Для Сальмы, которая утверждала, что была изнасилована 22 июня, было поздновато. По крайней мере, я сомневалась, что она была девственницей. Врач вызвал моего брата для простого теста. Он определил его возраст между двенадцатью и тринадцатью годами максимум. То же самое говорил и наш отец.
Что касается Сальмы, то я, разумеется, не присутствовала при ее осмотре, но впоследствии из нескромных слухов, бродивших по деревне, стало известно, что она внезапно изменила свою версию, когда главный доктор объяснил ей, что ему надлежит взять у нее мазки и сравнить их с тестом Шаккура.
- Шаккур? Нет, это не он меня изнасиловал! Он держал меня за руки, а насиловали меня его старший брат и трое его двоюродных братьев!
Врач вытаращил глаза от удивления:
- Что ты несешь? Мальчик двенадцати лет был способен держать тебя за руки, один, пока трое других тебя насиловали? Ты надо мной смеешься?
Бригада врачей, тем не менее, ее обследовала. Они определили ее возраст примерно в двадцать семь лет и уточнили, что она лишилась девственности еще около трех лет назад. Кроме того, у нее был выкидыш. И наконец, последнее половое сношение, по мнению медиков, у нее было до так называемого изнасилования, имевшего место 22 июня.
Я не знала точно, как медики действуют, чтобы делать такие выводы, но узнавала новое каждый день. Например, то, что они сделали для моего брата, называется тест на ДНК. Шаккур не насиловал Сальму. Он только оказался на поле сахарного тростника в одно время с ней, и мастои этим воспользовались. Все газеты твердили, что он был влюблен. Одного взгляда достаточно, чтобы тебя уличили во влюбленности. Девушка должна опускать голову. Но Сальма делала что хотела. Она не боялась, что на нее кто-то посмотрит, а напротив, провоцировала взгляды.
До сих пор мое существование как преподавательницы священных текстов было слишком далеким от всех этих гнусностей. Родители воспитывали меня и моих сестер в уважении к традициям. Как и все девочки, я знала, что примерно с десятилетнего возраста нам запрещено разговаривать с мальчиками. И я никогда не преступала этот запрет. Я увидела лицо моего жениха только в день свадьбы. Если бы я могла решать, то никогда бы его не выбрала, но из уважения к семье я повиновалась. Сальма же воображала себя незамужней женщиной. Ее семья пошла на хитрость: сначала они обвинили моего младшего брата, будто он украл сахарный тростник, затем в том, что у него были с ней сексуальные отношения, а сейчас она рассказывает, что сам он ее не насиловал, а она оказалась жертвой моего старшего брата и его кузенов... Хотелось бы мне иметь побольше смелости: иной раз силы меня покидали перед лицом всей этой лжи. Что же сделать, чтобы добиться беспристрастной справедливости, в то время как соседи неустанно перекраивают эту историю, словно вышивают шаль, меняющую цвет каждый день?
Я знаю, что я пережила и что пережил мой брат.
Он заявил судье, что трое мужчин из той семьи схватили его и подвергли содомии, а он плакал и кричал: "Я расскажу отцу, я скажу полиции". Тогда мужчины пригрозили, что убьют его, если он заговорит. Потом они силой притащили его к себе в дом, заперли в комнате, вновь избитого и изнасилованного, и отдали его полицейским только после того, как вмешался отец, искавший его несколько часов.
Согласно нашим законам, доказать насилие над женщиной практически невозможно. Необходимы показания четырех свидетелей, видевших своими глазами, что происходило. В случае со мной, как и с моим братом, единственными свидетелями были наши насильники.
В тот день я не знала, почему меня доставили в госпиталь вместе с братом. В полицейской машине я думала, что это не для того, чтобы увидеться с врачами, а для того, чтобы отвезти меня одну к префекту. В конце концов я оказалась в кабинете президента генерального совета. Там меня ожидала женщина.
Это была женщина-министр, объяснившая, что правительство поручило ей вручить мне чек на пятьсот тысяч рупий - эквивалент восьми тысяч долларов. Характер у меня недоверчивый, а обстоятельства вынуждали сохранять еще большую осторожность. Я испугалась, что это очередная ловушка.
Я выслушала слова сожаления, глядя на протянутую руку, взяла чек, даже не глядя на цифры - я слышала, и этого было достаточно. Пятьсот тысяч рупий! Я даже не могла представить такой огромной суммы. Можно многое купить на эти деньги... Машину, трактор, уж не знаю что еще. Кто в моей семье когда-нибудь имел такие деньги? Или получал такой чек?
Недолго думая, по какому-то инстинктивному побуждению, я смяла листок и бросила на пол. Это было презрение не к даме, а к чеку.
- Мне этого не нужно!
Ведь не узнаешь: а вдруг, если эта дама дает мне столько денег, возможно, она пришла по поручению того, кто хочет похоронить дело?
