людей, он обладал способностью находить, казалось, безо всякого труда любой документ или рисунок, в каком бы беспорядке ни был его стол. А вот в отношении почерка тюрьма оказала на него благотворное влияние – его почерк стал аккуратнее и разборчивее. "Это "заслуга" цензоров", – говорил он.
У Шпеера было четыре сына и две дочери. Он так же, как и Ширах, находясь в Шпандау, унаследовал имущество и деньги. По завещанию матери Шпеер стал владельцем значительной собственности и ценных бумаг. Раньше в Берлине у него был огромный особняк с большим садом и плавательным бассейном, но его полностью уничтожила английская авиация. Свои средства Шпеер вкладывал в основном в ценные бумаги. После суда его активы были арестованы, но жене разрешили брать с арестованного счета в банке 450 марок ежемесячно как матери многодетной семьи, хотя максимально разрешаемая сумма для снятия с подобных счетов составляла не более 300 марок.
Предпринимались попытки расследовать предположения о том, что часть капитала, нажитого Шпеером при нацистах, была перемещена на счета матери. Однако результаты расследования мне неизвестны. После смерти матери, а также отца Шпеера, тому отошли значительные средства и особняк с надворными постройками под Гейдельбергом, в котором жила семья Шпеера вплоть до переезда в 1953 году на новую квартиру в самом Гейдельберге.
На стене одной из комнат новой квартиры висел карандашный рисунок в простой деревянной рамке. На переднем плане – изображение пожилой женщины в черной шали, сидящей у основания двух разрушенных массивных греческих колонн, руин утраченной архитектуры. На заднем плане возвышалась горная цепь. В правом нижнем углу – инициалы Альберта Шпеера. Рисунок был закончен Шпеером в апреле 1948 года и с разрешения администрации тюрьмы передан семье. Женщина в трауре олицетворяла его мать, лишившуюся сына. Она среди руин – его мечты и надежды, все, что он строил, уже разрушено. Горы, которые он когда-то любил, символизировали мечту Шпеера о свободе.
Жена Шпеера, Маргарет, говорила, что ее муж сейчас живет только детьми, но они оба пока не разрешают им посещать тюрьму, опасаясь, что у детей сложится неправильное впечатление об отце, которого они знали очень мало.
Во время ареста Шпеера в 1945 году самому младшему было полтора года. В годы войны Шпеер часто и подолгу не бывал дома, поэтому дети редко его видели. Маргарет в своих письмах жаловалась на то, что служебная карьера мужа наложила отпечаток и на их брак, отдалила их друг от друга. Она считала, что в Нюрнберге ее мужа судили за использование рабского труда иностранных рабочих и военнопленных, однако добавляла, что не только он один их эксплуатировал. В то же время он, один из немногих нацистов, признал свою вину и был осужден за преступные действия против человечности.
Но за двадцать лет пребывания в Шпандау Альберт Шпеер успел окончательно забыть и свое "чистосердечное" раскаяние на Нюрнбергском процессе, и те проклятия, которыми он осыпал со скамьи подсудимых Гитлера. После освобождения Шпеер вслед за Ширахом взялся за перо, чтобы убедить читателей в том, что Адольф Гитлер – не создатель преступного государства, а "крупная историческая личность", обладавшая гипнотическим даром подчинять себе массы на их же благо. В своих мемуарах Шпеер то и дело сбивается на творческую одаренность Гитлера: "Из него мог бы получиться неплохой архитектор, у него был талант".
Еще в Нюрнберге Шпеер сказал суду: "Будь у Гитлера друзья, я стал бы его другом. Я обязан ему восторгами и славой моей юности, равно как и ужасом и виной позднейших лет". Возможность же появления кровавого диктаторского режима, отличающегося от всех предыдущих в Германии, Шпеер в своих мемуарах объясняет тем, что "это была первая диктатура индустриального государства в эпоху современной техники, она целиком и полностью господствовала над собственным народом… С помощью таких технических средств, как радио и громкоговорители, у восьмидесяти миллионов людей было отнято самостоятельное мышление, они были подчинены воле одного человека".
Произнося последнее слово на Нюрнбергском процессе, Шпеер сказал: "Эта война окончилась самолетами-снарядами, самолетами, летающими со скоростью звука, новыми видами подводных лодок и торпедами, которые сами находят свою цель, атомными бомбами и перспективами ужасной химической войны… Как бывший министр высокоразвитой промышленности вооружения, я считаю своим последним долгом заявить: новая мировая война закончится уничтожением человеческой культуры и цивилизации…"
Шпеер нашел в себе мужество и не стал обращаться к державам-победительницам с просьбой о пересмотре приговора. Он считал, что все равно любое наказание ему было ничтожно малым по сравнению с теми бедами и горестями, которые они причинили миру.
