По собранным нами сведениям, Гельсингфорсский исполком состоял из 65 человек. По словам тов. Сакмана, большевики составляли около половины. Но это было неточно. Наши товарищи составляли там меньшинство.
Принятие чуждым, по существу соглашательским исполкомом благоприятной для нас резолюции нужно отнести на счет простой случайности. Многие члены исполкома, очевидно, голосовали "по недоразумению". Это обстоятельство может служить красноречивой иллюстрацией политического недомыслия тех слоев, которые после Февральской революции примкнули к социал-оборонцам.
Кроме выступления в исполкоме нам была предоставлена возможность доклада на пленуме Гельсингфорсского Совета. Члены Совета внимательно выслушали доклад: прений после него не последовало, и никакой резолюции принято не было.
В Гельсингфорсском Совете депутатов армии, флота и рабочих из общего числа 535 делегатов на долю большевистской фракции приходилось от 125 до 130 товарищей.
В один из этих дней нашего пребывания в Гельсингфорсе местный партийный комитет организовал большой митинг на Сенатской площади. Это место в Гельсингфорсе играло такую же роль, как у нас в Кронштадте знаменитая Якорная площадь. Митинг был чрезвычайно многолюден. Вся площадь была запружена толпой финских и русских рабочих, матросов и солдат. Первое слово было предоставлено членам кронштадтской делегации.
Мы выступали один за другим, на этот раз уделяя больше внимания анализу текущего момента, чем обзору и освещению кронштадтских событий. После кронштадтцев выступали местные товарищи.
Небольшую речь произнес В. А. Антонов-Овсеенко. Тов. Берг, старый матрос из машинной команды, причислявший себя к анархистам, латыш по национальности, потрясал Сенатскую площадь своим раскатистым басом. В патетические моменты звуки его голоса долетали до кораблей, стоявших на рейде Гельсингфорсского порта. И вахтенные матросы, по долгу службы принужденные остаться на корабле, с сожалением думали, что очередная вахта им помешала присутствовать на митинге, и, почесывая затылки, с гордостью говорили между собой: "Вон как ревет сегодня на площади наша Иерихонская труба!" За исключительно громкий голос тов. Берга матросы любовно прозвали его "Иерихонской трубой". Он был идеальным товарищем. Простой, необычайно прямой, открытый парень, чрезвычайно честный, он принадлежал к разряду тех политических работников, порожденных революцией, которые, называя себя анархистами, на самом деле почти ничем не отличались от большевиков. И тов. Берг сумел доказать свою преданность пролетариату.
В дни Октября, в раннюю эпоху Советской власти, в самые тревожные месяцы ее судорожной борьбы за существование тов. Берг, постоянно рискуя собою, в любой момент был готов пожертвовать собою за торжество рабоче-крестьянской власти. К сожалению, он преждевременно покончил земные счеты, застрелившись в одной из московских больниц, весной 1918 г.
Кроме товарищей Антонова-Овсеенко и Берга на этом митинге выступали гельсингфорсские левые эсеры Устинов и Прошьян. Нельзя сказать, чтобы они не имели успеха. Этим они, в значительной мере, были обязаны содержанию своих речей, в которых не заключалось ни слова полемики с большевиками, а, напротив, была полная поддержка большевистских тезисов. После них снова выступили кронштадтцы, так сказать, со своим заключительным словом. Во всех наших речах центр тяжести лежал в анализе текущего момента, но тем не менее мы уделяли достаточное внимание и нашему кронштадтскому вопросу.
Митинг затянулся на несколько часов.
После его окончания все участники митинга по предложению тов. Берга направились на братскую могилу. Мы образовали стройное шествие и двинулись с пением революционных песен. Встречавшиеся на пути финские буржуа с удивлением рассматривали неожиданную демонстрацию и при пении похоронного марша: "Вы жертвою пали…" были вынуждены снимать свои шляпы.
Мы отслужили на могиле гражданскую панихиду.
По заранее выработанной программе после Гельсингфорса мы должны были съездить в Або. Вместе с нами в вагоне кронштадтской делегации по партийным делам выехал в Ганге гельсингфорсский работник тов. Шейнман.
