Прошло около полутора лет. Полтора года убийцы находились на свободе! Обрызганные кровью, пользующиеся, конечно, плодами своего преступления, они, наверное, злорадно потешались над всеми нашими напрасными усилиями их изловить, потешались над карающим мечом правосудия. Но что самое ужасное - полтора года в среде русского общества, в среде мирных граждан бок о бок с честными людьми находятся убийцы! И так как на их челе нет каиновой печати, их принимают за честных людей, якшаются с ними, и они, убийцы, могут совершенно спокойно растлевать своим ядовитым дыханием и без того не особенно здоровую атмосферу "третьего сословия".
Наступил январь 1871 года. В первых числах этого месяца я опять вспомнил о злосчастном деле Шахворостова и отдал приказ одному из агентов возобновить розыски. На этот раз, спустя полтора года после убийства, эти розыски дали блестящие результаты.
В одном из темных приютов, посещаемых особенно охотно столичным подозрительным людом, случайно находился и один из наших агентов. Несколько дней до этого произошло ограбление купца. Агенты выслеживали преступников по всем злачным местам. И вдруг до слуха агента, сидевшего переодетым за одним из столиков, донесся разговор двух субъектов, попивавших пиво.
- Да, братец, такова-то оказалась его благодарность... Вчера опять я пристал к нему. Дай, говорю, Иван Васильевич, рубликов хоть двадцать, потому я без места... А он швырнул мне тридцать копеек, как собаке, и отвечает: "Доколи сосать вы, ироды, из меня соки будете?" Это его-то я соки сосу! Ты ведь примерно рассуди: тринадцать тысяч на этом деле заработал он! Ведь мне Спиридонов говорил, что в сумке больше тринадцати тысяч рублей оказалось".
Агент насторожился. Слово "сумка" особенно его поразило. Он впился глазами в говорившего. Это был парень средних лет, прилично одетый, с типичным кучерским лицом. Волосы курчавые, пушистые, остриженные "под скобку". Выбритый подбородок, густые, пушистые усы.
- А ты бы ему пригрозил: коли, мол, как следует не поделишься, - все открою, донесу.
- И то, братец, говорил ему, а он только смеется: "Что же, говорит, доноси, вместе по Владимирке поедем... Веселее будет".
Через несколько минут собеседник субъекта с кучерской внешностью куда-то исчез. Остался только один "обиженный и обойденный в дележе".
Агент быстро вышел, захватил наружную полицию и немедленно арестовал неизвестного.
Это происходило в три часа ночи. Неизвестный был доставлен в Управление сыскной полиции. На другой день, 10 января, был произведен допрос. Сначала он, видимо, решил запираться, плел нечто весьма несуразное, но потом, когда ему сказали, что чистосердечное признание может клониться только к его пользе, он (вот тонкая психологическая черта!) наотмашь перекрестился и начал свою исповедь-показание.
На вопрос, о каком тайном преступлении беседовал с приятелем в притоне, он ответил:
- Грех этот - убийство Шахворостова. Только я-то сам не убивал его...
Наконец-то! Таинственное дело, мучившее меня полтора года, начинало распутываться.
Он показал, что он - кронштадтский мещанин Федор Тимофеев Шаров, в Петербурге живет почти двадцать лет. Его, так сказать, послужной список таков: сначала он жил в услужении по кучерской части у Мятлевых, после же смерти бабушки господ Мятлевых, по ее духовному завещанию, вместе с другими дворовыми получил "вольную". Затем поступил к генералу Лерхе, где пробыл 7 месяцев, отошедши от службы вследствие отъезда генерала за границу. Потом последовательно служил в должности кучера у Сафьянцева, у Обрезкова, у юнкера Лесли, у Стобеусса, у Спасского, наконец у Татищева. У Татищева вторым кучером служил Спиридонов. В один грустный для них день и Шаров, и Спиридонов были уволены от должности кучеров из-за пропажи кучерской одежды.
- Ну-с, - продолжал свой рассказ Шаров, - отойдя от места, поселились мы в том же доме Руадзе, на квартире у Прасковьи Тимофеевой. В этом доме находилось питейное заведение, которое содержал Бояринов, а сидельцем в заведении был зять его, крестьянин Иван Васильев Калин, подручным - Егор Денисов. Частенько мы захаживали со Спиридоновым в заведение. Однажды он мне говорит: "Сделай милость, достань ты дурману. Необходимо нам…". "Зачем?" - спрашиваю его. "А затем, - говорит Спиридонов, - что Иван Васильев хочет напоить им одного недруга своего, а потом, когда тот очумеет, дать ему основательную трепку. Он мне все объяснил. Оказывается, что какой-то богатый деляга-парень, Шахворостов, взял у Ивана Васильева сто рублей за то, что приищет ему подходящее помещение под питейное заведение. А сам никакого помещения не нашел, да и деньги назад не возвратил. Вскипел, значит: дай, дескать, проучу Шахворостова.
