Бывший большевик, когда-то охотно предоставлявший в своей московской адвокатской квартире убежище нелегальным партийным работникам, присяжный поверенный Малянтович, в качестве меньшевика, состоял министром - "социалистом" в правительстве Керенского.
Едва я перешагнул порог солидного, но темного и мрачного кабинета, заставленного по степам шкафами и книжными полками с многотомным сводом законов и толстыми юридическими справочниками, Малянтович вежливо поднялся мне навстречу и протянул руку.
- Чем могу служить? - скорее с адвокатской, чем с министерской манерностью предложил он вопрос.
Я оговорился, что пришел к нему не с просьбой, а только с целью выяснения одного непонятного мне факта: почему задерживается в тюрьме Рошаль, в то время как я на свободе? Указав, что мы оба привлечены по одному общему делу, каковое обстоятельство лишает всяких оснований ставить меня в более привилегированное положение, я особенно подчеркнул, что мои товарищи по руководству демонстрацией, в том числе и Рошаль, просили меня, как военного человека, взять па себя единоличное командование во время шествия в Петрограде, что я и сделал. Поэтому на мне лежит большая ответственность, чем на других товарищах-кронштадтцах, тем более что я состоял еще комендантом дома Кшесинской и в целях его обороны вызывал военную силу, тогда как Рошалю такое обвинение предъявлено быть не может.
Малянтович, уставив на меня живые, много видевшие па своем веку глаза и поглаживая седеющую шевелюру, неторопливо ответил, тщательно взвешивая слова, что на основании наших показаний у Временного правительства создалось убеждение, что я не уклонюсь от суда, тогда как относительно Рошаля - "у нас, - подчеркнул министр, - такой уверенности нет".
Я заявил, что это соображение опровергается фактом добровольной явки тов. Рошаля в "Кресты".
Министр мягким жестом развел руками и снова повторил свою последнюю фразу.
Выяснив, что тов. Рошаль освобожден не будет, и поняв, что он, все время служивший жупелом для буржуазии, должен явиться "козлом отпущения", я счел свою миссию законченной, распрощался с министром юстиции и отправился в Смольный.
В одном из длинных коридоров Смольного а встретился с тов. Л. Б. Каменевым.
- Вот кто поедет вместо меня - Раскольников, стремительно схватывая меня за рукав и широко улыбаясь, проговорил тов. Каменев обступавшим его со всех сторон военным.
Но товарищи, согласившись на предложение, все-таки продолжали настаивать, чтобы кроме меня обязательно приехал и Каменев, так как химикам уже объявлено об его выступлении и даже напечатаны и расклеены афиши. Лев Борисович усиленно пытался освободиться от этой поездки, но представители химиков оставались неумолимы. Делать нечего, Льву Борисовичу пришлось подчиниться.
- Хорошо, - сказал он, - только подождите минуту, мне нужно еще кое с кем переговорить.
Вскоре он возвратился, и, захватив с собой в автомобиль С. Я. Богдатьева, мы поехали в запасный огнеметнохимический батальон.
Приехав на Петербургскую сторону, мы прошли в какой-то большой манеж.
Он был до половины уставлен скамейками, уже занятыми химиками, солдатами соседних полков и рабочей публикой. За недостатком мест многие стояли. Мы взошли на импровизированную эстраду, посреди которой возвышался председательский стол.
Тов. Каменев предложил мне выступить первым.
Я начал с заявления о том, что только вчера передо мной раскрылись железные двери тюрьмы.
Затем, обрисовав всю вопиющую возмутительность нашего дела, мошеннические проделки царских следователей и прокуроров, за волосы притянувших к нашему делу политической демонстрации спекулянтские ж шпионские подвиги никому не ведомой гражданки Суменсон, нечистоплотные деяния сомнительного украинского деятеля Скоропись-Иолтуховского и лживые, провокаторские показания раскаявшегося немецкого шпиона Ермоленко, я от этого частного вопроса перешел к общей критике политического режима Керенского. Речь я закончил буквально теми же словами, как на Кронштадтской пристани, т. е. призывом к восстанию.
Уже с первых слов я почувствовал между собой и аудиторией тесный контакт, самое близкое взаимодействие. Речь, видимо, находила отклик у слушателей, а их настроение, в свою очередь, влияло на меня. Поэтому тон речи непрерывно повышался, и резкость ее выводов все нарастала.
Я был поражен боевым, революционно-нетерпеливым настроением митинга. Чувствовалось, что среди этих тысяч солдат и рабочих каждый в любую минуту готов выйти на улицу с оружием в руках. Их бурные чувства, их клокочущая ненависть против Временного правительства меньше всего склоняли к пассивности. Только в Кронштадте, накануне июльского выступления, я наблюдал аналогичное кипение жаждущих действия революционных страстей. Этот факт еще больше укрепил мое глубокое внутреннее убеждение, что дело пролетарской революции стоит на верном пути.
