Когда все было позади, ко мне в грим-уборную зашел профессор-театровед Ю.А. Дмитриев, тоже приглашенный на фестиваль. Он был единственным советским человеком, присутствовавшим на том концерте. Юрий Арсеньевич пытался меня уверить, что все было просто великолепно. Но кажется, отчаялся убедить меня в этом.
Зашел и Марсель Марсо. Тоже стал поздравлять. Мы с ним давние знакомые, и обычно, когда он приезжает в Москву, у нас всегда находится время друг для друга. (Между прочим, общаемся мы с ним по-немецки, на котором он изъясняется значительно лучше меня.) Но на сей раз мы пока еще не виделись. Марсель сказал, что перед моим выходом на сцену он заглянул ко мне, чтобы поздороваться и сказать "той-той" (что-то вроде нашего "ни пуха ни пера"), и был крайне удивлен, что я ничего ему не ответил. После чего решил, ни слова не говоря мне, пригласить за кулисы врача.
– Ты был ужасно бледен, – сказал Марсо, – и я испугался.
Затем он стал изображать, как я выглядел. И это было так смешно, что окончательно привело меня в нормальное состояние.
Вернувшись в Москву, я пришел в министерство, чтобы сказать тому ответственному сотруднику, мягко говоря, неприятные слова. Почему из-за разгильдяйства и равнодушия этого человека я должен был полгода готовить доклад вместо концерта?! И почему это должно было сойти ему с рук?!
Но то ли он скрывался от меня, то ли еще что – словом, я его не застал. Зато встретил на лестнице Игоря Александровича Моисеева. Он только что вышел из какого-то высокого кабинета, где, очевидно, отчитывался об очередной поездке своего прославленного ансамбля за рубеж. Увидев в моих руках кипу вырезок из западноберлинских газет и журналов, Моисеев мрачно заметил:
– Зачем вы принесли сюда все эти рецензии?! Здесь это никого не интересует.
Вскоре по приезде я тяжело заболел. И уверен, что не в последней степени из-за этих шестидесяти четырех часов бешеной подготовки на свой страх и риск. Года через два, поправившись, я рассказал обо всем этом Екатерине Алексеевне Фурцевой. И в ответ получил благодарность за… весьма забавный рассказ.
– Не надо утрировать! – было сказано мне с милой улыбкой. – Ведь все обошлось. Вы ведь вышли тогда из положения, дорогой Аркадий Исаакович.
Цена оценки
Никто не возьмет на себя смелость критиковать книги профессора математики о дифференциалах, не имея соответствующей математической подготовки. Никто не отважится давать указания хирургу, не понимая ничего в медицине. Но есть одна область, судить о которой вправе каждый. Это – искусство.
Зрителям вовсе не надо быть специалистами, чтобы сказать о спектакле "мне понравилось" или "мне не понравилось". Но при этом важно отдавать себе отчет в том, что твое мнение – всего лишь твое мнение, а не истина в последней инстанции.
Если учесть, что зрители отличаются друг от друга вкусами и симпатиями, образованием и возрастом, наконец, просто характерами и биографиями, то мнения о всяком произведении искусства всегда и неизбежно окажутся противоречивыми, разными. Их можно представить в виде сложной иерархической лестницы оценок – положительных и отрицательных, беспристрастных и предвзятых, взволнованных и равнодушных, компетентных и невежественных.
На самом верху этой лестницы мне видится профессиональный критик, глубокий знаток искусства, призванный формировать общественное мнение.
В памяти возникают имена и лица замечательных критиков, которые пользовались у нас, практиков театра, огромным уважением: Б. Алперс, П. Марков, И. Соллертинский, А. Эфрос, Ю. Юзовский, С. Дрейден… О чем бы они ни писали, хотелось ли безоговорочно признать их точку зрения или, наоборот, поспорить с ними, в любом случае я читал и перечитывал их с пользой для себя.