- Ну и что же, достал ты дурман? - спросили Шарова.
- Как же, достал. Отправился к коновалу Кавалергардского полка. Так и так, говорю, дай мне дурману. "На что тебе", - спрашивает он.
Я ему сказал, что пошутить хочу над приятелем, дескать, усыпить его, а тем временем с женой его полюбезничать. У него, мол, бабенка круглая, ядреная. Ну дал мне сонного зелья коновал. Доставил я дурман кабатчику Ивану Васильевичу. Тот стал, значит, пробу делать. Настоял осьмушку водки им и дал Спиридонову выпить рюмочку. Выпил Спиридонов и ушел домой. Наутро, глядь, приходит к нам и говорит: "Ну, братцы, ни черта не стоит ваш дурман. Не действует! Я как лег, так и встал…". Иван Васильевич на меня пенять стал: "Какой же это дурман? Что же я с таким зельем поделаю с Шахворостовым?"
Далее Шаров рассказал, что кабатчик Иван Васильевич Калин все же не оставил мысль "попотчивать сей настойкой" врага своего - Шахворостова. Но это было не так-то легко: Шахворостов был весьма осторожным клиентом питейного заведения Калина, пил только одну рюмочку перцовки. А, как на грех, настойка своим мутным зеленоватым цветом совсем не походила на перцовку! Как быть? Пробовали было сеи джентльмены затащить Шахворостова в какое-нибудь другое заведение, чтобы там незаметно угостить беднягу своим "дурманным" зельем, но и это им не удавалось.
- Скажи, - спросил я Шарова, - почему сиделец питейного заведения Калин так упорно желал одурманить Шахворостова: действительно ли для того, чтобы только его "поучить", или же для какой-либо иной цели? Ну, например, для того, чтобы его ограбить?
- Не знаю точно, ваше превосходительство, но так полагаю, что и на деньги, может, его зарился, потому покойный Шахворостов слыл в больших деньгах.
- Так, стало быть, вы попросту убить и ограбить его желали? - строго сказал я.
Шаров промолчал.
- Да, ваше превосходительство, не буду таиться... Действительно, когда не удалось нам опоить зельем Шахворостова, стали мы искать какой иной способ порешить с ним, ограбить его. И, мой грех, я первый надоумил компанию нашу так поступить: заманить Шахворостова в местность Мятлевских дач, которую я хорошо знал, а там его и убить.
- И вы так и сделали?
- Так и сделали.
- Расскажи же подробно, как вы, изверги, совершили ваше преступление.
- Как-то раз зашел в питейное заведение покойничек. Мы четверо: я, Иван Васильич Калин, Спиридонов и подручный Егор Денисов начали предлагать ему место, говоря, что близ Мятлевских дач, в Лиговском парке, требуется, дескать, человек опытный, знающий, для присмотра за рабочими. "Жалованье чудесное тебе дадут!" - уверяли мы. Разгорались глазки у Шахворостова. "Что ж, - говорит, - братцы, я согласен. Поедемте. Вот только домой за аттестатами схожу". И ушел. А мы радоваться начали: вот когда, мол, попался ты на удочку! Это почище дурману будет!.. Вернулся скоро Шахворостов. Отправились мы все на Петергофский вокзал и поездом в десять часов утра поехали на Лигово. Я поехал в другом вагоне, а Шахворостов ехал вместе с Калиным, Спиридоновым и Денисовым.
- Почему же ты ехал отдельно? - спросил я.
- Чтобы не попадаться на глаза Шахворостову, - ответил Шаров. - Он, так вам скажу, недолюбливал меня, подозрительно ко мне относился...
- Что же, вооружены чем-нибудь вы были?