Выехав из Гельсингфорса в 8 часов утра, мы в 2 часа дня были в Або. Непосредственно с вокзала мы направили свои стопы в местный Совет. Мы пришли туда как раз во время заседания исполкома, но нам пришлось очень долго ожидать приема; на заседании комитета присутствовала французская военная миссия. Наконец иностранные гости удалились, и мы могли быть приняты исполкомом. Председатель Абоского исполнительного комитета, корнет Подгурский, принял нас внешне довольно приветливо и предложил занять места за столом, вокруг которого сидело около десятка членов местного исполкома. По нашему требованию нам тотчас же было предоставлено слово.
После доклада корнет Подгурский заявил нам, что сейчас в нашем отсутствии они вынесут какое-либо решение.
Через некоторое время мы были снова приглашены на заседание, и Подгурский нам объявил, что резолюция о кронштадтских событиях будет вынесена ими впоследствии. После этого он, приняв важный деловой вид, торжественно объявил, что Абоский исполнительный комитет обсудил заявление о нашем намерении устроить митинг и пришел к решению, что в свободной стране могут устраиваться всевозможные митинги, за исключением явно провокационных. Но так как мы являемся официальными делегатами, то подозрение в провокации само собой отпадает и мы совершенно беспрепятственно можем устроить митинг.
Такое торжественно-декларативное заявление нас всех очень удивило. Мы были искренне поражены, услышав, что исполнительный комитет входил в рассмотрение вопроса, можно ли кронштадтской делегации предоставить устройство митинга. Наконец, мы были совершенно ошеломлены, выслушав чрезвычайно подробную и детски-наивную мотивировку. Как нам разъяснили, Абоский исполком очень часто ломает голову над такими пустяками не впервые изощряется в вынесении резолюции с необычайно пространной мотивировкой по весьма простому вопросу. Впоследствии нам сказали, что кто-то высказывался даже против разрешения нашего митинга.
Далее председатель сообщил нам заключение исполнительного комитета о телеграммах, которые мы передали дежурному члену с просьбой отправить их на телеграф. Вместо того чтобы прямо отослать их на телеграф, дежурный член представил их исполнительному комитету, который с готовностью взялся обсуждать их и вынес свое решение.
- Содержание ваших телеграмм, - с тем же глубокомысленным видом продолжал председатель-корнет, - содержание ваших телеграмм лежит на вашей совести. Абоский исполнительный комитет не имеет препятствий к их отправлению.
Здесь наше недоумение совершенно не знало границ. Мы тотчас же взяли слово и заявили, что вовсе не имели в виду представлять телеграммы для предварительной цензуры в исполнительный комитет, а просто передали их дежурному члену с просьбой отправить на телеграф.
- В таком случае, здесь произошло недоразумение, - с тем же невозмутимо-серьезным видом произнес председатель.
Вообще, в Або публика, видимо, не привыкла к политической жизни, о то, что мы видели и слышали на заседании исполнительного комитета, напомнило нам детей, играющих в политику. Тут же мы узнали, что из 26 членов Абоского исполнительного комитета большевиков насчитывалось только четверо или пятеро. В Абоском Совете всего состояло 149 членов; из них около 40 большевиков. Председателем Совета был прапорщик флота Невский - командир Абоского флотского полуэкипажа.
Из помещения исполкома мы непосредственно отправились в казармы флотского полуэкипажа и, обратившись и местный комитет, попросили через несколько минут созвать общее собрание морского полуэкипажа. Было семь часов вечера, мы вышли на двор и тут же, на открытом воздухе, провели общегарнизонный митинг, на который собралось довольно много матросов и солдат.
К сожалению, канонерская лодка "Бобр" находилась в море. Это был один из самых большевистских кораблей.
Наш коллектив достигал на нем 150 человек. Кроме кронштадтцев выступали два местных партийных работника: товарищи Шерстобитов и Невский. Тов. Шерстобитов - невысокого роста, коренастый и кряжистый, по внешнему виду серьезный, угрюмый, всегда озабоченный, - по существу, являлся здесь главным партийным руководителем. Его речи были насыщены деловитостью, и, кроме того, он был неплохой оратор. Тов. Невский, прапорщик из кондукторов флота, по своим природным данным значительно уступал Шерстобитову.
Первоначально часть митинга была настроена недружелюбно, но к концу митинга настроение стало в высшей степени дружественным к большевикам. Видимо, тов. Шерстобитов провел здесь большую работу и в политическом отношении хорошо подготовил матросов.