На мой взгляд, самое ценное качество критики – убежденность, что собственное мнение надо доказывать, а не навязывать. Доказывать и отстаивать его, за него бороться.
Критика – профессия мужественных. К сожалению, об этом часто забывают. Лукавят, рассчитывая, как видно, что плохой спектакль может стать хорошим от дифирамбов "нужной теме". Меняют свои взгляды в угоду ситуации, руководствуясь не интересами общего дела, а конъюнктурными соображениями. Сколько раз мне приходилось видеть, как, придя на новый спектакль, критик старается уйти незаметно, чтобы не пришлось высказывать работникам театра свою точку зрения до тех пор, пока он не выяснит, точно не узнает, что думают об этом спектакле "наверху".
Смешны и жалки усилия критиков, полагающих, что их авторитет тем выше, чем чаще они печатаются. Неужели им никогда не приходилось слышать, как зрители говорят между собой:
– Читали, как разругали пьесу? – Еще бы! Надо обязательно пойти: видимо, очень интересно.
Это ведь именно про них говорят. Про тех, кто любит во что бы то ни стало "мелькать", любой ценой оставаться на поверхности.
Помню, лет двадцать назад один такой критик (образованный, между прочим, человек, но трусливый до неприличия) с возмущением говорил мне о всемирно известной балерине, в то время заболевшей:
– Представьте, она отказалась поехать в колхоз. Все едут туда выступать, а она, видите ли, не может.
– Ну и что? – А то, что ей это так не пройдет. Вы сами понимаете, как к этому отнесутся кое-где.
– Если бы ей предложили танцевать в зале Чайковского, я бы и то усомнился, стоит ли, поскольку там плохой пол. А мы должны беречь эту уникальную артистку…
– Вы так говорите, Аркадий Исаакович, как будто я этого не понимаю. Но искусство, между прочим, принадлежит народу.
– При чем тут это? – А при том, что ее пригласили колхозники. – Но колхозников много, а она одна. Почему же из сотен приглашений надо принять именно это, а не другие? Лучше организовать ее выступление по телевидению, чтобы смотрели не десятки, а миллионы. В искусстве замены нет.
Казалось, я убедил собеседника. Но тут же выяснилось, что мои доводы подействовали на него весьма своеобразно:
– Как хотите, Аркадий Исаакович, а я теперь ни строчки о ней не напишу. Да ведь и не напечатают, пока она в опале.
– А вдруг напечатают? Ну не сейчас, так некоторое время спустя…
Он тряхнул своей артистической шевелюрой и с гордостью произнес:
– Аркадий Исаакович, я уже давно не в том возрасте и не в том положении, чтобы приносить в редакцию статьи, которые мне не заказывали. Я не мальчишка какой-нибудь, чтобы писать на свой страх и риск!..
И он еще гордился этим! Нет уж, нельзя быть критиком при такой готовности сдаваться без боя.
Для меня беспринципный критик-профессионал стоит на низшей ступени "лестницы оценок". Призванный стоять на высшей, он сам, что называется, спустил себя с лестницы. Мне его не жалко.
А вот тех зрителей-непрофессионалов, которые смотрят спектакль с "ведомственной точки зрения", искренне подозревая сатирический театр в намерении запятнать честь той или иной профессии, я нередко жалею. Как правило, это люди неповинные в том, что подозрительность оказывается их главным зрительским качеством. Неповинные, но обделенные способностью непосредственно воспринимать искусство.
Иногда их реакция просто анекдотична. Как в известном рассказе об одном французском враче, который, побывав на концерте знаменитой певицы Арну, сказал:
– Это самая блестящая астма, которую мне когда-либо приходилось слушать.
Впрочем, я говорю не о чудачестве, а об эстетической глухоте.
Когда-то я пел безобидную песенку "Ты ласточка моя" в миниатюре о том, как скромный, хороший пожарный не мог объясниться в любви. Так вот, целая пожарная команда написала мне о том, сколько подвигов она совершила за такой-то период времени, какое мужество она проявила, спасая людей из огня. Пришлось отвечать, что и среди мужественных пожарных бывают скромные и застенчивые люди, которые не могут найти подходящие слова при объяснении в любви.
