И узнал я историю отрывочную, но довольно-таки грустную. Семен Грядущий, как оказалось, питал когда-то нежную страсть к одной женщине, которая была зверски убита какими-то злодеями, будучи беременной. Злодеи были пойманы, осуждены и по тогдашним законам приговорены, между прочим, ко всенародному наказанию плетьми. Скорбя по утрате любимой женщины и питая в душе понятую злобу к злодеям, Семен Грядущий отправился смотреть, как будет наказывать их палач Кирюшка. И вот тут-то он убедился, что Кирюшка "мирволил" убийцам, наказывая их, по его мнению, весьма слабо.
Здесь, кстати будет сказано, подобное убеждение Семена Грядущего могло быть вызвано и не только одним чувством мести. Действительно, бывало, что подкупленный родственниками убийц или самими преступниками палач иногда являл "незаконную" снисходительность к наказанным.
Палача обыкновенно потчевали за несколько дней до казни, уговаривались с ним в цене за ослабление наказания и вручался задаток. В его же пользу поступали и все те деньги, которые бросали в повозку, везшую осужденного на казнь. И наконец, после всей операции ему вручались остальные уговоренные деньги.
Мастера-палачи в подобных предварительных беседах обычно еще выхваляли свое искусство в глазах просителей. " Если захочу, - говорили, - то научу, как справляться с дыханием: когда его сдерживать и когда кричать! По моей воле и силе рука может показать сильный взмах и отвести удар с легкостью…"
Может быть, и Семен Грядущий попал на такую казнь "с сильным взмахом", но с "легким отводом" удара. Но совершенно понятно и то, что просто его рассудок, потрясенный горем, не выдержал и уступил место злобному умопомрачению, искавшему себе выход в практике "настоящего" заплечных дел мастера, такого мастера, который, по его мнению, чуть ли не с одного удара должен убивать наказуемого...
Но палачом этому несчастному человеку так и не удалось сделаться...
Я рассказал все это графу, а через месяц узнал, что Семен Грядущий, по собственной ли воле или по распоряжению начальства, отправился в один из монастырей на Ладожском озере. Далее я потерял о нем всякие сведения.
И слава Богу!
Но, заканчивая эту историю, не могу не поделиться некоторыми мыслями и ощущениями, которые она навевает на меня до сих пор...
Как видит читатель, она не относится к делам собственно, так сказать, сыска. Происходила вся эта история в начале моей полицейской деятельности и тем не менее врезалась мне в память почти во всех своих подробностях. Как живой, до сих пор стоит перед моими глазами этот дюжий широкоплечий молодец с лихо надвинутой феской на голове, с вызывающим видом и с горящим взором приближающийся с плетью к человеку-куму или даже подобию человека - манекену.
Быть может, происходит это потому, что именно здесь впервые меня охватила мысль о всей ненужности, жестокости, ужасном вреде иразвращающем влиянии телесного наказания.
Я никогда не мог пожаловаться на свои нервы. Но именно после этого случая мне всегда казалось, что после публичной, "торговой" казни кнутом или иной подобной казни несколько человек из зрителей уходят домой помешанными...
Слава Богу! Я пережил это время... Помню тот момент, когда я, уже закаленный полицейский, искренне перекрестился при вести, что этот публичный кнут и эта проклятая плеть отошли в область преданий...
Остаются еще в народном быту розги и их развращающее влияние. Но я, "отставной" ныне старик, перевидавший и переживший многое, твердо верю, что минет и их пора, что настанет тот благословенный день на Руси, когда свист их замолкнет на веки, и о самом существовании их будут вспоминать с ужасом и отвращением.
С этой верой я и кладу на этот раз свое перо...
ПАРГОЛОВСКИЕ ЧЕРТИ
Не раз во время дружеской беседы в кругу близких лиц приходилось мне рассказывать кое-что из пережитых приключений во время своих розысков. И часто, даже очень часто, после рассказа о какой-либо поимке отчаянного преступника или же иного рискованного предприятия с переодеванием и т. д. меня спрашивали:
¾ Неужеливам не было страшно?