- У Ивана Васильевича Калина нож был. Когда Шахворостова пригласили ехать в Лигово, он вынул нож складной, с черным черенком, и остро-преостро наточил его на бруске. Все о ноготь свой пробовал, остро ли нож режет... Когда приехали мы в Лигово, то они повели Шахворостова к Кушелевой даче, я же, хоронясь, издали за ними следовал. Смотрю: повернули они все в лес... Я тайком за ними. Иду тихо, осторожно, словно зверя какого выслеживаю. Вот как, примерно, на охоте, когда облаву устраивают. Только скрылись они от моих глаз - в густоту лесную, должно, зашли. Прошло, примерно, минуты две. Вдруг страшный крик донесся до меня. Хоть и ожидал я, ваше превосходительство, такое окончание дела, а все же, поверите, от крика этого словно очумел. Таково жалостно закричал Шахворостов, ну вот словно из него жилы вытягивали! Бросился я бегом туда, откуда крик раздался. Прибежал, смотрю: лежит это Шахворостов уже убитый, зарезанный, а кровь из раны так и льет, так и льет! Руками-то, бедняга, еще как будто землю роет, а Иван Васильевич, Спиридонов да Денисов на него хворост да древесный сор сыплют... Когда я прибежал туда, вдруг все всполохнулись: близко, совсем близко послышался звук лошадиных копыт. Бросились тогда все наутек. Побежал и я. Смотрю: на дороге лежит сумка, черная, клеенчатая. Схватил я ее и еще пуще побежал. Выбежав из леса, остановился передохнуть. Как раз в эту минуту по дороге, в саженях примерно пятидесяти от места убийства, проезжал английский посланник. Я сразу узнал его, потому у господ наших всего насмотрелся. Когда карета проехала, дошел я до речки и выкупался. Больно уж жарко да и не по себе мне было. Выкупавшись, пошел я по шоссе пешком в Петербург, куда и прибыл около семи часов вечера. Как пришел, прямо направился в заведение Ивана Васильевича, отдал ему сумку и выпил осьмушку водки. Потом в баню отправился. Из бани вернулся в заведение и спрашиваю Кабина: а сколько, примерно, в сумке капиталов находится? "Шестьсот рублей" - отвечает Калин. На другой день пришел я к нему и говорю: "Ой врешь, Иван Васильевич, не может того быть, чтобы у Шахворостова так мало денег было.". А Калин тогда засмеялся и сказал, что он пошутил, что денег оказалось шесть тысяч.
- Сколько же ты получил из них за свою облаву? - спросил я Шарова.
- Не много, - с горечью и досадой в голосе ответил он. - Он сразу после убийства стал выпроваживать меня и Спиридонова из Петербурга. "Уезжайте, - говорит, - куда-нибудь, а то ведь, дурачье, проболтаетесь". Он дал всего тридцать рублей. Поехал я в Москву. Пробыл я там около трех месяцев. Оттуда писал Калину о нужде моей, но он ничего мне не прислал. Вернувшись в Петербург, стал наведываться к нему. В первый раз дал он мне всего 8 рублей, а потом выдавал все по грошам, когда тридцать, когда двадцать копеек.
- Сколько всего было денег в сумке Шахворостова? - допытывались у Шарова.
- Спиридонов перед моим отъездом в Москву рассказывал мне, что Калин в сумке зарезанного нашел более тринадцати тысяч.
На основании показаний Шарова все соучастники этого варварского злодеяния были разысканы и арестованы.
Я вздохнул свободно. Одним раскрытым преступлением было больше в мрачной и кровавой уголовной хронике. Кровь убиенного нашла себе отомщение.
МЕРТВАЯ ПЕТЛЯ
Это дело было в 1870 году. Весь Петербург был страшно взволнован двумя таинственными и страшными преступлениями, причем общественное мнение было особенно заинтриговано и напугано однородностью этих убийств. И в первом, и во втором убийствах орудием преступления явилась мертвая петля.
В Петербурге стали ходить тревожные слухи о том, что появились какие-то таинственные убийцы-удушители, с поразительной ловкостью набрасывающие мертвую петлю на шеи своих жертв.
Наше общество, зачитывающееся уголовными романами, английскими и французскими, было настроено, так сказать, мистично-уголовно. В любом запутанном и сложном преступлении ему представлялись особые скрытые ужасы, рисовались образы полулегендарных "героев-убийц", рисовалась картина "правильно организованной корпорации рыцарей крови и ножа".
Это было трудное и ответственное время для нашей сыскной полиции. Взоры всего общества с надеждой и верой при всяком преступлении обращались на нас, настоятельно требуя немедленного распутывания уголовного клубка. И мы, чтобы не обмануть общественного доверия, должны были быть действительно на высоте нашего призвания, быть особенно энергичными, прозорливыми, быстрыми при разрешении труднейших криминальных происшествий.
К числу этих, безусловно, запутанных и темных происшествий должны быть отнесены и дела со страшной "мертвой петлей", которая навела панический страх на петербургских обывателей.
Ранним утром 25 ноября городовой Анцев, обходя Семеновский плац, нашел посреди плаца труп неизвестного мужчины, лежащий на снегу вниз лицом. Руки несчастного были вытянуты вдоль туловища. Городовой немедленно сообщил в квартал о страшной находке. При осмотре трупа врачом и местной полицией было обнаружено, что на шее покойного находится туго затянутая так называемая "мертвая петля". Эта петля была сделана из крепкой бечевки. В кармане была найдена колода засаленных карт и несколько иголок. При более тщательном осмотре трупа на среднем пальце правой руки покойного были усмотрены наколы, по-видимому от иголки.
