– Я специально прихожу сюда, чтобы послушать эти слова: "Тихо плещет волна, ярко светит луна, мы вдоль берега моря идем, и поем и поем…" Они словно про меня. Девчонкой я гуляла здесь с моим Димой, пока не началась эта проклятая война. Мне без малого 16, в десятый перешла, Дима на два года старше, он уже морскому делу учился. Шли, крепко держась за ручку, и громко, не стесняясь, распевали нашу любимую: "Дан приказ ему на Запад, нам в другую сторону". Про Диминого деда, он воевал в Гражданскую.
– Дима был вашим женихом?
– Можно и так сказать, только не случилось нам обвенчаться. Погиб мой морячок, когда десант в Керчи высаживали, не дожил до освобождения родного Севастополя. Я так и не вышла замуж, больше никого не смогла полюбить, одна вот старость коротаю. Двоюродная сестра есть, но она далеко, на Урале. Лет пять не виделись, на пасху последний раз приезжала.
Тишина. Только звуки вальса, подхватываемые легким ветерком, нарушали ее. Накрапывавший мелкий дождик прекратился, края облачков нежно облизало солнце. Сразу заметно потеплело.
Севастополь благоухал осенней зеленью кипарисов и платанов и всей цветочной радугой, чайки не стеснялись подлетать к берегу и, опустив крылья, словно заглядывали прохожим на набережной в глаза: ну не жадничайте, покормите нас хоть чем-нибудь. У нас были вкусные булочки с клубникой и вишней, прикупленные на пристани в Балаклаве, куда мы заглянули по дороге в Севастополь, и мы охотно поделились ими со свободолюбивыми красавицами-птицами, музой моряков.
Старушка вдруг встрепенулась, снова повернулась к нам и сказала:
– А "Севастопольскому вальсу" где-то здесь, на бульваре, должен скоро памятник ему появиться, знаете об этом? Двое кружатся в вальсе, девушка в легком ситцевом платьице и молодой военный моряк. Когда установят, мне кажется, как увижу его, так сразу нас с моим Димой и вспомню.
Она ни разу не назвала его полным именем – Дмитрий, только так – Дима, редко – Димочка.
Откуда нам, заезжим москвичам, знать про этот символичный памятник, и как жаль, расставшись с нашей соседкой, мы не удосужились спросить ее имя. Она, уходя, сообщила еще, что чаще всего в то счастливое довоенное время они танцевали под мелодию "В парке Чаир". Ох, как моя мама любила ее; в отцовском военном городке, рассказывала она, по вечерам без конца крутили эту пластинку, она уже скрипела-шипела, сколько иголок на патефоне поменяли. "В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир расцветает миндаль, снятся твои золотистые косы, снится веселая звонкая даль…" Розы на огромных клумбах на широкой парковой аллее, что вела к городскому театру, давно распустились, радуя глаз, вот только миндаль мы не заметили, отцвел, видимо, уже… А косы? Может, у нашей соседки они и были золотистые, но время и переживания посеребрили их.
– А где у вас тут этот парк? – через минуту нам стало стыдно за свою дремучую неосведомленность, когда старушка, с укором взглянув на нас, поведала, что парк этот вовсе не в Севастополе, а там, где кончается Севастопольский тракт (так и сказала: не шоссе, а тракт).
– Вы где отдыхаете? В Гурзуфе? Так это же рядом с вами. Где Мисхор, Ласточкино гнездо, Воронцовский дворец. Сколько таких замечательных мест в Крыму, почаще приезжайте, за раз все не объедете.
Посетовала, что самой вряд ли доведется еще побывать в парке Чаир, все-таки 89 годков скоро стукнет. "А вы обязательно наведайтесь, в Москве вашей златоглавой такого сроду нет".
В последних словах почувствовался одновременно и некий вызов, и гордость за свой край. 89? Крепкое, однако, довоенное поколение. И телом, и духом. Столько горя и несчастий перенести, столько горестных слез войны пролить – и не сломаться, не сдаться.