¾ То есть, как это - страшно? Право, не думалось ни о каком страхе. Я просто делал свое дело, вот и все...
¾ Но ведь вас могли убить, ранить, сделать на всю жизнь калекой... - замечали мне.
¾ Опять приходится повторять, что в такие моменты как-то не думается об этом...
¾ Значит, вы не знаете, что такое страх, и никогда не трусите?
На это я решительно ничего не могу ответить... Не трус?.. Гм!.. А вот скажу вам по истинной совести, что я всю свою жизнь страшно боялся и боюсь... мышей. У меня к ним какой-то органический страх... Я никогда не мог пожаловаться на так называемые нервы, да этого в нашей службе и не полагается, но стоило мне почему-либо вообразить, что в комнате, где я нахожусь, есть мышь, чтобы мной овладело самое неприятное беспокойство и я немедленно вскочил с места.
Мне кажется, что если бы мышь бросилась ко мне, то я в состоянии был бы от нее удирать самым позорным образом...
Ну, а испытывать страх, настоящий страх перед лицом опасности как-то мешала служба... Верьте не верьте, но это так... Так торопишься и стараешься исполнить задуманное дело, что как-то и страх пропадает. Ну, и счастье, конечно, как-то служило...
При задержании в вертепах столицы грабителей и беглых каторжников часто приходилось встречать с их стороны более или менее энергичное и даже с оружием в руках сопротивление. Но в этих случаях как-то всегда своевременно ко мне на выручку поспевала помощь.
Когда возвращаешься домой после подобных ночных экскурсий, иногда придет в голову мысль: "Что было бы со мной, если бы помощь запоздала?.. Но и только..." Перекрестишься, поблагодаришь товарищей или подчиненных и забываешь...
Впрочем, нечто вроде тяжелого мучительного страха переживал и я. Только в этих случаях приходилось попадать в несколько необычную и "неслужебную", так сказать, обстановку.
Об одном из таких памятных случаев, произошедших со мной на самых первых порах моей сыскной деятельности, я и хочу рассказать...
В 1858 году в Петербурге еще не существовало сыскного отделения и розыском ведала наружная полиция в лице квартальных надзирателей и их помощников. В мой район (квартального надзирателя Спасской части) входили: Толкучий рынок и ближайшие к нему улицы, а также переулки, заселенные преимущественно подонками столицы.
Дела было много: убийства, грабежи и кражи следовали одно за другим, требуя от полицейских чинов напряженной работы.
Несколько легче было только летом. С наступлением теплой поры многие преступные элементы, как тараканы, "расползались" в разные стороны, в окрестностях же столицы, где они хотя и пошаливали, но о кровавых преступлениях редко было слышно.
Пользуясь этим, я частенько навещал мою семью, проводившую лето на даче в третьем Парголове. Наслаждаться прелестями дачной жизни приходилось, однако, недолго. Приедешь, бывало, на своем Серке (о железных дорогах тогда еще и помину не было) на дачу часам к пяти, пообедаешь с семьей, погуляешь, а уж часам к пяти вечера спешишь обратно в город, чтобы успеть рассмотреть вечернюю почту и подготовиться к утреннему докладу у оберполицеймейстера.
15 августа, как теперь помню, в день рождения моей годовалой дочурки Евгении, к обеду забрели кое-кто из дачных соседей, и у нас вышло что-то вроде домашнего торжества. От оживленной беседы перешли к картам. Я и не заметил, как подкралась ночь. Часы пробили два.
¾ Неужели ты сегодня поедешь в город? Смотри, какая глухая ночь! Останься до утра! - говорила жена, увидев мои сборы к отъезду.
"А и в самом деле, не остаться ли до завтра? - подумалось мне. - А срочные дела? А составление утреннего доклада? А явка к начальству? Когда это я все успею, если еще промедлю?" - живее молнии пронеслись в голове эти мысли, и минутная нерешительность была подавлена сознанием необходимости немедленного отъезда.