Удивительно, что это было серьезное письмо, которое прошло через несколько серьезных организаций, было скреплено печатью, и, отвечая на него, надо было серьезно доказывать, что мы ни сном ни духом не хотели обидеть наших славных пожарных.
Кстати, я вовсе не исключаю того факта, что большинство подписавших письмо не видело миниатюры. Это большинство просто поверило кому-то одному или нескольким, кто усмотрел в лирической миниатюре сатирический криминал.
"Уважаемый Аркадий Исаакович! В связи с серьезными претензиями, высказанными общественностью по поводу нового спектакля, показываемого Вами на гастролях, необходимо уточнить текст и трактовку ряда номеров.
Необходимо пересмотреть текст вступительного монолога, который из-за неточности приводит в ряде мест к неверным обобщениям и двусмысленности.
Пример со специалистом-столяром, которому приходится иметь дело с целой "лестницей" несведущих в деле руководителей – бюрократов и показушников, – претендует на обобщение, что это характерно для всего стиля руководства. Ваши оговорки (об ученых во главе многих учреждений и о необходимости советоваться со специалистами) явно недостаточны.
В связи с этим и сатирическая гипербола с призывом "Берегите бюрократов!" теряет свою ироничность и воспринимается как пример "вселенского" бюрократизма, душащего все и вся… И поэтому фразы "Народ крепчает" (благодаря бюрократам), "Армия ослабнет", "Извините за правду", о необходимости иметь мужество, чтобы говорить правду, становятся двусмысленными и бестактными. Неточен пример с очередями, когда нехватку автобусов и продавцов предлагается решить весьма легким способом – за счет разбухших учреждений и освобождения их от бездельников. Здесь явная логическая подмена разных проблем.
Нечетко сформулирован пример о товарах на выставке и в магазине (при чем тут намек на "рядового покупателя"?).
Задавая тон всей программе, вступительный монолог из-за своей неточности ставит под сомнение и ряд положений в других местах программы. Так, правильная в финале мысль о том, что манекеном может стать любой (и рабочий, и ученый и т. п.), воспринимается непомерно обобщенно. Нечетка и последующая мысль (манекены можно поставить, положить и т. д.), ибо неясно, кто это делает (автор? Райкин? бюрократ? или система?).
…И последнее. Стоит ли Вам завершать заключительный монолог, а с ним и весь спектакль в минорной тональности?
Я понимаю, Аркадий Исаакович, что ряд высказанных мною формулировок покажется Вам излишне прямолинейным и несовместимым с таким тонким делом, как сатира, юмор. И конечно, меньше всего авторы и Вы хотели, чтобы отдельные места программы воспринимались так, как я сформулировал к ним претензии. Но если возможно инакопонимание, если создается двусмысленность, мы обязаны с Вами над этим задуматься и сделать так, чтобы этого не было…
НАЧАЛЬНИК… (имя не называю из сочувствия к этому человеку)
29.1X.70 г.
В 1966 году редакция "Известий" получила письмо от ветеринаров Крымской области. Письмо было адресовано мне.
"На новогоднем "Огоньке", – писали эти "специалисты", – выступая в своем жанре по Центральному телевидению перед многомиллионной аудиторией, Вы высмеяли ветеринаров, и не по какому-то отдельному случаю или определенному характерному примеру, а огульно, так сказать, скопом, всех до одного.
Почему? Какие у Вас имеются к этому в наше время данные? Что заставляет Вас ассоциировать ветеринаров с понятием смешным, оскорбительным, отрицательным?