Она, на удивление, довольно бодренько приподнялась, опираясь на палочку, откланялась и медленно побрела в сторону фонтана, оставив нас в раздумье: памятник песне, что-то необычное в этом есть, всенародное признание что ли? Как у Пушкина с его воздвигнутым нерукотворным памятником, к которому, уверен был поэт, не зарастет народная тропа. И ведь к таким душевным песням не зарастает. Ольга вдруг запела: "Я вижу везде твои ясные зори, Одесса! Со мною везде твое небо и море, Одесса! И в сердце моем ты всюду со мной, Одесса, мой город родной!"
А что другое могла затянуть коренная одесситка, хотя и живет уже немало лет в Москве. Эта песня Тони из оперетты "Белая акация" давно стали гимном ее любимого города, ровно в полдень фрагмент из нее звучит на Приморском бульваре, как пушечный выстрел в Петропавловской крепости Петербурга.
Мы вдруг лихорадочно начали вспоминать музыкальные символы других городов. Конечно, начали со столицы. "Я по свету немало хаживал, жил в землянке, в окопах в тайге, похоронен был дважды заживо, знал разлуку, любил в тоске. Но Москвою привык я гордиться, и везде повторял я слова: "Дорогая моя столица, золотая моя Москва!"
На наше внутреннее "Ура!" прошел и глиэровский "Гимн великому городу", Петра творенью: "Державный град, возвышайся над Невою, как дивный храм, ты сердцам открыт! Сияй в веках красотой живою, дыханье твое Медный всадник хранит".
Может, такую же судьбу – стать узаконенным музыкальным позывным – обретет и "Севастопольский вальс". Хотелось бы. Впрочем, решать это самим севастопольцам. Написанный в 1955 году, он, кажется, уже неотделим от города вечной славы наших доблестных военных моряков. Остается назвать его авторов: поэт Георгий Рублев, композитор Константин Листов. И ведь что любопытно: "В парке Чаир" тоже музыкальных рук и таланта Листова дело, как и не менее известные в морских кругах "Ходили мы походами".
Больше всего радовалась этому обстоятельству моя жена: Листов же ее земляк, одессит. Родственные у них души. Черноморские. О деде ее Павле Антоновиче, о том, что он мальчишкой сбежал из дома, пристроился юнгой на торговом судне и где только не бороздил бескрайние водные просторы, уже сказано. А ведь это и о нем:
Ходили мы походами
В далёкие моря,
У берега французского
Бросали якоря.
Бывали мы в Италии,
Где воздух голубой,
И там глаза матросские
Туманились тоской.
В Великую Отечественную, в дни героической обороны Крыма с самоходной баржи, где Ольгин день был шкипером, высадились три десанта. Может, и той старушки Дима был среди тех, кто с палубы баржи шагнул в бессмертие, штурмуя гору Митридат, выбивая оттуда ненавистного врага, как это было в Севастополе на Сапун-горе и Малаховом кургане. Как все-таки в жизни много взаимосвязано.
На обратном пути Ольга вдруг толкнула меня в бок:
– Слушай, помнишь, когда мы искали на посадку синеглазку, забрели в Кашин, а там памятный знак в честь "Землянки". "Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза. И поёт мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза". Стихи точно Алексея Суркова, на День Победы много раз их слышала, а вот кто композитор вылетело из головы.
Вернулись после экскурсии в свой санаторий и первым делом к оставленному в номере ноутбуку. Константин Яковлевич Листов. Вот это да! Сколько же у него таких шедевров! И как не упомянуть среди них еще один – знаменитую "Тачанку". Ну разве не музыкальные позывные для Ростова? У Одессы-мамы есть, пусть и у Ростова-папы будут:
Эх, тачанка-ростовчанка,
наша гордость и краса,
Пулемётная тачанка, все четыре колеса.
Эх, тачанка-ростовчанка,
наша гордость и краса,
Пулемётная тачанка, все четыре колеса.
