На следующий день мы выехали в Веймар, чтобы повидаться с Заукелем, гаулейтером Тюрингии, который организовал встречу Гитлера с тюрингскими промышленниками. Через неделю Гитлер изложил свою программу на собрании Ассоциации промышленников в Дюссельдорфе. Его обращение получило немедленный отклик. Шестьдесят пять тысяч марок составили неплохую основу; первый шаг к захвату власти был сделан.
А если бы в то воскресенье в Мюнхене не шел дождь или если бы Гитлер решил сходить на какой-нибудь фильм, кто знает, что могло бы случиться!
Глава 3
ФОТОГРАФИРОВАТЬ ЗАПРЕЩЕНО
Перед своим приходом к власти, когда Гитлер не находился в разъездах в связи с предвыборной кампанией, он неделями подряд оставался в Берлине, где устроил себе штаб-квартиру в отеле "Сан-Суси" на Линкштрассе, который пользовался популярностью у поместного дворянства и немецких националистов. Именно там он проводил все политические совещания.
Сам я поселился на четвертом этаже отеля "Кайзерхоф", и в конце года Гитлер тоже въехал туда, заняв весь второй этаж. Там его дни были наполнены обсуждениями и совещаниями с важными представителями политики, промышленности и вооруженных сил. Живя бок о бок с ним, я конечно же был в курсе всего происходящего и мог делать свои выводы. Однако в то время сложилась очень щекотливая политическая ситуация, и я по большей части помалкивал. Днем я видел, как Гитлер пьет чай в главном салоне отеля, по очереди приглашая к себе на чаепитие почти всех будущих министров и глав государственных ведомств. Меня тоже порой звали на чашку чая, если повод был менее официальным. Постоянно присутствовал Геббельс и вел подробный журнал всех совещаний, который потом лег в основу его книги "От "Кайзерхофа" до рейхсканцелярии".
По Берлину быстро распространилась весть, что будущая "твердая рука" Германии зарезервировала себе постоянный, можно сказать, собственный столик в углу большого салона "Кайзерхофа", и вскоре в просторном зале, обставленном в имперском стиле и обычно немноголюдном, по вечерам стало не протолкнуться.
Гитлеру очень нравился "Кайзерхоф". Тамошняя тихая музыка расслабляла и успокаивала его. Однако позднее Гитлер узнал, что какой-то жадный метрдотель придерживал столики поблизости от того места, где он сидел, для тех, кто готов был выложить кругленькую сумму за эту привилегию, и резко прекратил чаепития.
Незадолго до конца января я встретил его, когда он торопливо шел по коридору, направляясь к себе в апартаменты. Ухватив под руку, он повел меня с собой.
– Гофман, – обратился он ко мне с мягкой настойчивостью. – Сегодня вечером я ожидаю одного посетителя, чей приход кажется мне чрезвычайно благоприятным знаком. Ко мне придет начальник канцелярии президента по указанию самого Гинденбурга!
– Черт возьми, вот это здорово!
– Теперь слушайте внимательно! Это серьезно, крайне важно и крайне секретно. Никаких фотографий, никаких, – и держите язык за зубами!
В результате этого визита Гитлер через несколько дней встретился с президентом и заверил его, что способен преодолеть любые возражения и препятствия, которые старые друзья Гинденбурга вместе с политиками и военными властями наверняка постараются воздвигнуть у него на пути. Так был заложен фундамент, на котором основывалось решение 30 января.
– Пойдемте со мной, Гофман, и не забудьте свой фотоаппарат. Я не совсем уверен, но мне сдается, что у вас будет шанс увековечить событие исторического значения!
Так сказал Гитлер 30 января в вестибюле отеля "Кайзерхоф".
– Но не болтайте лишнего, – предостерег он.
– Раз я не знаю подробностей, я при всем желании не смогу много разболтать, – дерзко сказал я.
– Но вы неплохо угадываете, – возразил он.
Мы вместе поехали в президентский дворец, где Гитлер велел мне дожидаться в приемной, пока он меня не позовет.