Но она настаивала, уговаривала меня принять чек, и один раз, и другой, и третий. Она была хорошо одета, производила впечатление респектабельной женщины, и в ее глазах я не видела тени обмана. Тогда я сказала:
- Мне нужен не чек, мне нужна школа!
Она улыбнулась.
- Школа?
- Да, школа для девочек из нашей деревни. У нас ее нет. Если вы действительно настаиваете, то я вам скажу: мне не нужен этот чек, но мне нужна школа для девочек нашего поселка.
- Хорошо, мы вам поможем построить школу, но для начала прими чек. Разделите деньги с отцом, а я вам обещаю в добавление к этому построить школу. Вы должны будете оплачивать адвоката, а это стоит дорого.
Об этом я знала. Один пакистанец, занимавшийся защитой прав женщин, сказал мне, что хороший адвокат может запросить двадцать пять тысяч рупий. А процесс может затянуться, поэтому он может потребовать еще денег. Именно поэтому те, кто победнее, предпочитают обращаться в джиргу. Совет выслушивает обе стороны, предлагает соответствующее решение, и дело заканчивается за один день. По правилам, никто не может говорить неправду перед джиргой, потому что в деревне все обо всех всё знают, и глава совета выносит решение, чтобы никто не оставался врагами навсегда.
К моему несчастью, того, кто принял решение в тот день вопреки мнению муллы, звали Фаиз. И он разделил жителей деревни, вместо того чтобы их примирить.
Что ж, я приняла чек. Потом эта женщина очень деликатно задала мне несколько вопросов, и я осмелилась сказать ей, потому что она была женщиной, и к тому же ее лицо было искренним и благородным, что моя жизнь находится в опасности. Меня не информировали о том, что происходило с насильниками, но я поняла, что их продержали несколько дней в комиссариате, а потом отпустили. Все мужчины из той семьи вернулись домой, все они находились рядом с нами и ждали только одного: как бы нас уничтожить.
- Это соседи. Они живут напротив нашего дома. Между нами только поле. Я не решаюсь выйти на дорогу. Я чувствую, что они меня караулят.
Она ничего не пообещала, но я видела, что она понимает сложность ситуации. Все завертелось очень быстро. Быстрее, чем можно было ожидать в тот момент. Газеты на протяжении четырех дней так много говорили о моей истории, что о ней знала вся страна, вплоть до правительства в Исламабаде. Дама-министр была государственным секретарем по делам женщин Пакистана. Эта мадам Аттийя, вручившая мне чек и обещавшая помочь построить школу в нашей деревне, была послана самим президентом. Мои фотографии были повсюду, моя история была во всех газетах, не только в стране, но и за рубежом. Международная амнистия тоже была с ней ознакомлена.
4 июля 2002 года прошла демонстрация обществ, защищающих права человека, которая потребовала правосудия. Критиковали местную полицию за то, что мою жалобу зарегистрировали слишком поздно, за то, что мне дали "подписать" чистый лист бумаги. Я обратилась в полицию 28 июня, а они поставили 30-е на своем рапорте, который намеревались поскорее похоронить. Судья, с которым я встречалась, сообщил журналистам обо всех этих фактах, объяснив, что невозможно было, чтобы история не дошла до ушей полицейских раньше, чем я решила обратиться с жалобой, и что решение джирги было позорным. Даже министр юстиции заявил британскому телевидению, что решение джирги под предводительством клана мастои должно быть расценено как акт терроризма, что племенное собрание было незаконным и что виновные предстанут перед антитеррористическим судом. Речь шла о злоупотреблении властью.
Таким образом, правительство Пакистана расценило дело Мухтар Биби как дело государственной важности. Восемь человек из семьи мастои были арестованы 2 июля, а полиции предстояло давать объяснения. Активно разыскивали четырех обвиняемых, пустившихся в бега, но которых вот-вот должны были посадить в тюрьму. Для моей охраны и защиты моей семьи был прислан наряд полицейских. В итоге полиция арестовала пятнадцать человек. Суду давалось трое суток, чтобы вынести постановление о судьбе тех, кто считался виновным.
Это было так необычно. Во всем мире знали мое лицо, говорили о трагедии моей семьи. Я с трудом вникала во все эти вещи, потому что все происходило очень стремительно. Я вернулась домой с чеком. Мадам министр сказала мне, что отец может пойти в Джатое в банк, директор которого предупрежден о том, что он должен открыть счет на имя отца и на мое имя. У меня никогда в жизни не было банковского счета. У моего отца тоже. Мы скорее пошли туда, чтобы наши деньги были в безопасности. Они только попросили две подписи и выдали отцу чековую книжку.