Напутствие старушки мы выполнили, съездили в парк Чаир. Я, наслаждаясь этим природным великолепием всех цветов радуги, вдыхая аромат растений, внутренне ругал себя: ну как же так, дорогой Михаил, ты же отдыхал когда-то, в свой самый первый отпуск в Мисхоре, на пляж, девушек, гульки время находил, а побывать здесь, прикоснуться к этим чудесам, этим деревьям, которым полтысячи лет, – нет. Что там только не растет, чего мы там только не навидались!
В парке Чаир распускаются розы,
В парке Чаир сотни тысяч кустов.
Снятся твои золотистые косы,
Снится мне смех твой, весна и любовь.
Была, правда, осень, но какое это имело значение в тот момент, когда в парке звучала музыка, в которой слилось танго страсти и пламя нежных чувств.
…Мы с Ольгой, обнявшись, стояли на балконе, вглядывались в выплывший из-за артековской Медведь-горы лунный серп, сменивший солнечный закат и повисший на слившемся с морем звездном ночном небе, любовались многовековыми платанами, олеандрами и кипарисами, которых и в санаторном парке предостаточно, и такая радость с гордостью нас охватывала: все это – Крым! Земная жемчужина, созданная Всевышним. И какой редкостный, с какой богатой историей – со времен Екатерины Второй и Потемкина – край. С городами-героями – Севастополем и Керчью. А где-то по изрезанному штормами побережью, за горизонтом освещают южное ночное небо огни еще одного города-героя Одессы. Сегодня их разделяет граница, а в Великую Отечественную связывало воедино мужество и отвага людей одной огромной страны, чьи музыкальные позывные, нет, беру даже выше – музыкальный герб знал весь мир: "Широка страна моя родная…"
Над нашим восьмиэтажным корпусом замерла Большая Медведица. Она размахнулась на полнеба, не то, что у нас на подмосковной даче, где выглядит куда скромнее, и, казалось, вот-вот своим габаритами навалится на крышу и сдавит ее. Мы до боли в глазах всматривались в лунную дорожку, разрезавшую море, и вдруг в голову стремительно ворвалась эта дивная мелодия на стихи Игоря Шаферана. Я запел, Ольга подхватила:
Гляжу в озёра синие,
В полях ромашки рву…
Зову тебя Россиею,
Единственной зову.Не знаю счастья большего,
Чем жить одной судьбой,
Грустить с тобой, земля моя,
И праздновать с тобой.
Когда закончили, Ольга, оглянувшись на горы, плотно укрытые ночным занавесом, которые амфитеатром окружали Гурзуф, предложила: "А давай теперь вот эту – про наше приволье-раздолье".
Вижу горы и долины,
Вижу степи и луга –
Это русская картина,
Это Родина моя.
То й страны, упомянутой чуть выше, уже нет, но есть наша матушка Россия. Каждый ее город, каждый уголок издает какой-то особенный, присущий только ему, музыкальный звук. А все вместе, звонким многоголосьем они гармонично вливаются в эти строки из гимна:
От южных морей до полярного края
раскинулись наши леса и поля.
Одна ты на свете! Одна ты такая –
Хранимая Богом родная земля!
Вот они, главные музыкальные позывные России.
Горы на фото и наяву
Люблю посещать выставки спортивных фотографий. В них динамика, в них экспрессия, переживания, в них сама жизнь.
Кавказ подо мною… Ну как не придут, просто не могут не прийти, на память эти пушкинские строки, когда, задерживаясь подолгу у каждой работы, пристально вглядываясь в каждое фото (общее впечатление – неописуемой красоты природа), сам словно взбираешься на Эльбрус, продираешься узкими тропами в сердцевину Шхельды или Баксанского ущелья, встречаешь восход солнца у подножья Ушбы, а закатом любуешься на знаменитом перевале Донгуз-Орун… А сколько еще таких прекрасных уголков, ожидающих своей очереди быть запечатленными, а затем поражать воображение. Нет, не нужен нам берег турецкий, и Африка нам не нужна, когда так величественна собственная страна.