В наши расчеты не входила длительная задержка в Або, который вообще не имел большого значения, и поэтому 13(26) июня ранним утром мы выехали обратно в Гельсингфорс. Наше пребывание в Гельсингфорсе как раз совпало с I съездом моряков Балтийского флота. На этом съезде безраздельной гегемонией пользовались двое морских офицеров: капитан 2-го ранга Ладыженский и капитан 1-го ранга Муравьев, специалист по радиотелеграфному делу. На том заседании, на которое я заглянул, Ладыженский был председателем, а Муравьев выступая докладчиком и энергично участвовал в прениях. Наши партийные моряки во главе с тов. Дыбенко, участвуя в работе съезда, не придавали ему большого значения, и действительно, в истории флота этот съезд не сыграл никакой роли.
Следующим этапом на нашем пути был Ревель.
За все время нашего довольна продолжительного пребывания в Гельсингфорсе мы не имели совершенно никакого касательства к командованию флотом. Командующий флотом контр-адмирал Вердеревский, сидя на своем флагманском судне "Кречет", мирно копошился в ворохе казенных бумаг, которые но старой памяти в неограниченном изобилии изготовлялись и посылались ему трудолюбивыми чинами штаба командующего Балтфлотом.
Вердеревский тактично избегал осложнения отношений с Центробалтом и командовал флотом лишь постольку, поскольку ему не мешал Центробалт. Одним словом, в то время Центробалт был все, а командование флотом ничто. Тов. Дыбенко как-то в своем кругу говорил: "Ну, что ж, в случае нужды мы выпустим пару снарядов по "Кречету", и от него ничего не останется". Вердеревский, вероятно, учитывал эту возможность и как огня боялся конфликтов с Центробалтом. В результате он абсолютно не имел никакого влияния на флот. Мы, приезжие делегаты, чувствовали себя на судах Балтфлота в гораздо большей степени хозяевами, чем командующий флотом адмирал Вердеревский. Все деловые сношения мы поддерживали только с Центробалтом.
Для обеспечения себе отъезда в Ревель мы также обратились в Центробалт, который выдал нам разрешение совершить этот переход на борту эскадренного миноносца "Инженер-механик Зверев", который как раз на следующий день должен был отправляться в Ревель. Этот миноносец принадлежал к 7-му дивизиону и базировался на Ревель. Нас заранее предупреждали, что там мы можем наткнуться на крупное недоразумение.
На следующий день, около 7 часов утра, наши ребята явились на миноносец, но поход оказался отложенным до 11 часов дня. Команда миноносца приняла их весьма дружелюбно, немедленно вступила в разговор и предложила чаю. Наши ребята, благодушествуя, расположились: кто внизу, в матросском кубрике, а кто на занесенной угольной пылью верхней палубе.
Между кронштадтцами и матросами корабля завязалась беседа на политические темы. Мои товарищи сразу сумели найти с аборигенами "Зверева" общий язык, и ничто, казалось, не предвещало грозы. Я ушел по делам на берег, но когда в одиннадцатом часу вернулся назад, то около пристани встретил членов кронштадтской делегации, понуро возвращавшихся с миноносца. У них был расстроенный и весьма недовольный вид.
Оказывается, около 10 часов утра на миноносец явился флаг-офицер мичман Севастьянов. Узнав, что на корабле находится кронштадтская делегация, он стал переходить с одного миноносца на другой, всюду будируя против кронштадтцев. Затем, подойдя к одному из товарищей, он обратился к нему с вопросом: "Это все кронштадтские делегаты?" Получив утвердительный ответ, он громко закричал: "Вон отсюда, мерзавцы!" Ему было резонно указано, что кронштадтской делегацией получен пропуск па миноносец от Центрального комитета Балтийского флота.
- Я с этими сволочами не считаюсь, - не помня себя, кричал мичман, - и признаю только одно: свою физическую силу. - После этого зарвавшийся офицер подбежал к одному товарищу и, схватив его за шиворот, с руганью вытолкнул с палубы корабля, неустанно повторяя: "С такими сволочами я не желаю иметь дела".
Вместо с кронштадтцами Севастьянов удалил с миноносца и двух членов Центробалта: Галкина и Крючкова, имевших какие-то поручения к ревельским морякам. Удаляя их с миноносца, мичман Севастьянов имел наглость пустить в ход угрозу: "Убирайтесь, убирайтесь, а то мм привяжем вам к ногам колосники и сбросим вас за борт".
