Если кратко констатировать, то 17 и 18 декабря 1916 г. в Ставке Верховного главнокомандующего в Могилеве состоялось совещание под председательством Верховного главнокомандующего Николая II. На совещании обсуждались планы кампании на 1917 г. в соответствии с решениями, принятыми во французской Главной квартире в Шантильи 2 ноября 1916 г. Решения совещания сводились к следующему: союзные армии должны были подготовить к весне 1917 г. совместные и согласованные наступательные операции, которые имели бы целью придать кампании этого года решающий характер. Впредь же в целях воспрепятствования противнику вернуть себе инициативу действий в течение зимы предписывалось продолжать уже начатые наступательные операции в пределах допустимых климатическими условиями отдельных фронтов. Кроме того, к первой половине февраля должны были быть подготовлены совместные наступательные действия силами и средствами союзных армий. В соответствии с этими планами союзников операции на русском фронте летом 1917 г. предполагалось выполнить следующим образом. Главный удар должен наносить Юго-Западный фронт на львовском направлении силами 11-й и 7-й армий с вспомогательными ударами в направлении на Сокаль и Мармарош Сигет; Румынский фронт проводит наступательную операцию с задачей разгромить находящегося перед ним противника и занять Добруджу. Что же касается Северного и Западного фронтов, то они должны были подготовить вспомогательные удары на участках по выбору самих главнокомандующих. На совещании в Ставке по предложению генерала В.И. Гурко было решено провести крупную реорганизацию в действующей армии: сформировать в каждом армейском корпусе по одной новой дивизии за счет изъятия четвертых батальонов из пехотных полков. Таким образом, в корпусе вместо 32 батальонов (по 16 батальонов в каждой из двух дивизий) иметь 36 батальонов (по 12 батальонов в каждой из трех дивизий). Корпуса сами должны были снабдить новые формирования командным составом и обозами. Вновь сформированным дивизиям артиллерия не придавалась, потому они имели как бы легкий маневренный характер для быстрого сосредоточения на определенном участке с целью развития успеха.
В дневнике самого императора Николая II от 17 декабря 1916 г. имеется краткая запись: "Завтракали все три главнокомандующих… После чая в штабе происходило совещание по военным вопросам до обеда и затем от 9 ч. до 1 2 / 2 ч." . На следующий день, 18 декабря, новая запись: "После обедни пошел к докладу Лукомского – нового ген. – квартирмейстера, а затем на заседание главнокомандующих. После завтрака оно продолжалось еще полтора часа. В 3 / 2 поехали вдвоем в поезд. Через час уехали на север. День был солнечный при 17 мороза. В вагоне все время читал" .
Свидетелем отъезда Государя из Могилева в столицу оказался протопресвитер русской армии и флота Георгий Шавельский, который позднее писал в воспоминаниях:
"Погода стояла отвратительная: дул пронизывающий холодный ветер, моросил дождь, со снегом. Мы все, чтобы укрыться от стужи, зашли в соседний барак. К нам подошел командир конвоя гр. Граббе.
– Почему такой экстренный отъезд? – спросил я его.
– Не знаю, – ответил он.
– А верно ли, что "старец" убит? – Тот же ответ.
– Да вы не прячьтесь за свое: не знаю! Секрета не выдадим. Да и секрета нет. Если убит, – уже весь Петроград говорит об этом, – настаивал я.
Граббе лукаво улыбался и твердил:
– Не знаю, не знаю.
Отогревшись немного, мы вышли к поезду. В это время Государь, с палкой в руке, возвращался с прогулки. Несмотря на резкий холод, он был в одной гимнастерке. Сопровождавшие его: Воейков, Долгоруков и, кажется, Мордвинов тоже, насколько помню, были в гимнастерках. Лица Свиты даже в костюмах старались подражать Государю. Как раз в этот момент к поезду подъехал ген. Гурко. Он сразу подошел к Государю, и они вдвоем начали прохаживаться вдоль поезда. Как сейчас представляю фигуру Гурко: левую руку он заложил за спину, а правой размахивает, что-то доказывая Государю. Царь держится ровно, часто заглядывает в лицо Гурко. Я продолжаю следить за Государем, пытаясь разгадать, как он переживает известие. Мои усилия напрасны: ни одно слово, ни одно движение Государя не выдают его беспокойства. Умел он скрывать свои мысли и чувства!