– Он испытал на себе мощь восьмибального морского шторма, едва не смывшего его за борт, проплавал около года в Тихом океане, не раз замерзал на Северном полюсе, несколько часов парил под куполом парашюта, но все-таки горы с их огромной силой притяжения были и остаются главным его увлечением, – знакомлюсь в аннотации с одним из участников выставки, Владимиром Копыловым. – Он связан с ними как профессиональный спасатель, путешественник, альпинист, просто ищущий, любознательный человек.
Пристрастия этих людей, энтузиастов жизни на грани риска с девизом "Нет ничего недосягаемого!" – вот они, на слайдах: головокружительные спуски неведомо откуда, фрирайд, леденящее душу – извините за тавтологию – ледолазание по каменистым кручам. Фантазия, в общем, бьет ключом. Помноженная на смелость, она придумала и хелли-ски, лыжи на вертолете, когда, паря над хребтами, вы каждый раз выбираете новую точку для приземления и продолжаете катить дальше вниз по белоснежному насту. Когда видишь это – пусть даже на фотографии, – то непроизвольно происходит выброс адреналина и как-то стыдно становится за собственную неумелость. Это я о том, что, будучи где-то рядом, на Чегете, почти два часа кубарем, а то и на пятой точке съезжал с него.
Однако, как бы ни впечатляли виды, главные герои, конечно, сами люди. И меня тянет окунуться в их жизнь, уже не на снимках, а реально. Убедиться, действительно ли нет непреодолимых преград, и что лучше гор могут быть только горы.
Кавказ подо мною, а еще – в рифму – Памир подо мною, Тянь-шань подо мною, а где-то за их отрогами Тибет и Гималаи и величественная Джомолунгма со своим суровым нравом. Олимпийские вершины давно и с успехом взяты, "семитысячники" в родных краях покорены, оставалось обуздать эту грозную непальскую крепость, защищаемую круговой обороной неприступных подходов и известную всем под другим названием – Эверест. И будь всё наше, Александр Сергеевич, жив, возможно, скорректировал бы он свои собственные строки:
Эверест подо мною… Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины;
Орел, с отдаленной поднявшись вершины,
Парит неподвижно со мной наравне.
Отселе я вижу потоков рожденье
И первое грозных обвалов движенье.
Тоже складно. Только не уверен, что сюда долетает орел, как сомневался Гоголь, всякая ли птица долетит до середины Днепра. Зато опасных обвалов движенья в избытке, и к краю стремнины дорога ох как нелегка.
Время разбрасывать камни, время собирать камни и время упрямо взбираться по этим камням под небеса. Она, Джомолунгма, величайшая вершина планеты, давно зовет, манит, неужели не настала пора и нашим альпинистам разгадать ее тайну?
…Яркое солнце, ласково поглаживая верхушки сосен, слепит глаза. Машина медленно тащится по узкой, прилепившейся к скале дороге, как бы штопором ввинчивающейся в ясное голубое небо. Такой же голубизной отливает лед Медео – знаменитый каток притулился к началу дорожного серпантина. Еще один перевал, и за мостом через бурную речку, сбегающую вниз меж огромных валунов, цель моего путешествия.
Вдруг слышу: "Выбирай веревку! Закрепляй конец!". Нарушая привычную тишину, команды звучат отрывисто, а звонкое эхо далеко разносит их по нескончаемой цепи гор. За густой кроной вековых деревьев, сохранивших изумрудную зелень и зимой, не сразу разглядел пытающихся выбраться из глубокой расщелины двух людей. Один, упираясь ногами в скалу, подтягивался на руках, другой висел у него за плечами.
– Кто организует страховку? Казбек, Валера, потерпеть и попотеть надо. Голова холодная, спина мокрая, – кричит им сверху человек в темно-синем комбинезоне.
Завидев меня, оборачивается, представляется: Виктор Седельников.
– Не волнуйтесь, ничего не случилось, обычное занятие. Отрабатывается подъем и транспортировка пострадавшего. Все ведь может случиться там, в Непале, ко всему надо быть готовым.