Шпандау была наиболее тщательно охраняемой тюрьмой в мире, оборудованная самыми современными средствами контроля. Но, несмотря на это, выходит, что существовали какие-то нелегальные каналы утечки информации, которые не могла перекрыть никакая охрана. Каждый лист бумаги и специальная тетрадь, выдаваемые заключенным для черновых записей, подлежали строгому учету. При заполнении тетради изымались и уничтожались. Но, как пишет Шпеер в своих мемуарах, когда он вышел из тюрьмы, его воспоминания насчитывали свыше двух тысяч страниц…
После инспекции камерного блока полковник Одинцов присутствовал на обеде. Гостей было мало, и обед прошел очень официально. С английской стороны был начальник военной полиции полковник Ричардс с женой и дочерьми, а также дочь бригадира Гамильтона. Сам он не приехал, сославшись на занятость по службе. Передал свои извинения и… бутылку виски. На обеде полковник Одинцов высказал пожелания более тесного сотрудничества между английскими и русскими офицерами. В ответ англичанин вспомнил свою службу в Иране и добрые отношения с русскими офицерами.
Глава 13
Письма и свидания – единственно законные возможности заключенных поддерживать связь с внешним миром за пределами тюремной стены. Но и в этом случае они должны были ограничиваться только личными делами. Высказывания на политические и международные темы запрещены. Не разрешалось обсуждение внутренних дел тюрьмы. Ни жены, ни родственники не должны сообщать заключенным национальные и международные новости. Через мои руки проходило большинство писем заключенных. Прочитывать их и делать фотокопии входило в мои обязанности. Вот несколько писем Альберта Шпеера.
"Моя дорогая мама,
Несмотря на твои заверения, что у тебя все хорошо, между строк я прочел несколько другое. Пожалуйста, пиши и говори мне правду. Прежде всего, я достаточно сильный и полагаю, что останусь таким. Я не хочу избегать неприятных новостей и особенно, что касается тебя. Не огорчайся и не создавай большие трудности для своей жизни из-за моего заключения. Ни отчаяние, ни самоистязание не смогут помочь никому из нас. Но я надеюсь, что ты сможешь все преодолеть и этим мне поможешь.
Моя самая большая мечта, чтобы мы понимали друг друга. Я убежден, что чрезмерное беспокойство и волнение только усугубят твое состояние и отрицательно повлияют на тебя. Будь благоразумнее, пожалуйста. Несмотря на происшедшее, я не сломлен. Я полон надежды, что со своей профессией смогу сразу же заработать деньги для Гретль и детей. Я очень надеюсь, мама, что тебе стало лучше. Нас обоих не должна покидать надежда на скорую встречу. Надо всегда помнить об этом, даже когда уже кажется нет смысла в дальнейшей жизни. Главное – никогда не терять волю к жизни. Это особенно важно для меня. Какая трагедия будет для меня, если я здесь вдруг узнаю, что тебя больше нет, и это произошло перед моим возвращением.
Твой Альберт".
На Пасху Шпеер в письме, адресованном детям, подробно описал территорию Шпандау, особенно тюремный сад, в котором он любил работать, растил цветы, наблюдал птиц.
"Мои дорогие ребята,
Как уживается кошка с таксой?
У нас здесь тоже есть животные, но животные эти – птицы. Они могут улетать и прилетать без специального разрешения. Я слушаю их пение перед подъемом, я слушаю их после отбоя. Вот только сейчас они начали свой вечерний концерт.
Парочка лесных голубей, тесно прижавшись друг к другу, увлеченно ворковала на ветке перед окном моей камеры. Они целовались, не обращая ни на кого внимания. Неожиданно на них спикировал сокол. Голуби мгновенно исчезли. Сокол потерял их из виду и казался этим обескуражен. И только я его хорошо понимаю. Ведь соколы появляются только там, где очень пустынно и одиноко.
Из своего окна.я также наблюдаю за парой сорок, которые в прошлом году свили гнездо. Гнездо большое, справа, на верхушке дерева. Свили так прочно, что никакой ветер не может его разрушить. Я думаю, что именно поэтому оно и понравилось соколу, который влез в него, а сороки вынуждены были пристроиться рядом возле своего гнезда. Конечно, они обиделись на сокола. Убедившись, что сокол пытается занять их гнездо, сороки подняли такой гвалт, что к ним присоединились все сороки Шпандау. Я насчитал на дереве 18 сорок. И у сокола не хватило смелости оставаться в чужом гнезде.