На следующий день я выехал в Петроград" .
Атмосферу этого дня и последующего ближайшего времени весьма подробно описал в своих рукописных воспоминаниях флигель-адъютант императора полковник А.А. Мордвинов:
"В тот день, когда было получено в Ставке известие об убийстве Распутина, оно пришло сразу после нашего завтрака, Государь, видимо, о нем уже знал, мы вышли с Его Величеством на обычную нашу дневную прогулку в окрестностях Могилева. Гуляли мы долго, о многом говорили, но в разговоре Государь ни словом не обмолвился о свершившемся. Когда мы вернулись через два часа домой, некоторые сотоварищи по свите, бывшие с нами, настойчиво мне указывали: "А ты заметил, как Государь был сегодня особенно в духе? Так оживленно и весело обо всем говорил… Точно был доволен тем, что случилось?" Это же довольное выражение лица у Государя заметил и велик[ий] князь Павел Александрович, приглашенный в тот день к нашему дневному чаю после прогулки.
По правде сказать, ни особенно хорошего расположения духа или какой-либо необычной оживленности я тогда у Государя не заметил, но отчетливо вспоминаю, что в те часы мне действительно не чувствовалось в нем, по крайней мере по внешности, ни сильного волнения, ни тревоги или раздражения. Его тогдашнее настроение только лишний раз подтверждало мое всегдашнее убеждение, что этот человек не играл большой роли в его внутреннем мире. Правда, в тот же вечер мы выехали из Могилева в Царское [Село]. Но этот отъезд был предположен еще заранее, и наше возвращение было ускорено лишь по просьбе императрицы на несколько часов. Флигель-адъютант Саблин, бывший в те дни в Царском Селе и говоривший по поводу событий как с Государем, так и с императрицей, даже уверял, что они оба очень просто отнеслись к убийству Распутина, говорили об этом как об очень печальном факте, но не больше!! Думается, все же по отношению к императрице это свидетельство не совсем точно.
Вспоминается мне с тяжелым чувством затем и один вечер в Александровском дворце, в декабре 1916 года, почти непосредственно следовавший за убийством Распутина и который я провел на своем дежурстве у великих княжон.
Кто помнит те дни, помнит, конечно, и то, каким злорадством было наполнено тогда все окружающее, с какой жадностью, усмешками и поспешностью ловились всевозможные слухи и с каким суетливым любопытством стремились все проникнуть за стены Александровского дворца. Почти подобным же напряженным любопытством было полно настроение многочисленных служащих и разных должностных лиц и в самом дворце. Царская семья это чувствовала, и на виду у других они все были такими же, как всегда. За домашним обедом и Государь, и императрица были только более заняты своими мыслями, выглядели особенно усталыми, да и обыкновенно веселым и оживленным великим княжнам было тоже как-то не по себе. "Пойдемте к нам наверх, Анатолий Александрович, – пригласили они меня сейчас же после обеда, – у нас будет намного теплее и уютнее, чем здесь…"
Там наверху, в одной из их скромных спален, они все четверо забрались на диван и тесно прижались друг к другу. Им было холодно и, видимо, жутко, но имя Распутина и в тот длинный вечер ими не было при мне произнесено. Им было жутко не оттого, что именно этого человека не было больше в живых, а потому, что, вероятно, ими чувствовалось уже тогда то ужасное, незаслуженное, что с этим убийством для их матери, отца и для них самих началось и к ним неудержимо начало приближаться. Я старался, как мог, рассеять их тяжелое настроение, но почти безуспешно. Мне самому, глядя на них, в те часы было не по себе: невольно вспоминалось все то, что я в последние дни слышал, видел, догадывался или воображал. Взбаламученное море всяких политических страстей, наговоров, похвальбы и самых решительных угроз действительно слишком близко подступало к этому цветущему, монастырскому островку.