Вспомним, как это было в выступлении вашего ансамбля: изображая заведующего кадрами в качестве отрицательного типа, Вы сказали, что Ваш герой учился на ветеринара. В это время ансамбль, создающий фон Вашему выступлению, как бы подчеркивает, что в этом главная "соль", слышатся звуки "хи-хи". Далее, после небольшого диалога, в ходе которого выясняется, что изображаемый герой безнадежный неудачник и абсолютно бестолковый человек, Ваш партнер заявляет, что Вы, то есть завкадрами, напрасно переквалифицировались, мол, раз ты такой, оставался бы ветеринаром. Слаженный ансамбль вторит "ха-ха"… Разве подобная типизация характерна для ветеринаров?
…В нашей стране ветеринаров представляют действительные и почетные академики, маститые профессора, заслуженные деятели, доктора и кандидаты наук, лауреаты Государственных премий, большие коллективы работников, генералы, полковники и многие, многие другие, в том числе тысячи совхозных и колхозных ветврачей и ветеринарных техников. И все они неудачниками себя не считают. Кого Вы имели в виду своим фельетоном? Наших ученых? Но мы ими гордимся.
Сидя за праздничным столом и видя, чем оборачивается перед советскими потребителями животноводческая продукция, касается ли это масла, сыра, колбасы, ветчины или жареной индейки, Вам не следовало бы забывать, что во всем этом есть доля труда тех, кого Вы огульно высмеиваете. Мы отвергаем Вашу насмешку, как устаревшую для нашего времени, вздорную, а главное – в высшей степени оскорбительную для советских ветеринарных специалистов. Мы ждем ответа на поставленные вопросы через печать, ответа обстоятельного, серьезного и не в форме отговорочек или улыбочек с намеками, что-де Вас неправильно поняли. Мы хотим ясности.
Ветеринарные специалисты Крымской области (всего 60 подписей).
Ознакомившись с этим письмом, я ответил, как меня и просили его авторы, через печать. И мой ответ был опубликован в "Известиях". Привожу его почти полностью, полагая, что, несмотря на прошедшие двадцать лет, он и сегодня может найти своих адресатов. Разумеется, далеко не только среди ветеринаров.
"Так вот, совершенно серьезно. Миниатюра была такая: кадровик вызывает сотрудника и приказывает ему стать изобретателем. Сотрудник, не имеющий никакого отношения к изобретательству, естественно, пытается отказаться. Тогда кадровик приводит довод: меня, мол, тоже когда-то вызвал мой начальник. Здоров был мужик – сам говорил, других не слушал. Вызвал, говорит: сядешь, Иннокентий, на кадры. А я на ветеринара учился. Я любил это дело. А он как рявкнет – и все. С тех пор и сижу…
Таким образом, мы приобрели плохого завкадрами и, возможно, потеряли прекрасного ветеринара. Может быть, мы потеряли как раз того человека, который, будучи на своем месте, обогатил бы ветеринарную науку и который увеличил бы животноводческую продукцию, и мы, сидя за праздничным столом и видя, чем она оборачивается перед советским потребителем, касается ли это масла, сыра, колбасы или жареной индейки, обрадовались бы от всей души.
Вот какого человека мы, возможно, потеряли. А все почему? А все потому, что начальник его в свое время был крепкий мужик. Сам говорил, других не слушал".
Так почему же обиделись шестьдесят ветеринарных специалистов Крымской области на эту миниатюру?
Я, признаться, долго думал над этим. Всякая сатира обязательно обижает кого-то. В этом ее суть.
Кого же высмеивала эта миниатюра? Она высмеивала тех, кто сидит не на своем месте. Такой человек действительно может оказаться в дураках. Каждый может оказаться в глупом положении.
Вот, допустим, меня, артиста, вызывает кадровик и говорит:
– Поезжай на село! Коров лечить будешь.
– Позвольте, – говорю…
– Не позволю!
И поехал бы я коров лечить. Налечил бы я вам. А параллельно, поскольку штатная единица в театре освободилась, какого-нибудь хорошего парня, чудного ветеринара, вызвали бы и сказали:
– Стань артистом, будешь людей смешить.