После меня выступил тов. Каменев. Он сразу начал говорить очень горячо. Резкость всего его выступления имела большой успех. Со стороны, судя по его словам, трудно было предположить, что в действительности он являлся противником немедленного восстания. Напротив, брызги революционного огня искрились в его зажигательной речи.
Из всей его критики, из всей оценки положения логически вытекала неизбежность и целесообразность немедленной вооруженной борьбы. Слушателям оставалось лишь сделать практические выводы. Своими подлинно революционными как по характеру, так и по настроению речами тов. Каменев оказал крупнейшие услуги делу пролетарской революции, перед величием которой меркнет его ошибка, от которой через короткое время он отказался.
Обстоятельства были сильнее людей, и даже сторонники более осторожной тактики были вынуждены произносить самые резкие речи. Наконец, независимо от субъективных настроений, к этому обязывала партийная дисциплина.
Прямо с митинга я пошел на ночевку па Выборгскую сторону, а наутро, 13 октября, явился в ЦК, помещавшийся в то время на барственно-тихой Фурштадтской улице.
После больших комнат, сверху донизу заставленных связанными тюками литературы, я спустился на несколько ступенек вниз и, пройдя по коридору, в небольшой комнате налево отыскал Я. М. Свердлова. Он встретил меня с тем органическим, внутренним доброжелательством, которое вообще свойственно многим старым партийным работникам, познавшим ценность товарищеского общения в тюрьме, в ссылке, на каторге. Не теряя времени, Яков Михайлович с места в карьер ввел меня в курс деловых вопросов. Ознакомив прежде всего с последними решениями ЦК, тов. Свердлов пояснил, что вся работа партии сейчас заостряется на подготовке свержении Временного правительства.
Конечно, в Кронштадте вам делать нечего; там ужо все хорошо подготовлено- тоном, не допускающим возражений, пробасил тов. Свердлов, дыша на снятое пенсне и протирая его носовым платком, - а вот вам придется немедленно поехать в Лугу - там не все благополучно.
И тов. Свердлов обрисовал мне положение Луги, где Совет находится в руках соглашателей и где в последнее время наблюдается сосредоточение войск, преданных Временному правительству. Тов. Свердлов подчеркнул выдающееся стратегическое значение Луги как крупнейшего промежуточного пункта на магистрали Петроград - фронт. Мне поручалось произвести глубокую разведку относительно настроения Лужского гарнизона и создать там благоприятную для нас атмосферу.
Едва мы успели в общих чертах закончить наш разговор, как в комнату вошла группа руководителей Новгородского партийного комитета во главе с Михаилом Рошалем, младшим братом Семена. Новгородские товарищи заявили, что на днях у них состоится губернский съезд Советов, на котором необходимо присутствие оратора "из центра".
- Вот, дайте нам Раскольникова, - потребовали они.
Яков Михайлович сперва не соглашался под тем предлогом, что у меня есть другая ответственная работа, по затем, после недолгого раздумья, уступил, однако с условием, что, пробыв два-три дня в Новгороде, я оттуда поеду в Лугу.
Мне еще нужно было повидать Семена Рошаля, чтобы рассказать ему как об общем политическом положении, так и о его личной участи.
Я прошел в "Кресты". Меня провели в кабинет начальника тюрьмы. В этой должности состоял длинноусый прапорщик, член партии эсеров, которого заключенные недвусмысленно подозревали в хозяйственных злоупотреблениях.
Во всяком случае, несмотря на октябрьские холода, он держал камеры без отопления и кормил тюрьму такой вонючей пищей, один запах которой вызывал тошноту даже у голодного человека.
В этот период начальник тюрьмы, учитывая рост политического влияния большевиков, самым бесстыдным образом заискивал перед нами.
Надев на свое подловатое и плутоватое лицо маску приторной любезности, он вызвал Рошаля в свой кабинет, хотя обычно свидания давались в особой комнате через двойную решетку.
Мало того. Он предупредительно вышел из кабинета, оставив нас наедине. Это, конечно, сильно облегчило мне передачу секретных сведений. Семен казался удрученны м и даже заикнулся о самоубийстве. Было видно, что за эту пару дней он сильно пал духом.
Я посвятил его в партийные дела, ознакомил с последними постановлениями ЦК, поделился своими впечатлениями и наблюдениями, не скрыв от него своей оптимистической оценки будущего. Семен, в духовной жизни которого настроения вообще играли крупную роль, заметно приободрился.