У нас в саду живет также сова и она вот-вот начнет ухать. Сейчас она выползает из своей дыры на крыше. Может быть, она удивляется, увидев заключенных, а возможно и посмеивается над ними.
Четыре недели назад, перезимовав здесь, улетела стая ворон. Они, наверное, сейчас где-нибудь на севере. Вороны хорошо держатся в стае. Дважды подлетали канюки. Вороны устроили погоню. Поднявшись высоко в небо, их было около трехсот, атаковали канюков, которые вынуждены были улететь.
Когда улетели канюки, в саду стало намного тише и начали появляться небольшие птицы: скворцы, зяблики, малиновки. Я пишу все это, ребята, для того, что, бывая в лесу, может быть, вы тоже начнете изучать жизнь птиц.
Жизнь все время меняется, так же как и вы все.
Пожалуйста, пришлите мне каждый свои последние размеры. Я сохранил прошлогодние и хочу сравнить, насколько вы выросли.
Ваш папа".
Постоянно поддерживая хорошую физическую форму (в прошлом он показывал неплохие результаты в регби), в очередном письме Шпеер писал своим детям о том, что приступил к занятию "зимним" спортом. Он выполнял специальные упражнения для рук и ног, которые называл гимнастикой. В тюремной библиотеке он разыскал английскую книгу с упражнениями для глаз. Последнее время при чтении книг Шпеер стал пользоваться очками. Ему потребовались более сильные. И вот в течение четырех недель он делал упражнения для глаз по этой книге. Результат превзошел ожидания. Теперь он читал и писал вообще без очков. Обо всем этом он так подробно писал для того, чтобы Маргарет (его дочь, которая носит очки. – М.Н.) поняла, что терпением и настойчивостью можно добиться многого.
А однажды Шпеер решил рассказать в письме матери, как проходит его день.
"Дорогая мама,
После хорошего и обильного ужина я сел за стол и стал смотреть на темные облака, обдумывая, о чем мне писать. Во-первых, я хочу сообщить, что чувствую себя хорошо. А поскольку со здоровьем у меня все в полном порядке, моя теперешняя жизнь вращается вокруг нескольких самых простых вещей:
Сон. Навещает меня часто, особенно по воскресеньям. Вот почему сегодня я проспал четыре часа. Но не беспокойтесь, я снова буду спать сегодня ночью. Сон это самое активное в нашей жизни и единственное, о чем я жалею, что не могу, подобно медведю, завалиться на всю зиму в спячку. Многие говорят, что у меня что-то есть от этого зверя.
Сад. Мой сад приносит мне массу удовольствия, особенно сейчас, когда он находится в полном цвету. Самый красивый в саду это гладиолус, но кроме него у меня есть и другие прекрасные цветы. Жаль, что я не могу упаковать и переслать мой сад домой в Гейдельберг. Весной я вам сообщу некоторые названия цветов, чтобы вы их вырастили в своем саду, и у вас тоже будет что-то "особенное". Я также окапываю деревья в своей части сада, особенно под орешником.
Еда. К сожалению, у меня начинает появляться брюшко. Действительно, должен признаться, оно уже немного заметно и снова передо мной встал старый вопрос о весе. Впрочем, мама, в связи с этим я вынужден признаться, что в детстве я часто вносил изменения в наши старые весы и особенно в те дни, когда приносил плохие вести из школы. Подкручивая винт, я делал так, что мой вес оказывался больше действительного. Это приводило тебя в хорошее настроение, что особенно было необходимо всякий раз, как ты слышала о моем учителе. В настоящее время председательствуют англичане, поэтому у меня на столе пикули, кетчуп и английская горчица.
Чтение. Последние недели я читаю меньше обычного, так как пресытился некоторыми произведениями. Тем не менее мне очень понравился роман Хемингуэя "По ком звонит колокол". Я его читаю по-английски. После еды я неизменно берусь за роман, а затем перехожу к изучению более серьезной литературы. Однако самое приятное для меня время – это последние полчаса, когда я иду спать. В это время я всегда думаю о всех вас.
Твой Альберт".
"Моя дорогая мама,
Прошли еще шесть месяцев. Трудно поверить, как быстро летит время. Я могу только сказать "Слава Богу!" Я живу только одной надеждой – увидеть снова всех вас. Будьте здоровы и помните обо мне. Мама, будь благоразумна и не волнуйся, наслаждайся жизнью. Я вернусь к тебе. Помня о твоих глазах, пишу это письмо более крупным почерком.