В тот же вечер, вернувшись, мы увидели человек пятнадцать вооруженных полицейских вокруг нашего дома. Это приехал губернатор в сопровождении по меньшей мере пятидесяти человек, чтобы подбодрить нас и сказать мне, что виновные обязательно будут наказаны. Он также заявил, что считает меня почти своей дочерью, что я должна стоять до конца и что он окажет мне всяческую поддержку.
Через полчаса он укатил со всей своей свитой.
Бедные полицейские должны были спать под деревьями. Поскольку их было так много, нам еще надо было всех накормить и напоить. Двести пятьдесят тысяч рупий, полученных моим отцом, долго не пролежали, потому что маленькая армия полицейских оставалась на посту вокруг дома в течение целого года. Лишь их зарплата была за счет государства.
Как всегда, в драматических обстоятельствах оказывается что-то смешное. В тот же день к нам приехал в окружении многочисленных родственников дядя со стороны матери, которого я не видела очень долгое время. Со дня моего развода, во всяком случае, то есть лет семь. У него был сын моего возраста, женатый, с двумя детьми. Дядя никогда не просил меня выйти за его сына замуж. Увидев меня в обществе губернатора и с чеком в руках, он сформулировал свое предложение в виде притчи:
- Сломанную ветвь нельзя выбрасывать, надо сохранить ее в семье. Если она согласна, я возьму ее для своего сына в качестве второй жены!
Я поблагодарила, без комментариев, но согласия не дала. Чего он хотел для своего сына? Чек от правительства или меня?
Что касается меня самой, то я хотела школу.
Прерванное молчание
Пакистанский закон разрешает помещать в тюрьму людей, замешанных в изнасиловании, будь они непосредственными участниками или просто свидетелями. Их судят по закону ислама. Но предстать перед антитеррористическим судом - это было совершенно ново для случаев подобного рода. Правительство учредило специальный суд на уровне пяти районов. В моем случае это было благоприятным решением: я не должна буду доказывать факт изнасилования с четырьмя свидетелями. Это уже установлено при осмотре. Также несколько жителей деревни видели, как меня затаскивали в хлев, а потом вышвырнули на улицу перед всем миром.
Моя безопасность была обеспечена. В какой-то степени я тоже находилась в заключении, потому что все мои перемещения осуществлялись под неусыпным надзором полиции.
Суд затребовал полное досье. Требовалось быстрое разрешение конфликта, чтобы успокоить людей, средства массовой информации и международную прессу, которые не прекращали критиковать отсутствие законных прав женщин в условиях демократии, а также традиционное применение племенной системы. Организации по защите прав женщин и ассоциации защиты прав человека, работающие в Пакистане, использовали мой показательный случай, чтобы напомнить, с помощью прессы, об историях, которые обычно едва ли становятся известны широкому населению. Вся страна была со мной.
"Мать семейства, по своей инициативе попросившая развода, поскольку подвергалась насилию со стороны мужа, была убита прямо в кабинете адвоката, в Лахоре. Самому адвокату также грозит опасность. Убийца по-прежнему находится в бегах".
"В деревне недалеко от г. Суккур три брата сожгли заживо свою невестку под предлогом ее неверности мужу. Женщина была спасена своим отцом, но позже скончалась в больнице".
Список подобных историй бесконечен. Идет ли речь о разводе, о предполагаемой неверности или выяснении отношений между мужчинами, женщине приходится платить очень дорого. Ее отдают в качестве компенсации за оскорбление, ее насилуют враги мужа, чтобы отомстить ему. Мужчинам достаточно начать ссориться по любому поводу, и вот уже один начинает вымещать злобу на жене другого. В деревнях очень часто мужчины сами творят правосудие, применяя принцип "око за око". И всегда это вопрос чести, и все им позволено. Отрезать нос своей жене, сжечь родную сестру, изнасиловать жену соседа.
И даже если полиции удается их арестовать, пока они не успели убить, их инстинкт мщения не утихает. Всегда есть другие члены семьи, мужчины, готовые принять эстафету защиты чести брата или кузена. Я знаю, например, что один из братьев Фаиза, более сумасшедший и более возбужденный, чем другие, даже не допускал мысли о том, чтобы принять от меня просьбу о прощении. И никто не мог ему в этом помешать. Напротив. Чем насилие страшнее, тем более они чувствуют себя обязанными в нем участвовать.
Я не собиралась их прощать, совсем нет, просто старалась разъяснить иностранцам, которые задавали мне вопросы, как функционирует общество в Пенджабе, в провинции, в которой преступления во имя чести, к сожалению, наиболее распространены. Я родилась в этой стране, подчинялась этим законам, и для меня не было секретом, что я, как и другие женщины, принадлежу мужчинам моей семьи - как вещь, с которой они вольны делать что угодно. Подчинение было строжайшим.