Коснувшись его личной судьбы, я не мог утаить от Семена, что, по всей вероятности, ему придется быть "козлом отпущения", но зато обнадежил его, что пролетарская революция через несколько дней принесет ему освобождение.
Действительно, 25 октября, с первым залпом "Авроры", Семен вышел на свободу и тотчас с головой ушел в кипучую боевую деятельность активного, самоотверженного революционера, которая, к сожалению, вскоре трагически оборвалась расстрелом тов. Рошаля на Румынском фронте.
Из "Крестов" я двинулся в Смольный на заседание бюро Советов Северной области, членом которого я был выбран на заключительном заседании этого съезда.
Перед заседанием ко мне подошел Филипповский, инженер-механик флота, правый эсер, по сравнению с другими членами его партии производивший более приличное впечатление, но не по заслугам неожиданно выдвинувшийся на роль одного из руководителей Петроградского Совета и его исполнительного комитета. Филипповский стал уговаривать меня, как кронштадтца, согласиться на снятие тяжелой артиллерии с форта "Обручев" ввиду того, что стратегические соображения требуют установки этих орудий на морской тыловой позиции.
Я дал отрицательный ответ, сославшись на то, что покушение на частичное разоружение Кронштадта в данный момент приобретает политический характер и не без основания может быть истолковано массами как контреволюционный маневр Временного правительства.
Другие кронштадтцы - И. П. Флеровский и Людмила Сталь - меня горячо поддержали.
Филипповский попробовал возражать.
Покончив этот бесплодный спор, я перешел к столу, где сидели члены Бюро Советов Северной области, - товарищи Крыленко, Бреслав и др. Первым стоял вопрос о выборах президиума Бюро. На должность председателя были выдвинуты две кандидатуры: тов. Крыленко и моя. Но Николай Васильевич категорически отказался, ввиду крайнего обременения работой, и, таким образом, был выбран я. Нам предстояло распределить районы работы между отдельными членами Бюро. Я заявил, что ЦК партии уже командировал меня в Новгород и Лугу - Бюро Советов, со своей стороны, возложило на меня поручения по части советской работы в этих двух городах.
Наше заседание продолжалось очень недолго, и все несложные вопросы, стоявшие на повестке, скоро были исчерпаны.
На следующий день я вместе с младшим Рошалем и другими товарищами выехал в иногороднюю командировку.
В большой тесноте и давке мы доехали до Новгорода и сразу направились в большевистскую коммуну, где жили Михаил Рошаль, Валентинов и другие члены Новгородского комитета. Там я застал: одного солдата-большевика, только что приехавшего из Старой Руссы. Таким образом мне удалось получить сведения о партийной работе как в Новгороде, так и в Старой Руссе.
В Старой Руссе местный Совет состоял из 36 членов, но большевиков было настолько мало, что даже не существовало фракции. Однако на губернский съезд в Новгород были присланы четыре делегата, оказавшиеся большевиками. Одним словом, в последнее время обозначался резкий рост большевистских симпатий.
В общем, в Старой Руссе и в Новгороде картина была одна и та же. Симпатии подавляющего большинства солдат и рабочих определенно склонялись на нашу сторону; офицерство и буржуазия, вместе с зажиточной интеллигенцией, были настроены в пользу Временного правительства; эти слои находили себе опору среди казаков и ударников; за пределами городской черты - среди крестьян - работа велась очень слабо.
Все сведения о партийной работе, о численности организации, о боеспособности Красной гвардии, о настроении частей Новгородского гарнизона, о количестве войск, готовых с оружием в руках выступить за Временное правительство и против него, - все эти цифры я тщательно заносил на страницы своей записной книжки.
В общем, в Новгородской губернии соотношение сил было, по-видимому, в нашу пользу. Квартировавший в самом Новгороде 177 запасный полк был большевистски настроен. Казаки-ударники стояли за Временное правительство, но и среди них имелись большевики. В Кречевицах влияние на гвардейский запасный кавалерийский полк оспаривали большевики и эсеры. В Старой Руссе настроение гарнизона отличалось своим большевизмом. Там были расположены: 178 запасный полк и автомобильная мастерская 5 армии (300 человек - сплошь большевики). Стоявшие в Старой Руссе две сотни казанов были настроены против солдат. В селе Медведь - 175 запасный полк и в Боровичах - 174 запасный полк были настроены в нашу пользу. В самом Новгороде партийная организация состояла из 176 членов (за полторы недели до моего приезда было 102). По социальному составу члены партии распределялись так: 150 солдат, а остальные - рабочие. При этом коллективов по предприятиям еще организовано не было. Губисполком состоял из 30 человек, почти исключительно эсеров и меньшевиков; большевиков было только трое. Ясно, что губисполком не отражал действительного соотношения сил в данный момент.