– Я дам вам знать, когда вы понадобитесь, – уверил он меня и с этими словами ушел.
Чуть погодя он вышел из президентского кабинета, и я заметил, что он сильно взволнован. Увидев меня, он хлопнул себя рукой по лбу.
– Бог мой, Гофман! – с досадой воскликнул он. – Про вас-то я и забыл! Боюсь, теперь уже слишком поздно.
Мы вышли, сели в машину и поехали в гостиницу. Если Гитлер забыл про меня, подумал я, значит, что-то его действительно взволновало.
Неожиданно он повернулся ко мне.
– Все отлично, – сказал он. – Старик подписал!
Гитлер стал канцлером немецкого государства! И я был одним из первых, кто его поздравил.
В те дни чрезвычайного политического напряжения отель "Кайзерхоф" был средоточием событий, и его неизменно осаждали сотни людей. И тот эпохальный день, когда Гитлера назначили на должность канцлера, толпа, не подозревая о случившемся, встретила его прибытие обычными рукоплесканиями. Через несколько минут раздалось драматическое объявление: "Адольф Гитлер назначен рейхсканцлером Германии!"
Мне снова повезло оказаться в нужном месте в нужное время, и я снова выныривал то тут, то там, запечатлевая своей фотокамерой сцены этого исторического события.
Всеобщее ликование просто не поддавалось описанию. Подобно молнии весть облетела город, и за считаные минуты отель с радостными криками окружила огромная восторженная толпа. Вечером Гитлер отправился в рейхсканцелярию, чтобы принять парад – факельное шествие, организованное Геббельсом, в котором участвовали войска СА, СС и вермахта. Геббелье подготовил настоящий шедевр, и это поразительное и ошеломляющее проявление энтузиазма показало, что в искусстве пропаганды для него не осталось секретов.
– Этот маленький доктор, – сказал мне Гитлер, – настоящий волшебник. Как только ему удалось за какие-то несколько часов из воздуха сотворить тысячи факелов?
Один за другим Геринг, Геббельс, Фрик и Бломберг вставали рядом с Гитлером у небольшого окна рейхсканцелярии, так как там было недостаточно места, чтобы встать всем вместе. Шествие продолжалось несколько часов кряду, непрестанные крики "ура!" в честь нового рейхсканцлера и его соратников сотрясали воздух. Это зрелище произвело неизгладимое впечатление на иностранных дипломатов и журналистов, впечатление, которое они с точностью донесли до своих правительств и газет.
В окне президентского дворца, соседнем от рейхсканцелярии, виднелась фигура престарелого и седого президента Гинденбурга, его тоже приветствовали радостными возгласами, такими же сердечными и восторженными, и они явно тронули его до глубины души.
Гитлер относится к Гинденбургу с глубоким почтением. Он называл Гинденбурга отцом, другом и советчиком.
В последовавшие дни девизом Гитлера и его нового правительственного кабинета, как, впрочем, и моим, стало "полный вперед!". Конца не было просьбам что-нибудь сфотографировать: Гитлера в должности рейхсканцлера, потом всех новых министров, присягу чиновников старого рейха и канцелярии, и прочая, и прочая.
Кроме того, я получил привилегию быть единственным присутствующим при том, как Гитлер впервые выступил по радио в роли рейхсканцлера с обращением к немецкому народу и всему миру. Мне также позволили делать фотографии во время этой исторической радиопрограммы. Его желание поставить радио на службу пропаганде сбылось. Хотя он сам никогда не слушал радиопередач, он полностью отдавал себе отчет, какое значение имеет радио в политике.
Однажды, когда генерал Шляйхер должен был выступать с важной речью, Гитлер отказался слушать радио.
– Я не желаю, чтобы кто-то оказывал на меня влияние, – заявил он, – и по этой причине принципиально отказываюсь слушать какие бы то ни было политические речи по радио.
Этих принципов он придерживался неукоснительно и отказывался слушать даже речи иностранных государственных деятелей.