"Отхлынет! Не посмеет!" – успокаивал я самого себя. Как всегда, я верил в человеческое сердце и как всегда забывал, что у людской толпы такого сердца нет…"
Следует отметить, что армия все больше втягивалась в политические дела, и некоторые генералы пытались влиять на ход событий. Императрица Александра Федоровна обращала на это внимание Николая II в своем письме еще от 4 декабря 1916 г.: "Не забудь запретить Гурко болтать и вмешиваться в политику. Это погубило Николашу и Алексеева. Последнему Бог послал болезнь, – очевидно, с целью спасти тебя от человека, который сбился с пути и приносил вред тем, что слушался дурных писем и людей, вместо того чтобы следовать твоим указаниям относительно войны, а также и за его упрямство. Его тоже восстановили против меня…"
Заметим, что столь эмоциональное послание императрицы объяснялось тем, что царская чета была в курсе дел и общих планов политической оппозиции, которая в своей борьбе за власть рассчитывала на поддержку военных. Так, например, позднее в бумагах архива Николая II Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства обнаружила три списка или, вернее, три варианта предполагаемого состава "министерства доверия" (кадетский, октябристский и Государственного Совета), за которое с царем воевал "Прогрессивный блок". По списку "октябристов" на пост председателя Совета министров политической оппозицией предполагалось назначить А.И. Гучкова, на пост министра внутренних дел – князя Г.Е. Львова. По списку Государственного Совета в "министерстве доверия" пост министра внутренних дел должен был занять родной старший брат генерала Василия Гурко правый член Государственного Совета и "Прогрессивного блока" Владимир Иосифович Гурко .
Через десять дней, т. е. 14 декабря 1916 г., еще одно предостерегающее письмо императрицы в Ставку супругу: "…Я бы спокойно и с чистою совестью перед всею Россией отправила бы Львова в Сибирь (это делалось за гораздо меньшие проступки); Милюкова, Гучкова, Поливанова – в Сибирь. Идет война, и в такое время внутренняя война есть государственная измена; почему ты на это не так смотришь, я, право, не могу понять. Я только женщина, но моя душа и мой ум говорят мне, что это было бы спасением России – их грех гораздо хуже, чем все, что только могли сделать Сухомлиновы; запрети Брусилову и т. д., когда они приедут, касаться каких-нибудь политических вопросов" .
Насколько права оказалась императрица, можно судить по высказыванию П.Н. Милюкова в томе первом его книги "История Русской революции", в которой он открыто пишет: "Но была уже ясна вся глубина и серьезность переворота, неизбежность которого сознавалась, как мы видели и ранее, и сознаюсь, что для успеха этого движения Государственная Дума уже много сделала своею деятельностью во время войны и специально со времени образования Прогрессивного блока". В трудах П.Н. Милюкова имеются и более откровенные признания: "Конечно, мы должны признать, что ответственность за совершающееся лежит на нас, то есть на блоке Государственной Думы. Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производства переворота принято нами вскоре после начала этой войны, знаете также, что ждать мы больше не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая наша армия должна перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство, вызвали б в стране взрыв патриотизма и ликования. История проклянет пролетариев, но она проклянет и нас, вызвавших бурю" .
Близкое мнение с мнением императрицы высказывал в своих мемуарах последний дворцовый комендант В.Н. Воейков: "Еще в декабре 1916 года, когда генерал Гурко временно исполнял обязанности начальника штаба верховного главнокомандующего, Государь поручил мне переговорить с ним по поводу проявления им во время ежедневных докладов слишком большого интереса к делам внутренним, причем Его Величество добавил, что, по его мнению, делает это Гурко под влиянием Гучкова. Посетив в тот же день генерала Гурко и начав с ним разговор на эту тему, я, к сожалению, довести его до конца не мог, так как после произнесения мною фамилии Гучкова у моего собеседника явилось такое безотлагательное дело, которое ему совершенно не позволило меня дослушать. Явное подтверждение правильности мнения Государя о генерале Гурко как о человеке, попавшем под влияние Гучкова, получилось значительно позже: после революции, при посещении фронта "не торгующим купцом" А.И. Гучковым, находившимся тогда в апогее своей военной славы, произошли на митинге в армии генерала Гурко трогательные излияния чувств взаимной благодарности – генерала Гурко и Гучкова…"
Великий князь Михаил Александрович был близок к императору, чем пытались воспользоваться не только военные начальники, но и многие политические деятели. Так, например, о попытках такого влияния свидетельствуют воспоминания члена IV Государственной Думы Я.В. Глинки:
"В 5 ч. дня 3 января Родзянко посетил великий князь Михаил Александрович, который спросил Родзянко, как он полагает, будет ли революция, на что он [Родзянко] ответил, что ее не будет, но что положение серьезно и что необходимо принять меры к замене правительства лицами общественного доверия, которые примут на себя эти обязанности, когда будут устранены безответственные влияния. На вопрос, кто же может быть во главе, Родзянко ответил, что указывают на него, Родзянко, и что он не сочтет возможным отказаться, если условия, указанные выше, будут выполнены. Он просил обо всем, возмущающем общество, доложить Государю и просить его, чтобы ему, Родзянко, была, наконец, назначена аудиенция. Великий князь обещал. Между прочим, в разговоре великий князь спросил, чего хотят – ответственного министерства? Родзянко ответил: "Ваше Высочество, конечно, читали резолюции, разве там об этом говорится?" И они оба решили, что там об этом ничего не говорится" .