Товарищи решили не терять времени и в тот же день устроить митинг 177 запасного пехотного полка, стоявшего в городе. Для созыва митинга мы направились в казармы. Там было грязно, душно, пахло кислыми щами. На неопрятных деревянных нарах обедали солдаты. Тов. Рошаль пошел разыскивать членов полкового комитета. Через несколько минут он сообщил, что митинг состоится на воздухе.
Мы вышли на двор и прошли на прилегающую к казармам площадь. Здесь возвышалась небольшая, видимо, когда-то наспех сколоченная трибуна. К нашему приходу на площади еще не было ни души.
Но вскоре, очевидно, по зову или сигналу, группами и по одиночке стали сбегаться солдаты. Их набралось несколько сот человек.
Для одного полка это было достаточно. Почти все свободные от работ и службы товарищи стеклись послушать большевистских ораторов. Я поднялся на трибуну и стал говорить.
Аудитория слушала внимательно, но без особенного пыла. Только когда я перешел к вопросу о войне и мире, живо волновавшему чувства и помыслы каждого крестьянина в серой солдатской шинели, слушатели насторожились, и на их лицах тотчас отразились глубокие внутренние переживания, мучившие каждого из них по поводу этой больной темы. Как дамоклов меч висевшая над головой каждого из них опасность внезапной отправки на фронт и естественное, здоровое отвращение к чудовищной империалистической бойне создавали благоприятную почву для восприятия антимилитаристских идей. Это настроение не было голым шкурничеством, как объясняла себе успех большевистской пропаганды вся буржуазная печать. Эгоистичными, своекорыстными шкурниками могут быть отдельные лица, но никак не огромные массы, вовлеченные в грандиозное движение революции.
После меня выступило несколько местных работников. В общем, удалось разъяснить положение и поднять настроение солдатской массы. Чувствовалось, что если эта воинская часть и не проявит большого энтузиазма в борьбе, то, во всяком случае, она никогда не выступит против нас. Весь митинг продолжался немногим более часа.
На другой день мне пришлось побывать на митинге кавалерийского полка. Он был расквартирован далеко за городом, в кречевицких казармах. На грузовом автомобиле по плохой, ухабистой, давно не ремонтированной: ж размытой дождями дороге мы приехали в этот полк. В ожидании, пока товарищи соберутся на митинг, председатель полкового комитета пригласил Михаила Рошаля, Валентинова и меня в офицерское собрание; мы согласились. В офицерском собрании все дышало специфическим ароматом старого режима. На окнах висели чистые и аккуратные занавески, столы были накрыты белоснежными прокрахмаленными скатертями, за ними сидели туго затянутые в корсеты ротмистры и корнеты в рейтузах и кителях с золотыми погонами. Изящно сервированную закуску подавали услужливые официанты.
Только наша компания своим оживленным и бесцеремонным поведением, своим демократическим видом внесла диссонанс и грубо разрушила иллюзию старого режима, которая старательно культивировалась в этих уютных, словно языком вылизанных комнатах. Мы ловили на себе косые, недоброжелательные взгляды соседних столиков. Наконец, мимо нас, лихо поигрывая бедрами, походкой самоуверенного глупца, прошел какой-то офицер с фантастически-широкими, как на шарже, рейтузами.
Михаил Рошаль, как вольноопределяющийся, был одет в военную форму.
При виде жеребца в золотых погонах он из чувства дисциплины приподнялся с своего стула. Но офицерик этим не удовлетворился.
По-военному развернувшись на месте, он вперил свои бесстрастные, но вдруг налившиеся злобой глаза в лицо Рошаля и с привычной интонацией, выработанной в течение долгих лет службы в казарме и на плацу, неистово завопил:
- Вольноопределяющийся, как вы смеете, стоя перед офицером, держать руки в карманах? Я вас научу дисциплине… и т. д.
Мы поспешили вмешаться и прекратить безобразную сцену, напомнив зарвавшемуся офицеру, что дни старого режима миновали и у нас, к счастью, произошла революция. Он как-то сразу притих, но, отойдя к группе своих золотопогонных друзей, еще долго высказывал гневное возмущение святотатственным потрясением самих основ военной дисциплины. Я решил об этом рецидиве офицерского самодурства довести до сведения солдатской массы.
Вскоре нас пригласили в полковой театр, где должен был состояться митинг.
Это был совершенно отдельный, огромный сарай, со сценой и длинными рядами скамеек. Зал был наполнен солдатами.