Если бы не еда и питье, сами приемы не интересны, но опять же приходит сравнение: не интересны именно наши приемы, люди натянуты, разобщены. Тут же возникает железное "свои со своими", встречают тебя подозрительно, как будто у тебя за пазухой граната, и даже интеллигенция на этих приемах становится какой-то другой, а на приемах у иностранцев простота, свободная речь, общение, даже если ты не говоришь по-английски, тут же находится переводчик, и беседа льется… Наблюдаю и начинаю понимать - да, мы, интеллигенция, другие, не такие, какими были наши папы и мамы, мы плохо воспитаны, мы не по таланту в "высшем свете", а по каким-то непонятным для меня соображениям: незаслуженно заслуженные артисты, выскочки-писатели, воспевающие все и вся, художники-подхалимы, делающие из этих рож перлы интеллекта и красоты, той, настоящей интеллигенции нет, она истреблена, прозябает… Что же будет с нашими детьми?.. с детьми детей?.. Кто же их будет воспитывать…
А сам "высший свет"? "Вожди"? Наблюдаю и за ними: они тоже "свои со своими", похожи друг на друга как две капли воды, и их жены, и их дети тоже похожи на них, похожи чем-то отталкивающим, чем, я понять не могу - они как будто не умеют думать, от этого лица у них пустые, и хорошо еще, если на этих лицах появляются хоть какие-нибудь человеческие страсти, пусть и низменные, порочные… говорить с ними не о чем, какая-то у них другая первооснова… общаясь с ними, надо иметь два ума - один для себя, другой для них… Творческая интеллигенция при них тоже другая… тоже похожая на них. Такие почти все коммунисты… и Борис, и Костя, и Садкович, и Луков… Это идеология их сделала такими?.. Какой-то духовный паноптикум.
Смешно, немыслимо присутствие среди них моего Идена, моего виолончелиста…
Это общество как переспелое яблоко - надкусишь, а на зубах труха и черви.
Но существуют еще приемы в том самом ВОКСе, который оформлял меня за границу. Это отрада, островок, и, конечно, благодаря председателю ВОКСа и его супруге существуют эти приемы: интеллигентные, воспитанные люди, таких теперь можно по пальцам пересчитать, на их приемах предусмотрено все до мелочей, здесь другие человеческие мерки.
И само здание! Красивый, старинный особняк, окрашенный нежно-голубой краской, большие окна, за которыми смотрятся деревья сквера, гардины, мебель все со вкусом, мягкий свет, блистающий паркет, все так, как было, наверное, в таких особняках до революции.
Впервые после войны встретилась здесь еще с одной "звездой" нашего кино: очаровательной Зоей Федоровой, она немного старше нашего с Валей поколения. Она была с не менее очаровательным возлюбленным, американским морским офицером. Эта пара очаровала всех, и теперь Зое не надо скрывать своего романа, после войны за любовь к иностранцу не расстреливают и не сажают в тюрьму.
Ко мне через зал идет коренастый, каштаново-рыжеватый, крепко сбитый мужчина, целует руки… Гилельс! Знаменитый Гилельс!
- Ну, здравствуйте! Я знал, что увижу вас, вот так рядом… Я этой встречи ждал… Лебедушка моя! Вы стали знаменитой…
- И вы тоже…
В глазах у Гилельса замелькали пушинки снега, набережная Волги, мы целуемся на морозе, нам по двадцать лет - я выброшенная из Москвы, он еще студент, но уже с фортепьянным концертом в Горьком… Десять лет…
- Я вас пронесу в своем сердце до конца жизни, до последнего вздоха… сказать я не смогу, что вы для меня, но я должен знать, что вы знаете об этом. Я хожу на все ваши премьеры, сижу один по нескольку сеансов и смотрю ваши фильмы…
- А я одна, без спутников сижу на ваших концертах и тоже не смогу сказать почему…
- Я все о вас знаю… знаю, что ваша маленькая девочка выросла, что вы замужем, что были долго за границей, что в вас влюбился Тито…
- О, да, вы старый сплетник…
Смеемся, не отрываем друг от друга глаз…
39
Погода отвратительная, сыро, холодно, уже в пять часов темно. Подъезжаем к Белорусскому вокзалу, Борис выходить из машины не хочет, скандалит. Уговаривать тоже не хочу, выхожу сама и направляюсь к бульвару, наблюдая за них - не выйдет, пойду одна… Отпускает машину, догоняет. Понимаю, что с его ленью он сейчас меня ненавидит… мы оба чуть пьяненькие… в машине было так тепло… так не хотелось выходить… я расхохоталась.