Текущие политические события потребовали коренным образом изменить и мои собственные дела. Мне пришлось переехать в столицу. В доме 10 по Кохштрассе я основал "Иллюстрированную прессу Гофмана", а чуть позже открыл фотоателье в отеле "Бристоль". Геббельс настаивал на том, чтобы я вошел в министерство пропаганды, но я с благодарностью отказался от его предложения. Я не испытывал желания занять государственный пост и был твердо намерен и дальше оставаться частным предпринимателем. Я стремился создать коллекцию своих фоторабот, которая представляла бы истинную историческую ценность.
Так или иначе, но в 1933 году я не имел ни малейшего намерения становиться работником какого бы то ни было министерства или получать приказы от кого бы то ни было. Моя дружба с Гитлером носила характер личной привязанности, такой я и хотел ее сохранить.
Мое равнодушие к политике, власти или высокому положению, упорные отказы занять какую-либо должность в партии и мое искреннее желание сохранить чисто личные отношения с Гитлером позволили ему не просто поддерживать нашу дружбу, но и полностью доверять человеку, который, как ему было прекрасно известно, не преследовал никаких своекорыстных целей и всегда говорил с ним откровенно и свободно в меру своих ограниченных способностей. В одном я совершенно уверен: мы никогда не стали бы близкими друзьями, если бы я согласился на какой-нибудь пост под эгидой партии. Как мне кажется, он тоже придавал важность нашим личным отношениям и желал, чтобы я продолжал обращаться к нему "герр Гитлер", а не "господин рейхсканцлер" или "мой фюрер".
Сразу же после прихода Гитлера к власти Геббельс в узком кругу сотрудников Гитлера объявил, что к Гитлеру следует обращаться "господин рейхсканцлер", так как это соответствует его новому статусу. Я спросил у Гитлера, как мне следует отныне к нему обращаться.
– Для вас, Гофман, – сказал он, положив руку на мое плечо, – я всегда останусь просто герром Гитлером.
На мою работу эта дружба тоже никак не влияла. Я был и остался газетным фотографом и продолжал рассылать свои снимки во все иностранные издания, которые были готовы их напечатать, независимо от их принадлежности к левым, правым или центристским политическим движениям. Конечно, после 1933 года на родине мои фотографии публиковали исключительно нацистские газеты, ибо партия взяла под полный контроль всю печать в стране и других газет просто не было.
Одной из акций Геббельса, которая отнюдь не была единодушно одобряемой и вызвала в партийных кругах самую резкую критику, было знаменитое сожжение книг на берлинской площади.
Я без колебаний и вполне откровенно сказал Гитлеру, что я об этом думаю.
– Такие вещи, – сказал я, – попросту дискредитируют рейх и партию, особенно когда происходят огульно, без разбора, а все, чего можно ими добиться, – это дешевая популярность у толпы и черни. Многие сожженные книги действительно ничего не стоили, но там было и много трудов, имеющих солидную репутацию во всем мире. Да ведь жгут даже словари, только потому, что их составляли евреи!
Тем не менее Геббельсу удалось настоять на своем.
– Люди должны сами увидеть, что это настоящая революция, хотя она и была бескровной, – заявил он.
Сожжение книг стало символическим актом. Но поджог Рейхстага был актом вандализма, которому суждено было стать сигналом!
26 января 1933 года мы с Гитлером приняли приглашение отобедать с Геббельсом на Рейхсканцлерплац. Из уважения к Гитлеру мяса не готовили. Однако, помимо вегетарианских блюд, подали рыбу; но, когда Гитлеру предложили крупного карпа, он отказался.
– Я думала, вы едите рыбу, мой фюрер, – сказала фрау Геббельс. – Рыба – это же не мясо.
Гитлер улыбнулся не без сарказма.
– Значит, по вашему мнению, дорогая сударыня, рыба – это овощ!
Телефонный звонок прервал фривольную беседу. Геббельс лично снял трубку, и я помню этот разговор, как если бы он происходил вчера.