Не прошло и четверти часа, как мой иноходец Серко, запряженный в легкий кабриолет, стоял у крыльца. Небо было покрыто тучами, и ночь была довольно темная.
Впрочем, дорога по шоссе была ровная и хорошо знакомая. Поэтому я не старался сдерживать моего ретивого коня, думая одно: скорее бы доехать до моей петербургской квартиры.
Убаюкиваемый ездой, я было вздремнул и, чтобы рассеять сон, закурил папиросу, для чего придержал лошадь. Серко пошел шагом.
Из-за туч выбилась луна. Посветлело. Прелестная теплая августовская ночь навеяла на меня какое-то совершенно не свойственное полицейскому мечтательное настроение. Давно забытые картины из детской жизни вставали одна за другой в моей памяти.
Вспомнилось мне, как в темные ночи мальчишкой 10-12 лет тайком от отца хаживал я за несколько верст от дома на реку Оскол ловить раков. Поставишь сети, разведешь на берегу костер и сидишь себе один-одинешенек, прислушиваясь к однообразному покряхтыванию засевшего где-то коростеля. От этой картины я перенесся в уездный город Старый Оскол где протекли годы моего детства. Тут, как живой, предстал передо мною неизменный в течение тридцати лет партнер моего отца в шашки, соборный дьякон Василий Егорович - виновник моих частых детских огорчений. Бывало, только еще издали завидит отец подходящую к дому широкоплечую фигуру "Священного мужа", так величали прихожане своего дьякона, как уже кричит:
¾ Ванюшка! Расставляй проворнее шашки!
А "Священный муж", пожав руку отца, со словами: "Где же мой дружок" беспокойно осматривается кругом. И горе мне, если я замешкаюсь. Быстрым маневром мой враг приближался ко мне, завладевал моим ухом и басил:
¾ Постреленок, набей-ка погуще трубочку!
Это набивание трубочки было для меня инквизиторской пыткой. Решив отомстить врагу, я в один прекрасный вечер раскрошил ненавистную трубку на мелкие части. Подвиг мой имел пренеприятные последствия: меня выдрали беспощадно...
Вдруг моя лошадь неожиданно остановилась и затем резко шарахнулась в сторону. Но в тот же момент чья-то сильная рука схватила Серко под уздцы и осадила его на месте... Я растерянно оглянулся вокруг и увидел по обеим сторонам своего кабриолета две самые странные и фантастические фигуры.
Рожи их были совершенно черны, а под глазами и вокруг рта обрисовывались широкие красные дугообразные полосы. На головах красовались остроконечные колпаки с белыми кисточками.
"Черти, совершенные черти, как их изображают на дешевых картинках... Недостает только хвоста и рогов", - подумал я. Однако ясное дело - жулики!
Вижу, что дело принимает для меня дурной оборот. У одного из злоумышленников, вскочившего на подножку кабриолета, оказался в руках топор. Подняв его вровень с моей шеей, он грубым и хриплым голосом, подражая трубе, прорычал:
¾ Нечестивый! Гряди за мною во ад!
Я собрал все присутствие духа.
¾ Полно дурака-то валять!.. Говори скорее, что тебе от меня надо?. Мне нужно торопиться в город, - проговорил я, смотря в упор на черта и в то же время обдумывая, как бы благополучно отделаться от этих мазаных бродяг.
¾ Митрич, брось комедь ломать! Вишь, прохвост (так окрестил меня другой мерзавец) не боится нечистой силы!
В ответ на замечание своего товарища, стоявшего с правой стороны кабриолета, Митрич уже вполне естественным голосом произнес:
¾ Давай деньги! А не то...
Жест топором докончил фразу, вполне для меня понятную.
"Заслониться левой рукой, а правой ударить злодея по голове так, чтобы последний слетел с подножки, а потом, воспользовавшись переполохом, тронуть вожжами лошадь"... - вот мысли, которые пронеслись было у меня в голове. Но брошенный вокруг взгляд сразу охладил мой порыв: с правой стороны кабриолета, плотно прижавшись к подножке, стоял второй бродяга, с толстой суковатой палкой в руках, одного удара которой было вполне достаточно, чтобы размозжить самый крепкий череп.