Специальный суд находился в административном центре Дера Гази Хан, расположенном к западу от реки Инд, в трех с лишним часах езды на машине от нашей деревни. Итак, моих насильников будет судить антитеррористический суд. Полиция нашла у них оружие, вероятно, не все, что у них было, потому что до ареста они длительное время отсутствовали и имели возможность перепрятать все, что хотели. Не знаю, наличие ли оружия явилось причиной того, что они были вызваны в антитеррористический суд: ведь в провинции очень многие мужчины вооружены. Единственным преимуществом для меня было то, что вмешательство правосудия оказалось очень скорым. При обычном судопроизводстве дело могло тянуться месяцами и даже годами.
Надо было присутствовать на заседаниях каждый день, а мне было очень трудно ездить туда и обратно между Дера Гази Ханом и Мирвалой. Поэтому я попросила, чтобы меня устроили на месте, и мне нашли жилье в пригороде. Я не слишком привычна к городу, к пыли, шуму на улицах, к повозкам, рикшам, грузовикам и ревущим мотоциклам. Мне предстояло прожить там три недели.
Первое заседание началось в пятницу, через месяц после драмы. Такая быстрота была исключительной.
Обвиняемых ввели в зал суда в наручниках. Четырнадцать мужчин, среди них Рамзан. Девятерым вменялось в вину то, что они держали под прицелом моего отца и не давали ему уйти. Фаиз и четверо других привлекались за изнасилование. До сих пор ни одного мужчину, даже преступника, не наказывали за месть или преступление во имя чести. Они не верили в это и полагали, что выйдут из суда оправданными. Фаиз и другие не говорили сами, вместо них выступал их адвокат. Я нашла их менее заносчивыми, чем обычно, и мне не было страшно встретиться с ними лицом к лицу. Вчерашние волки превратились в ягнят, по крайней мере внешне. Они не хвастались больше, как тогда, после своего злодеяния, больше не выставляли его как цену за их фамильную "честь".
Как всегда, на рассвете, перед тем как пойти в суд, я молилась. Я верила в справедливость Господа, может быть, даже больше, чем в людскую справедливость. И я была фаталисткой.
Четырнадцать мужчин клана мастои перед женщиной низшей касты - такого еще никто не видал. Но с ними был целый отряд адвокатов, девять человек. У меня их было трое, среди которых один очень молодой, а другой - женщина.
Главный противник, адвокат защиты, был красноречив, он завладел вниманием аудитории и беспрестанно обзывал меня лгуньей, говорил, что я все выдумала.
Кроме всего прочего, я была разведенной, что ставило меня на низшую ступень среди уважаемых женщин, как они считали. Я даже задавала себе вопрос, не это ли обстоятельство было причиной, которая привела к тому, что выбор пал на Мухтар Биби, чтобы просить так называемое прощение. Я никогда не узнаю об этом.
Они утверждали, что предлагали обмен женщинами - Сальму для Шаккура, и Мухтар для мужчины их клана. По их словам, мой отец, дядя и посредник, ведший переговоры - Рамзан, - отказались. Но было как раз наоборот: тот самый Рамзан предложил отдать меня, чтобы они совершили надо мной насилие, которое примирит обе стороны. Мой отец отверг это.
Этот Рамзан казался мне все более подозрительным. Роль, которую он играл в деле, была неясной. Во всяком случае, по их словам, я все налгала с начала до конца. Ничего не произошло, никто не совершил зина-билъ-джабар над старшей дочерью Гулам Фарид Дката, моего отца.
Защита старалась заставить меня доказывать насилие - то, что я должна была бы сделать по исламским законам. Такое доказательство можно представить двумя способами. Либо полное признание одного или нескольких обвиняемых перед судом - чего никогда не бывает, - либо показания четырех взрослых мусульман, уважаемых за соблюдение религиозных правил, которых суд сочтет достаточно благонадежными.
Но поскольку я находилась в специальном суде, судьба выбрала меня, чтобы указать путь правосудию. Если суд будет справедливым, это и будет моим отмщением. Я больше не испытывала страха перед закованными в наручники людьми с блуждающими глазами. Я спокойно и хладнокровно рассказала все, но без излишних подробностей - мои показания, которые я давала на следствии, находились в деле. Я пришла, чтобы просить у них извинения за моего брата, я слышала, как один из них сказал: "Надо его простить", и тут же другой вышел вперед и приказал меня изнасиловать. Никто не пошевелился, чтобы прийти мне на помощь. Их было четверо, они изнасиловали меня но очереди и вышвырнули вон в разорванной одежде, в постыдном виде, перед глазами моего отца.
Я закончила говорить. Я старалась не показывать своих чувств, но внутри у меня все сжалось от стыда.
Заседания проходили при закрытых дверях. Журналисты ждали во дворе. В зале находились только обвиняемые, свидетели и адвокаты. Судья вмешивался время от времени, когда в прениях адвокатов накалялись страсти.