– Геббельс у телефона, кто это? А, здравствуйте, Ганфштенгль! В чем дело?.. Что?! Ушам не верю! Секунду, я передам трубку фюреру!
– Алло, Ганфштенгль, что случилось?.. Ай, да ну вас! – Кажется, Гитлер от души забавляется. – Вам что, мерещится, или вы перепили виски? Что? Вам видно пламя из вашей комнаты?
Гитлер обернулся к нам:
– Ганфштенгль говорит, что в здании Рейхстага пожар. Кажется, это точно.
Мы посмотрели в окно и увидели, что небо над Тиргартеном действительно окрасилось кроваво-красным заревом.
– Это коммунисты! – вдруг свирепо выкрикнул Гитлер и с силой бросил трубку на рычаг. – Мы с ними окончательно разберемся! Я должен ехать немедленно! Теперь они у меня в руках!
Гитлер вместе с Геббельсом отправились к месту пожара. Я сразу же позвонил к себе в контору, и мне сказали, что один из моих репортеров уже отправился к Рейхстагу; этого было достаточно. Я решил, что туда съедутся все берлинские фотографы, поэтому лично мне там особенно делать нечего. Я спокойно остался на своем месте с фрау Геббельс и с удовольствием доел рыбу. Потом я неторопливо направился к Рейхстагу, и к тому времени, как я до него добрался, пожарным командам уже удалось взять пламя под контроль. Геринг допрашивал "подозреваемого", а Гитлер находился внутри здания, осматривая ущерб.
– Слава богу, отделались от этой развалюхи, – презрительно бросил он мне.
В полночь я проводил Гитлера в редакцию "Фёлькишер беобахтер". В кабинетах было пусто. Единственный автор передовиц, оказавшийся на месте, сидел в корректорской. Когда Гитлер вошел, он на скорую руку набрасывал статью о пожаре, чтобы поместить ее на странице местных новостей. Гитлер рассвирепел.
– Такое событие должно идти на первой полосе! – гневно крикнул он. – Неужели ваше журналистское чутье вам этого не сказало?
Главного редактора вытащили из постели и обругали, не стесняясь в выражениях.
Гитлер швырнул шинель и фуражку на стул, быстро подошел к письменному столу и набросал передовицу под самым что ни на есть провокационным заголовком: "Коммунисты поджигают Рейхстаг".
Только ранним утром, увидев сходящие с пресса первые экземпляры дневного выпуска, Гитлер покинул типографию. На следующий день "Фёлькишер беобахтер" предсказала решительные действия против коммунистов в статье, помещенной на первой полосе на самом видном месте.
Поджог Рейхстага, как хорошо известно, привел к роспуску Немецкой коммунистической партии; ее вождей арестовали, а дом, где находилась их штаб-квартира, Либкнехтхаус, конфисковали.
Через год, в апреле 1934 года, я женился во второй раз. Я познакомился с Эрной Горебке еще в декабре 1929 года в кафе "Остерия Бавария", излюбленном месте мюнхенских артистов, которое вскоре после этого прославилось как одно из любимых заведений Гитлера. В Эрне, дочери Адольфа Горебке, ведущего оперного тенора своего времени, и столь же известной венской актрисы, я нашел родственную душу, большую поклонницу искусства и музыки, любительницу богемы, для которой театральная суета была дыханием жизни, и просто женщину, которая пришлась мне по сердцу. Мы поддерживали связь и встречались настолько часто, насколько позволяла лихорадочная жизнь, которую я вел. Наша дружба зрела с каждой встречей, и в 1934 году Эрна согласилась стать моей женой.
Политикой она интересовалась еще меньше меня, если такое вообще возможно.
– Послушай, – первым делом сказала она мне после свадьбы, – только потому, что мы поженились, не думай, что ты сделаешь из меня члена партии или национал-социалистку. Ничего подобного!
И ни тогда, ни потом она не испытывала ни малейшего интереса к политике и не вступала в партию.