- Спасибо, Боренька! Глубокая вам благодарность от всего прогрессивного человечества!
Из темноты выплыла скамейка, и на ней молодая женщина в каком-то летнем пальтишке, с ней трое детей в рванье, самый маленький на коленях. Впились глазами друг в друга, в ее затравленных глазах вопрос: не сделаем ли мы ей и ее детям плохое. Я выхватила из сумки все деньги, которые были, сняла теплую кофту, отдаю ей. Бориса нет, он ушел вперед. Но он же мог не увидеть эту женщину…
- Борис! Вернитесь. Подойдите. Дайте мне все деньги, которые с вами, снимите джемпер!
Джемпер снимает, шарит по карманам…
- Опять ваши затеи, без джемпера мне будет холодно. Она может пойти в приемник…
Женщина встрепенулась:
- Дамочка, оставь мужика, он же тебе не муж. Пусть идет. Я обойдусь, мне ничего не надо!
- Идите, Борис! - Я наклоняюсь к ней: - Что я еще могу сделать для вас?!
- Ты и так сделала, не твои кофты, ты меня согрела, за меня не беспокойся. Я присела ненадолго, дети притомились, до вокзала рядом, мне только до вокзала, там нас не выгонят, есть деньги, я доберусь до деревни.
- Как тебя зовут?
- Кланя.
- Давай думать друг о друге, Кланя, тебе будет тепло и мне.
Рванулась в темноту, рыдаю.
- Тимоша! Тимоша! Я же вас не догоню! Успокойтесь!
Рядом его сопение.
- Успокойтесь, прошу вас, ну подумаешь, нищая, она не пропадет, у нас таким помогают, может, украла что-нибудь, вот и прячется, боится идти в официальные организации…
Я остановилась, смотрю ему в глаза.
- Успокойтесь, подумаешь, нищая… я…
- Борис! Не говорите больше ничего, прошу вас, умоляю, у меня разорвется сердце! Оставьте меня. Идите спокойно домой, я буду идти за вами. Умоляю вас!
- Нет, я вас не оставлю, я должен вас успокоить, понимаете, эта женщина…
Я побежала.
- Тимоша! Тимоша! Послушайте меня…
Я прислонилась к стене, слова выговорить не могу, мне дурно.
- Борис! Единственная просьба! Не говорите ничего! Мы уже у дома! Я похожу! Успокоюсь! Со мной ничего не случится! Иначе я умру! Задохнусь! Неужели в вас нет ничего человеческого! Неужели вы не видите! Не понимаете! Мне дурно! Я не могу вас слышать… Оставьте меня!
- Нет, не оставлю.
- Я даю вас честное слово… что через пять-десять минут вернусь домой… только похожу… сейчас не могу… не могу… я все вам прощу… только оставьте меня… оставьте, если не хотите, чтобы я умерла…
- Нет.
Очнулась, когда Борис уже дотащил меня до подъезда.
Скоро рассвет. Голову раздирают мысли, из кабинета доносится храп Бориса… где я… что со мной происходит… Как я жива… Как жить дальше… Какой же Борис на самом деле… Из-за его скрытности я часто узнаю о нем последней и часто от других… Эта новая вспышка высветила холод… жестокость… я для него открыта… вся… во всем… он знает даже о моих изменах, знает потому, что я тогда не бываю с ним близка…
Ужасная статья о Трумэне - о ней я тоже узнала последней, а ведь я удивилась, обрадовалась, увидя Бориса за письменным столом! А через несколько дней встречаю у театра знакомых, которые как-то странно, отчужденно здороваются со мной и, не останавливаясь, проходят дальше, а в театре со мной и здороваются, и ведут себя так, как будто я заболела проказой… Сажусь к Юрке в машину.
- Татьяна Кирилловна, ну как же вы! Вы! Могли это допустить!..
- Что, Юрка, дорогой мой ребенок?
- Как что?! Вы ничего не знаете?! Ах, вы же не читаете газет!
Юрка захлебнулся от волнения.
- Да сегодня же в газете статья Бориса Леонтьевича о президенте Трумэне "Мальчик на побегушках"! И объяснять дальше ничего не надо! Достаточно названия!