В то же время положение кабриолета и лошади близ самой канавы и куча щебня у переднего колеса не допускали мысли о том, чтобы благополучно выбраться на дорогу, не опрокинувшись вместе с экипажем, даже в том случае, если бы мне и посчастливилось отделаться от двух ближайших ко мне мерзавцев.
Но помимо этих двух предстояло иметь дело еще с теми двумя бродягами, которые держали лошадь. Несомненно, что при первой моей попытке к сопротивлению они не замедлили бы броситься на помощь товарищам.
Вижу - дело дрянь! Один против четверых - борьба неравная, живым не уйдешь! На душе стало скверно... Меня охватило прежде всего чувство глубокой досады на себя за то, что, пускаясь в глухое ночное время в путь, я, по беспечности, одевая штатское платье, не взял с собою никакого оружия, даже перочинного ножа... (хорош сыщик, хорош полицейский).
¾ Ну, прочитал, купец, отходную? - насмешливо проговорил разбойник, не опуская топора.
"В шею метит, мерзавец!" - подумал я и инстинктивно поднял вверх левую руку, чтобы защититься от удара.
¾ Не греши даром, Митрич, - произнес нерешительным тоном один из двух державших лошадь.
¾ Жалость, что ли, взяла? - сухо ответил разбойник, не отводя, однако, топора. ¾ Не прохлаждайся!.. Доставай скорее деньги! - свирепо вдруг закричал он.
Сопротивление было бесполезно, так как я отлично понимал, что при первом моем подозрительном движении или крике второй разбойник, не спускавший с меня взгляда, раскроит дубиной череп прежде, чем я успею завладеть топором. Я счелдальнейшие колебания излишними и опасными. Не оставалось ничего другого, как покориться и отдать кошелек.
Я и покорился: вынул из кармана бумажник и отдал его в руки хищнику. Злодей подметил висевшую на жилете золотую цепочку - пришлось отдать вместе с часами и ее. Мало того, меня заставили вывернуть все карманы. Всю эту процедуру я с умыслом старался протянуть как можно дольше, напрягая слух в надежде уловить звук колес какого-либо проезжающего экипажа. Кроме того, у меня имелась и другая цель: мне хотелось возможно лучше запечатлеть в памяти черты Митрича, стоявшего ближе других. Я не терял надежды рано или поздно еще раз с ним встретиться и... поквитаться.
Но надежды на помощь со стороны были тщетны. Ни один посторонний звук не нарушал безмолвия ночи, только уныло светивший месяц дал мне возможность хорошо рассмотреть лица двух стоявших у экипажа. Я ясно различал их бритые рожи, густо намазанные сажей и подрисованные суриком.
Отдав кошелек и часы, я считал себя спасенным. Вдруг разбойник, которому были переданы его товарищем вещи, неожиданно возвысил голос и проговорил:
¾ Не наделал бы нам молодчик пакостей. Не лучше ли порешить... и концы в воду!
¾ А ведь Яша верно говорит! - отозвались двое других.
Настало молчание...
И вдруг я почувствовал, как всем моим существом, всем телом и всей душой начинает овладевать смертельный, холодный, тяжелый и безобразный страх... Дыхание смерти, казалось, пронеслось надо мной и начало леденить мне кровь.
Я весь сжался... Митрич опять занес над моей головой топор. Он стоял вполоборота ко мне и упорно не сводил с меня взгляда, тускло сверкавшего на его вымазанном сажей лице. От острия занесенного надо мной сзади топора, казалось мне, шли какие-то бесконечно тонкие и острые нити... Они вонзались в мою голову, шли по шее, проникали дальше по спине во все тело... Меня охватила какая-то мелкая конвульсивная дрожь... "Что делать? Что делать? - молотом стучало в моей голове... - Убьют, убьют..." А мерзавцы молчали... И это молчание еще более увеличивало мой ужас...