Для нее Гитлер был другом ее мужа и человеком с любезным обхождением, которое она находила приятным и притягательным. Она любила бывать в его обществе и всегда охотно беседовала с ним о живописи, музыке и гуманитарных предметах, но отказывалась иметь что-либо общее с его политической деятельностью. Гитлер устроил прием в честь нашего бракосочетания у себя в доме на Принцрегентштрассе, но провести медовый месяц в Париже, как мы планировали, нам помешали.
С женами главных нацистов моя жена была вежлива в рамках принятых в обществе условностей, но никак не пыталась сблизиться с кем-то из них. Единственным исключением были профессор Морелль с супругой, которые всегда были нашими большими и близкими друзьями.
Конечно, нас часто приглашали на официальные приемы, и там Эрна опять же вела себя так, как от нее требовалось, но не более того. В артистическом кругу наших мюнхенских друзей, где я проводил каждую свободную минуту, которую мог урвать, она бывала с удовольствием и радостью. Больше всего она интересовалась театром и классической музыкой, но время от времени снисходила до того, чтобы сходить со мной на какую-нибудь музыкальную комедию, которые куда больше отвечали моим вкусам.
17 июня 1934 года мы с Эрной поехали в Париж, чтобы провести там наш отложенный медовый месяц. Берлин, директор завода "Мерседес-бенц", ждал меня во французской столице, где я должен был сфотографировать рекордный автомобиль его выпуска, который 21 июля участвовал в гонке на Гран-при.
За день до гонки, в ту минуту, когда мы выходили из театра, до нас донеслись взбудораженные выкрики газетчиков. Люди толпой бросились покупать газеты, на первой полосе которых горел сенсационный заголовок: "Попытка путча в Германии провалилась! Рём и еще шестеро глав СА расстреляны!"
При свете уличного фонаря мы стояли и читали ошеломительные новости. Рём, один из самых доверенных помощников Гитлера, оказался предателем? Я не мог в это поверить – я слишком хорошо его знал. Что же могло произойти?
Вдруг я вспомнил последние слова, сказанные мне Гитлером перед отъездом в Париж: "Что ж, если какая-то дурацкая автогонка для вас важнее уникального события, которое войдет в историю, – скатертью дорога!"
Перед самым отъездом он пригласил меня вместе с ним проинспектировать прирейнские трудовые лагеря, и мой отказ в какой-то мере выбил его из равновесия. Обычно я считал приглашение от Гитлера за своего рода приказ, но в тот раз на первом месте для меня оказалось данное жене обещание, и вместо лагерей мы поехали в Париж.
Стоя на парижской улице с газетой в руке, я вспомнил об этих последних словах Гитлера. "Уникальное событие", сказал он. Может быть, он уже в то время знал о деталях предполагаемого путча? Неужели Рём действительно хотел свергнуть Гитлера? В газете говорилось именно так. Но это никак не могло быть правдой. Единственное, чего хотел Рём, как я точно знал из многочисленных разговоров с ним, это преобразовать СА в огромную добровольческую армию, которой не обладала ни одна другая страна. В этом он полностью расходился с Герингом и Гиммлером, которые видели в нем самого грозного своего противника, человека, за которым стояли тысячи штурмовиков, уже смотревших на себя как на вооруженные силы страны; а кроме того, Рём имел то преимущество, что, в отличие от них, был с Гитлером на короткой ноге. Что бы там ни произошло за кулисами, это навечно останется тайной.
Нам пришлось прервать свадебное путешествие и немедленно вернуться в Германию. Я поспешил к Гитлеру. Казалось, он был глубоко тронут этим.
– Подумать только, Гофман, – сказал он с чувством, сжимая мою руку, – эти свиньи убили моего доброго отца Штемпфля!
Позднее я подступил к Гитлеру с вопросами о том, что произошло, но он оборвал меня резким жестом.
– Ни слова больше, – сказал он повелительным тоном, и на протяжении всех последующих лет мы никогда об этом не говорили.