Склоны хребта Кунгей-Алатау. Лагерь альпинистов, один из этапов тренировки нашей гималайской экспедиции перед штурмом Эвереста. Альпинисты уважительно именуют его – Горой, вот так, с прописной буквы.
– Никому никаких поблажек, – продолжает Седельников. – Работа тяжелая, но ребята знали, на что подписались, с горами шутки плохи, они не переносят легкомысленного к себе отношения, а Гора тем более, а потому – "не жалею, не зову, не плачу, просто некогда – ишачу".
– Вы хотите сказать, у каждого своя дорога?
– Именно так. И раз ступил на нее – иди до конца, как бы ни пытались тебя с нее сбить. Только тогда, по-моему, наступит то самое ощущение счастья, как у человека, завидевшего свет на финише долгого-долгого тоннеля. Только у нас не тоннель, а горы, куда еще только предстоит взойти. Сколько их на свете!
– Выходит, дорога эта нескончаемая?
– Для настоящего альпиниста, безусловно. Нет, поправлюсь: на многие-многие годы. Все-таки, когда тебе за сто, немного трудновато карабкаться по склонам, хотя и такие случаи известны.
Мы дружно смеемся, при этом я вспоминаю одного глубокого старца-кабардинца, про которого мне рассказывали, что он в своем возрасте на Эльбрусе свой в доску. Так и сказали – свой в доску.
Многие в группе Седельникова – "снежные барсы", те, у кого за плечами восхождение на все отечественные "семитысячники", их четыре – пики Коммунизма, Победы, Ленина, Корженевской.
– Все опытные, все – большие мастера, и все-таки Ерванд Ильинский – самый именитый и авторитетный среди них. Он прекрасный тактик, славится умением ориентироваться и выбирать оптимальные пути в любых горах, даже если никогда прежде там не был. Для штурма Эвереста – ценнейшее качество, – говорит Седельников. – В команде он за играющего тренера, мой главный помощник.
Через плечо у Седельникова перекинута рация. Слышу вдруг прорывающийся сквозь треск чей-то хриплый голос:
– Ребята прошли третью иглу. Самочувствие нормальное, как у космонавтов, готовы к выходу в открытый космос.
– Это еще одна наша группа, точнее связка. У нее задание более сложное, их орбита и открытый космос – траверс массива Иглы Туюк-Су. Таких игл-пиков несколько, подходы к каждой таят немало опасностей, – поясняет Виктор. – Зинуру Халитову и Сереже Чепчеву умения не занимать. Серега – прекрасный скалолаз. Мы вместе с ним работали на Кавказе со швейцарцами. Так вот, он с ними за один день в сильнейший туман совершил траверс грозной и коварной Ушбы. Это у нас – высший класс. А Зинур, когда шел на пик Победы, взобрался на него по северной стене, где прежде никто не ходил, а в память о восхождении оставил айсбаль.
– Что оставил? – я не стесняюсь выдать свою альпинистскую безграмотность.
– Айсбаль. Про ледоруб вы, я надеюсь, слышали, – лицо Седельникова осветляет улыбка, – так вот, это тот же ледоруб, только немного укороченный и с молотком вместо лопатки. Мы применяем его на скальноледовых маршрутах для рубки ступенек на крутых склонах и забивания крючьев.
Нашпигованный хотя бы минимумом знаний из уст человека, у которого за плечами не один покоренный "семитысячник", я с сожалением расстаюсь с этими отважными людьми, для которых горы – дом, работа, жизнь. Вполне хватило времени, чтобы убедиться в этом, да и хватит мешать занятым серьезным делом людям своими дилетантскими расспросами. И вообще пора уезжать, солнце вот-вот спрячется за скалами, надо поспеть до темноты покинуть лагерь. Олег Попов, ответственный за сбор, по каким-то вопросам спешит в Алма-Ату и вызвался подкинуть меня. И хорошо, не надо лишний раз гонять в город прикрепленный к альпинистам уазик.