Разумеется, возвращаться на такой черносотенно настроенный корабль не имело никакого смысла. Поэтому мы немедленно отправились на транспорт "Виола", где заседал Центробалт, и доложили о возмутительном происшествии, только что разыгравшемся на миноносце. Члены Центробалта с глубочайшим возмущением отнеслись к этой неслыханной истории. Было вынесено решение о задержании выхода миноносца и о немедленном вызове на "Виолу" командира миноносца и мичмана Севастьянова. Те явились с понурым и виноватым видом. Тов. Дыбенко, никогда не лазивший за словом в карман, набросился на них со всем гневом своей легко взрывающейся натуры. Эти офицеры сидели перед ним, как школьники, которых только что высекли за неудовлетворительные отметки. Мичман Севастьянов во всем сознался.
Когда товарищ Дыбенко спросил Севастьянова, кому, по его понятиям, принадлежит власть на корабле? - тот ответил: "Это написано в уставах: командиру, старшему офицеру, дежурному офицеру". Он ни словом не обмолвился ни о судовых комитетах, ни о Центральном комитете Балтийского флота, высшем органе военно-административной власти, фактически стоявших тогда над командующим флотом. В пояснение своего поступка мичман Севастьянов добавил: "Я действовал по старым законам, новых законов я не знал".
Эти показания ярко обнаружили, что в лице мичмана Севастьянова мы имеем дело с определенным черносотенцем, опирающимся на царские уставы и на законы старого, низвергнутого режима. Он цинично обнаруживал нежелание считаться с новыми порядками. Он ни в малейшей степени не пропитался республиканской психологией.
В каждом его слове чувствовалось презрение к революции, к созданным ею учреждениям.
Центральный комитет Балтийского флота, усмотрев здесь наличность преступления, распорядился передать дело Севастьянова в руки следственной комиссии, образованной при Центробалте. Следственная комиссия намеревалась арестовать преступного мичмана, но команда миноносца просила оставить его на свободе ввиду того, что он является дивизионным штурманом и, как флаг-офицер, заведовал секретными документами. Так как мичмана Севастьянова было трудно немедленно заменить, то следственная комиссия оставила его на свободе, взяв с него подписку, что по первому требованию Центробалта он явится в Гельсингфорс. Уже в Кронштадте мы узнали, что несколькими днями позже Севастьянов был в Ревеле арестован.
Этот неприятный, глубоко нас возмутивший инцидент на целые сутки отсрочил ваш отъезд. Лишь на следующий день, 15(28) июня, мы наконец выбрались из Гельсингфорса. Нам были предоставлены места на пассажирском пароходе.
Здесь я случайно встретился с моим бывшим товарищем по реальному училищу Влад. Андреевым. Он был только что произведен в мичманы военного времени и носил форму морского офицера. Вместе о ним ехало несколько других мичманов. Из их отношений я вынес впечатление, что эта морская молодежь, только что выпущенная в офицеры, еще не проникнута кастовым духом и, в отличие от старого кадрового состава, чрезвычайно терпимо относится к большевикам. Это была уже офицерская молодежь революционного производства.
Вскоре мы прибыли в Ревель. На допотопной конке, по узким старинным улицам Ревеля, мы проехали в Екатериненталь, где тогда помещался местный Совет. Здесь нас встретил дежурный член Исполкома матрос Радзишевский, по партийной принадлежности анархист.
В Ревельском Совете рабочих и солдатских депутатов в то время числилось 311 делегатов, из них было 57 большевиком; при тайном голосовании число депутатов, высказывавшихся за большевистские резолюции, достигало 70. Кроне того, в Совете имелось около 90 эсеров и 11 анархистов. Исполнительный комитет, состоявший из 20 человек, в партийном отношении разбивался следующим образом: 2 большевика, 2 анархиста, 2 меньшевика, остальные - эсеры в беспартийные. Председателем исполкома был эсер Шерстнев, как его нам курьезно охарактеризовал Радзишевский, "сочувствующий большевикам".
Наскоро пообедав в матросском (бывшем офицерском) собрании, мы отправились на собрание представителей гарнизона, которое происходило под председательством мичмана А. А. Синицына. На этом собрании нас поразило довольно большое количество морских офицеров, метавших на нас злобные взгляды. Здесь мы сделали доклад информационного характера. Никаких резолюций мы не потребовали.