В самом деле, как мы отмечали выше, сведения о факте встречи с Родзянко мы находим в дневнике Михаила Романова.
Обращает внимание, что М.В. Родзянко в несколько ином, более выгодном для себя свете преподносит свидание с великим князем Михаилом Александровичем в своих поздних мемуарах:
"8 января ко мне на квартиру неожиданно приехал великий князь Михаил Александрович.
– Мне хотелось бы с вами поговорить о том, что происходит, и посоветоваться, как поступить… Мы отлично понимаем положение, – сказал великий князь.
– Да, Ваше Высочество, положение настолько серьезное, что терять нельзя ни минуты и спасать Россию надо немедленно.
– Вы думаете, что будет революция?
– Пока война, народ сознает, что смута – эта гибель армии, но опасность в другом. Правительство и императрица Александра Федоровна ведут Россию к сепаратному миру и к позору, отдают нас в руки Германии. Этого нация не снесет, и если бы это подтвердилось, а довольно того, что об этом ходят слухи, – чтобы наступила самая ужасная революция, которая сметет престол, династию, всех вас и нас. Спасти положение и Россию еще есть время, и даже теперь царствование вашего брата может достичь еще небывалой высоты и славы в истории, но для этого надо изменить все направление правительства. Надо назначить министров, которым верит страна, которые бы не оскорбляли народные чувства. К сожалению, я должен вам сказать, что это достижимо только при условии удаления царицы. Она вредно влияет на все назначения, даже в армии. Ее и царя окружают темные, негодные и бездарные лица. Александру Федоровну яростно ненавидят, всюду и во всех кругах требуют ее удаления. Пока она у власти – мы будем идти к гибели.
– Представьте, – сказал Михаил Александрович, – то же самое говорил моему брату Бьюкенен. Вся семья сознает, насколько вредна Александра Федоровна. Брата и ее окружают только изменники. Все порядочные люди ушли… Но как быть в этом случае?
– Вы, Ваше Высочество, как единственный брат царя, должны сказать ему всю правду, должны указать ему на вредное вмешательство Александры Федоровны, которую в народе считают германофилкой, для которой чужды интересы России.
– Вы считаете, что необходимо ответственное министерство?
– Все просят только твердой власти, и ни в одной резолюции не упоминается об ответственном министерстве. Хотят иметь во главе министерства лицо, облеченное доверием страны. Такое лицо составит кабинет, который будет ответственен перед царем.
– Таким лицом могли бы быть только вы, Михаил Владимирович: вам все доверяют.
– Если бы явилась необходимость во мне, – я готов отдать все свои силы родине, но опять-таки при одном условии: устранении императрицы от всякого вмешательства в дела. Она должна удалиться, так как борьба с ней при несчастном безволии царя совершенно бесплодна. Я еще 23 декабря послал рапорт о приеме и до сих пор не имею ответа. Благодаря влиянию царицы и Протопопова царь не желает моего доклада, и есть основание предполагать, что Дума будет распущена, и будут назначены новые выборы. У меня есть сведения, что под влиянием разрухи тыла начинаются волнения и в армии. Армия теряет спокойствие… Если вся пролитая кровь, все страдания и потери окажутся напрасными, – возмездие будет ужасным.
– Вы, Михаил Владимирович, непременно должны видеть Государя и еще раз сказать ему всю правду.