На основании этих данных заключили, что удушенный принадлежит к цеху портных или обойщиков. Однако это предположение не подтвердилось, оказалось ошибочным: вызванные полицией портные и обойщики со всего Петербурга не признали в покойном знакомую личность.
Дело усложнялось. Не было ни малейшего следа к выяснению не только личности убийцы, но и убитого. Кто он? Как попал он на Семеновский плац? Почему у него в кармане карты и иголки? Кто убийца? Кругом на снегу было множество следов, но ведь плац - место, по которому проходят многие.
В таком виде дело поступило ко мне в сыскную полицию. Я прежде всего призвал к себе агента и отдал ему такой приказ: - Вы переоденьтесь в соответствующий костюм, то есть как можно более рваный, и отправьтесь в самые темные и грязные притоны, где ютятся столичная рвань и мазурики. Особенно не забывайте домов терпимости и ночлежек. И в тех и в других местах мазурики любят "распоясываться" и под влиянием алкоголя и разврата хвалятся своими подвигами, выбалтывая свои похождения. Внимательно всматривайтесь, а главное, вслушивайтесь. Я твердо верю, что только этим путем мы найдем ключ к разгадке таинственного преступления на Семеновском плацу. Такие же инструкции я дал и другим агентам сыскной полиции. Всюду, где собирались подонки столичного пролетариата, находились представители сыскной полиции.
И вот в то время, когда сыскное следствие было в полном ходу, случилось второе, однородное преступление. 12-го декабря на Преображенском плацу был обнаружен труп новой жертвы таинственной "мертвой петли". Тот же узел из крепкой бечевки на шее, те же судорожно вытянутые вдоль туловища руки, то же страдальческое выражение лица. Обнаружение второй страшной находки, подобно первой, сделалось достоянием газет, и вот тут-то паника овладела петербургскими обывателями с новой силой.
Я с особым старанием приналег на дело о "мертвой петле". Вера в мой план начинала мало-помалу подкрепляться. Один из агентов мне донес, что, находясь в одном из притонов, особенно охотно посещаемом петербургскими мазуриками, он уловил слух, что какой-то Захарка рассказывает своим приятелям, будто он вместе с каким-то Ефремкой задушил и ограбил на Семеновском плацу человека.
Это была первая путеводная нить к таинственному клубку. Ухватившись за нее, я отдал вторичный приказ о розыске неведомых Захарки и Ефремки.
В ночь на 14 декабря один из наших агентов находился в грязном трактире "Пекин" на Моховой улице. Этот трактир пользовался недоброй репутацией места сборища подозрительных субъектов и напоминал собой нечто вроде "Гостиницы трех повешенных", которая столь красноречиво описана во французских уголовных романах.
Итак, будучи в "Пекине", агент обратил внимание на сидящего за соседним столом субъекта. Это был парень лет тридцати, невысокого роста, плечистый, коренастый, обладающий, по-видимому, большой физической силой. В его полупьяных небольших серых глазках светились и хитрость, и нахальство. Что-то бесконечно разудалое, развратно-отталкивающее лежало на всем его круглом лице. Он пил водку жадно, отвратительно, громко причмокивая, обливаясь, точно зверь, лижущий живую кровь.
Агент не сводил с него глаз. И вдруг до его слуха донеслись слова этого парня, обращенные к упитанному буфетчику:
- А ты, мил человек, веревочку напрасно на пол бросаешь!
-Аль тебе за чем нужна? - сонно ответил буфетчик.
-А может, мне и нужна. Ха-ха-ха! - залился скверным хохотом парень. - Бечевочка, слышь, вещь пользительная... мало ли, на что требуется. Из бечевочки можно петельку сделать.
И он, как-то плотоядно оскаливая хищные белые зубы, громко затянул песенку:
Эх, бечевка, эх, бечевочка,
Петелька моя! Ты люби, люби ворочка,
Паренька - меня!..
Услышав эту песню, эти слова, агента словно что-то толкнуло. Он немедленно бросился из "Пекина", позвал полицию и, войдя снова в грязный трактир, направился к парню и ареставал его.
В первый момент этот парень, оказавшийся крестьянином Ефремом Егоровым, страшно изменился в лице, по-видимому, сильно струхнул. Но по мере доставления его в сыскную полицию он оправился от испуга и совершенно развязно, почти нагло, отрицал свое знакомство с Захаркой, равно как и соучастие в убийствах.
- Знать не знаю, ведать не ведаю, - повторял он на все задаваемые ему вопросы...