– Позвольте, – сказал бы парень, – какой же я артист!
– Вот и поезжай.
Насмешил бы он вас.
Может, это, правда, не так страшно было бы. Ну, раскусил бы его зритель в первый же вечер, ну, не пришел бы на следующий день в театр. И все дела. Несправедливость торжествовала бы всего один день. А вот когда человек сидит прочно и долго не на своем месте и все на него в обиде, вот тут бы в самый раз напустить на него шестьдесят ветеринарных специалистов Крымской области. Так нет же, не пишут.
Людям свойственно где-нибудь трудиться. У них есть профессия и призвание. Я еще не встречал ни одного человека, у которого бы не было какого-нибудь рода занятий.
А поскольку в своей деятельности я имею дело непосредственно с людьми и объекты моей деятельности – люди, и все они имеют род занятий, может, кто-нибудь посоветует, как мне быть…
Сейчас я испытываю чувство тревоги. Недавно по телевизору показали мою миниатюру "Защита диссертации". Там отец готовит диссертацию, одновременно нянча своего грудного ребенка. А малосознательный ребенок кричит, орет и даже писает в пеленки, невзирая на научную работу своего родителя. И вот я думаю, а вдруг этот самый младенец обиделся. Телевизор ведь смотрят и грудные. Дескать, как это вы осмелились показывать нас – будущих счетоводов, пожарных, монтажников, геологов, летчиков, ветеринаров. Мы готовимся строить светлое завтра, а вы нас – в мокрых пеленках!
Есть такая детская игра "да и нет не говорить, черного и белого не покупать", а поскольку почти все взрослые – это бывшие дети, некоторые затягивают эту инфантильную забаву до седин.
Ветеринара – не трожь, пожарного – не касайся, артиста – не упоминай, продавца – не зацепи, начальника отдела кадров – не дай бог, стариков – ни-ни, детей – тем более, женщин и мужчин – ни в коем случае! И остается нам образ простого советского беспощадного сатирика в виде мотылька. Ни охнуть, ни вздохнуть, ни тебе на лист присесть, ни тебе цветок понюхать. Знай порхай – отдыхай – наслаждайся!
А я не могу отдыхать, не имею права. Потому что сатира направлена не против возраста и пола, не против профессий и места жительства, а против врага номер один – тяжелого явления, которое называется невежество.
Люди обиделись. Правильно, что обиделись. Молодцы ребята! Только не те обиделись. А как бы хорошо, чтобы в редакцию "Известий" пришел документ:
"Уважаемая редакция!
Просим напечатать на страницах вашей газеты нижеследующее.
Открытое письмо Аркадию Райкину. На новогоднем "Огоньке", выступая в своем жанре перед многомиллионной аудиторией, вы высмеяли невежд не по какому-то отдельному случаю или по определенному характерному примеру, а огульно, скопом, всех до одного. Почему? Какие у вас имеются к этому в наше время данные? В то время, как мы, невежды, сделали что могли и где только смогли, не исключая даже науку и искусство; в то время, как мы, не щадя ни своего, ни тем более чужого живота, получали поощрения, ставили все с ног на голову, наломали дров так, что дым шел коромыслом; в то время, когда мы, невежды, изобрели очки для втирания и тратили на выеденное яйцо наши родные народные средства, – вы осмеливаетесь нас безответственно высмеивать. И вам, наверное, невдомек, что среди невежд были довольно-таки выдающиеся люди, свои гении. Они придумали свои неписаные законы, свою арифметику. И дважды два становилось пять, восемь, двенадцать. Сколько надо было нам, невеждам, столько и становилось. И, сидя за праздничным столом и видя, чем оборачивается перед советским потребителем наша продукция, мы испытываем законную гордость. А вы позволяете себе…"
Но такого письма я пока еще не получил. А жаль. Потому что, когда придет такое письмо, я уж соображу, что сатира действительно достигла цели.