Я загораю в саду, а когда мне это надоедает, вожусь в земле, где соорудил красивую клумбу. Я начал с маргариток, ромашек, мака, земляники и других диких растений, способных расти на этой песчаной почве. Я так этому рад, как был рад клумбе, которую впервые соорудил двадцать лет назад. Жаль, что это мы не можем сделать вместе в нашем собственном саду. Я всегда огорчаюсь, что, будучи заключенным, не могу своевременно послать тебе поздравления с днем рождения. Это всегда напоминает мне, что ты опять вынуждена прожить очередной год без меня.
Твой Альберт".
Письмо жене.
"Моя дорогая Гретль,
В то время, как целый день ты воюешь с детьми и полностью занята их делами, я сижу здесь: читаю, рисую и немного копаюсь в саду. Конечно, в этом смысле моя совесть не чиста. Если я когда-нибудь вернусь домой, я сделаю все, чтобы снова занять в семье достойное место.
За это время я не поднялся ни на одну ступеньку, даже по обычной лестнице, но при определенных усилиях я снова смогу стать хорошим альпинистом. Мне не хотелось бы, чтобы Фриц был отдан в пансионат. Я не сторонник пансионатов. Я только что прочитал две книги по детской психологии. Одна из них на английском, и я не все хорошо понял. Узнай, пожалуйста, есть ли в Гейдельберге детский психолог. Если есть, то отдай Фрица в его руки.
Твой Альберт".
Следующее письмо написано Шпеером жене после известия о смерти матери.
"Моя дорогая Гретль,
Пожалуйста, не думай, что тяжелая утрата создаст непреодолимые трудности в моей уединенной жизни и что я не смогу это пережить. Конечно, в тюрьме я более обостренно воспринимаю значение семьи и невосполнимость утраты. Но природа устроила так, что со временем боль не возрастает, а постепенно притупляется. Время лечит. Ты это знаешь после пережитого за последние годы.
Несмотря на все невзгоды, я остаюсь таким же, как и был раньше.
Твой Альберт".
Глава 14
Из отпуска вернулся английский переводчик Водяев. Отдыхал в Австрии и Италии. Ему уже за 60, но он одинокий. Правда, собирается жениться на австриячке, тоже немолодой. Всегда улыбается, прекрасно говорит на многих языках. Родился в одной из среднеазиатских республик. Часто вспоминает свое детство, проведенное в СССР.
В мае уехал американский переводчик Кублицкий, неприятный и всегда чем-то озабоченный тип. Работал очень мало. Уехал неожиданно и странно. Так что у американцев остался теперь только один переводчик – Файерстоун. Из всех их переводчиков он один не из эмигрантов, коренной американец: веселый, даже несколько бесшабашный. Говорит на многих языках, бойко, но с ужасным акцентом.
Интересный человек французский переводчик Жан де Войод. Ему уже много лет, но он тщательно следит за собой – подтянут, всегда в прекрасном костюме, любит тройки. Бегло, без акцента говорит по-русски. Любит русских и всегда старается быть рядом. В молодости в гражданскую войну он служил летчиком во французской армии в Одессе. С улыбкой вспоминает то время. "Шпротики" – так мы называли прелестных одесских девушек. Любит рассказывать о своей жене, которая умерла пятидесяти лет при странных обстоятельствах. Она была полковником французской армии, хорошо знала русский, была награждена орденом Почетного легиона. Де Войод носил с собой фото ее могилы – на памятнике, кроме нее, было выбито его имя с датой рождения и… прочерком смерти. Де Войод неожиданно уехал в Штаты, влюбившись в жену директора Шпандау майора Федушки. Поселился в их семье, писал нам, что счастлив.
Я снова увиделась с нашим журналистом и писателем Юрием Корольковым. Он напомнил о Мусе Джалиле. Увы, мы уже точно установили, что татарский поэт, будучи в плену во время войны, содержался и был казнен в берлинской тюрьме Моабит. Корольков был в свое время на Нюрнбергском процессе. Посмотрел мои дневниковые записки, советовал писать подробнее. Я познакомила его со своим начальником, и Юрий просил разрешения посетить тюрьму. К сожалению, это невозможно: по Уставу журналистов туда не допускают, даже персоналу нельзя входить с фотоаппаратом. Узнала, что Юрий пишет книгу о Рихарде Зорге, и вспомнила отца. Война нас застала в Японии, где работал мой отец.