Мы чуть не въехали в столб.
- До чего же статья гнусная, подметная, наемная!
У меня в руках "Литературная газета".
- Как же Борис Леонтьевич мог! Я ведь его уважал!
Врываюсь в дом! Тишина. Значит, еще не прочли. Бориса нет. Ядя смотрит вопросительно, знаю я или нет.
- Значит, ты знала о статье, почему же ты мне ничего не сказала, ведь возможно было ее предупредить, вплоть до развода!
- Не смеши! Борису ночью позвонили из ЦК, что же ты думаешь, что он выбрал бы тебя вместо ЦК.
- Зайцу скажи, что я срочно вылетела на гастроли, потом я ей сама все объясню.
Взяла у Мамы ключи от Калужской и уехала к тете Тоне в чем была. Борис примчался ночью, разбудил соседей, кричал, доказывал, плакал.
Я же не могу бросить свою Маму, своего Зайца, опять я сгоряча, как Папа, бросилась в омут. Приехали домой под утро: я - приниженная, Борис торжествующий. Ядя и Борис иногда кажутся мне пиявками, которых я не могу оторвать от себя.
А дальше началась не приниженность, а униженность, позор: при нашем появлении на приемах люди не просто нас не замечают, а откровенно, демонстративно отворачиваются. Я решилась подойти к Зое и спросить, в чем дело, ее морской офицер кое-как объяснил по-русски, что все европейские газеты пишут о Борисе, а в Америке была демонстрация и несли изображение Бориса с надписью: "Поджигатель войны номер три!" Такая честь: Гитлер, Сталин, Борис! Я быстро зашагала с приема и сказала Борису: "Кто бы мне ни приказывал, ни на какие приемы я больше не пойду".
Вскоре Америка вручила ноту протеста по поводу статьи, на которую последовал ответ: ""Литературная газета" - не правительственная, и поэтому правительство не отвечает за мнение писателя" - вот почему статья была напечатана не в Борисовой "Правде", а в "Литературной газете".
Зачем я Борису?! Я вижу, как на приемах он, пропуская меня вперед, наблюдает за эффектом, который я произвожу! Он даже стал интересоваться туалетом, в котором я собираюсь на прием… ловлю себя на том, что у меня после его "вспышек" все чаще и чаще появляется неприязнь, раздражают его "шажки", его речь, когда он выпивает, его лепет понять можно с трудом, и я как-то сорвалась, правда, с улыбкой сказав, чтобы он говорил медленнее и внятнее, потому что его "тюрлюпупу" понять трудно… Радость от его поступков почти уже не приходит - теперь, когда появилось много денег, они с Костей стали облагодетельствовать бедных литераторов - это ведь не от человеческой доброты, а так, с "барского стола", получается как-то стыдно. Настоящих друзей у них нет, да и просто приятелей тоже мало… а может быть, они не бывают у нас, а где-то там, где Борис иногда пропадает с утра до ночи… У больших писателей, которые у нас изредка и единожды появляются, к Борису какое-то снисходительно терпимое отношение… а в общем, все хорошо… что тогда со мной… я просто заевшаяся дрянь… неблагодарная… почему у меня все не так, как у людей… Я знаю женщин, которым все равно, какие у них мужья, любовники, они прощают все за минуты наслаждения… почему же я такой урод, почему же я не могу прощать Борису… Но ведь человеческие отношения так создать невозможно! Невозможно полюбить человека с пустой, ничтожной сущностью… а сейчас его и Костю выдвигают в депутаты… что же, так и жить, как "эти" на приемах… говорят, глупо искать черную кошку в темной комнате… а что я ищу?.. а если кошки в этой комнате вообще нет… Ольга! Где моя Ольга!.. С ней все становится яснее, выносимее…
Ее в дом привел Борис, он часто так делает, если люди хотят со мной познакомиться, а я при этом чувствую себя отвратительно, зажимаюсь, становлюсь препротивной и ничего не могу с собой поделать. Ольга не стала говорить, что она счастлива стоять рядом со мной, что я великая артистка, а вперилась молча в меня глазами - это длилось вечность - и заявила:
- Ничего! И там и здесь такая же, как я и представляла.
Ну и все! Ну и прекрасно! Ну и скорей к столу!
И никогда больше на эту тему она не говорила, и ко мне на землю сошел Друг, к сожалению, живущий в Ленинграде.