Я перевел взгляд на другого субъекта с дубиной, справа... Он стоял, худой и поджарый, тоже неподвижно, держа наготове свою суковатую дубину. На миг у меня сверкнула мысль броситься к нему, вырвать у него дубину и защищаться, защищаться во что бы то ни стало... "Но стоит мне шевельнуться, как топор раскроит мне череп, - вдруг подумал я. - Закричать, броситься на колени, просить... Все это бесполезно..." И вдруг с поразительной ясностью мне представилось, как я отъезжал час-полчаса тому назад из дому и как жена мне сказала: "Ну, прощай" вместо "До свиданья"... Она стояла на крылечке дачи и куталась в большой платок... Спазматические рыдания начали сдавливать мне горло...
"Ах, скорее бы, скорее... - думал я... - Только бы поменьше мучений... Вероятно, первым ударит Митрич... топором"...
Луна вдруг, казалось мне, засияла нестерпимо ярким светом, так что я отлично мог видеть всех четверых мерзавцев и наблюдать малейшее их движение. "Нет, прыгну! Буду защищаться, буду кричать!.." - решил я и... не мог шевельнуться, а только глядел упорно Митричу в глаза. Вдруг он опустил свой взгляд в землю. "Значит, смерть! - подумал я. - Нет, брошусь на него, брошусь..." Молчание продолжалось и, казалось, длится век...
Митрич опять поднял на меня глаза и вдруг как-то полусмущенно проговорил:
¾ Праздник-то ноне велик!.. Ведь у нас в деревне престольный...
¾ Оно-то так... - нерешительно поддержал один субъект из державших лошадь.
¾ Не хочу я рук марать в такой день! - проговорил решительно Митрич и опустил топор.
Четвертый разбойник, первым подавший голос за убийство, теперь молчал, что и было принято за знак согласия с большинством.
Решив "не марать в праздник об меня руки", бродяги предварительно вывели лошадь на середину дороги и, любезно пожелав мне сломать шею, хватили мою лошадь дубиной, а сами бросились по сторонам врассыпную.
Лошадь во всю прыть мчалась по дороге. Я, как пьяный, качался на сиденье и понемногу приходил в себя. Полной грудью вдыхал я свежий ночной воздух. Мне казалось, что с той поры, как я выехал, прошли чуть ли не сутки, и удивлялся, почему не наступает день.
Который час? Я невольно сунул руку в карман и вдруг вспомнил, что мои часы отобраны "чертями". Я совсем оправился, и безумная злость на этих бродяг вдруг вспыхнула в моем сердце. Как! Ограбить и чуть не убить меня? Меня! Грозу всех воров и разбойников!.. Меня - такого сильного, здорового и способного сыщика, которого так отличает начальство! Постойте же!
Прежде всего, я решил молчать об этом происшествии, а затем принять все меры к поимке этих негодяев.
Легко понять, что приехал я на свою городскую квартиру в самом отвратительном настроении. Обругал ни с того ни с сего вестового, промешкавшего, отворяя дверь, и, не ложась в постель, до семи часов утра проходил по кабинету, обдумывая план поимки грабителей. О ночном происшествии, как и впредь, я решил не сообщать ни моему начальнику, у которого по обыкновению был утром с докладом, ни моим подчиненным. Благодарить Бога и судьбу за спасение от смерти, к стыду своему должен признаться, мне и в голову не приходило. Оправданием в этом случае могут служить, с одной стороны, молодость (мне было тогда всего 27 лет), а с другой - самолюбие и задетая репутация опытного и находчивого сыщика.
Весь следующий день показался мне бесконечно длинным. Когда стало смеркаться, я отдал распоряжение о наряде двенадцати полицейских чинов, переодетых в партикулярное платье, в ночной обход.
У Новосильцевской церкви я разделил моих людей на четыре группы и определил каждой район ее действий. Предписано было осмотреть в Лесном, в первом, во втором и третьем Парголове все постоялые дворы, харчевни и разные притоны, подвергнув аресту бродяг и вообще всех подозрительных с виду людей.