С ней можно говорить обо всем, ей можно сказать все, как в юности моей Тосе. Она моя душа. Она оказалась той самой знаменитой поэтессой Берггольц, о которой я знала, слышала: она всю оставшуюся в веках ленинградскую блокаду не покинула город, несмотря на настояния, работала на радио, там же и спала и жила одним дыханием со всем народом, денно и нощно выступая со стихами, с речами. Для меня она человек, гражданин.
Маленькая, женственная, совсем светлая, в нашей полосе такие некрашеные блондинки попадаются редко, чухна, северянка, лицо доброе, интересная, похожа на изящную статуэтку, в душе ломкая, хрупкая, все понимающая, все видящая, с прекрасным именем Ольга, я теперь придаю большое значение именам. Она была арестована в тридцать седьмом, но в лагерь не попала, а избитая, в полубессознательном состоянии была выброшена в каком-то дворе. Теперь я все знаю о тюрьмах в нашей стране и об их знаменитой Лиговке, не уступающей нашей Лубянке.
40
Таких длинных комнат не бывает. Еще и конусом. Дверь за тридевять земель… Борис… Ядя… Заяц… Еще кто-то в белом халате… Теперь они огромные над моим лицом. Целуют. Как это они так быстро проскочили такую длинную комнату? В белом халате симпатичный приветливый старый мужчина:
- Ну что, еще поживем?
Пытаюсь улыбнуться.
Вот и оказалась второй раз в Кремлевке. Я не захотела рожать ребенка от Бориса, аборты запрещены, Ядя нашла подпольного врача, и вот я здесь еле-еле, но спасли. Но спасли же!!! Ура!!!
Во время операции мне причудилось, что родился мальчик в сапогах, в косоворотке и с партийным билетом. А если девочка… А этот человек в белом халате - мой доктор Корчагин, спасший меня. До чего же он красивый, как Собольщиков-Самарин, седой, гордый, благородный, умный, мягкий, совсем старый, из предыдущего века, похож на Идена, на виолончелиста, почему я не родилась в одно время с этим доктором, я бы его любила вечно.
Начала поправляться, и опять наползло неприятие чего-то… рассказала обо все своему доктору, и как только я встала на ноги, он повел меня к лучшему психиатру, сказав, что он уверен в ее квалификации, потому что иначе еврейку здесь, в Кремлевке, не держали бы, что вообще-то в Кремлевке врачи или уж действительно с талантом, "им" ведь самим тоже надо лечиться, или уж с чистейшей политико-классовой принадлежностью. Вхожу. Пожилая, холодная безразличным тоном, изображающим угодливость, расспрашивает, что меня мучит, тревожит… Смотрю в ее глаза - они мимо меня, читаю в них: "Что с жиру бесишься?" Встала и ушла в палату, излила все своему доктору, он все понял, утешил и сказал, что в стране происходит что-то странное и это заметнее именно здесь, в Кремлевке, куда "они" приносят всю свою гниль.
Жены их еще невыносимее, чем они сами. Это даже не гниль, это "Театр Фарса": на крестьянскую девку надели корону и царские одежды, не изменив выражения лица. Они часами в чернобурых накидках поверх халатов, в полном макияже, как для бала, "болтают" в холле - слушать их невозможно. Добрая половина из них здорова, они из больницы устроили "светское" развлечение, тем более что кормят здесь, как в ресторане "Националь". Есть же лица и некрасивые, но в них мысль, обаяние и от них нельзя оторваться, в эти же лица, даже красивые, смотреть не хочется, столько в них всякой дряни.
И нет бы только наблюдать за ними - они ведь подстерегают меня у двери палаты, они хотят влезть в душу, они хотят общения со мной, для них престижно общение с людьми искусства. Кончится тем, что я самую назойливую укушу.
А что же я? Какая-то особенная? Почему я не могу общаться с ними? Ведь все наши знаменитости общаются, ездят к ним на дачи, даже дружат? Что же они не видят, кто эти люди? Почему хвалят их взахлеб? Из-за благ, которыми их ублажают? А может быть, это и есть классовое общество? А как же тогда быть с бесклассовым? Ах Папа! Папочка! Ты же мог рассказать мне и про это.
Ниточки, связывающие меня с жизнью, обрываются одна за другой - не хочу есть, не хочу жить, не хочу приемов, людей, ничего не хочу - расплата за детоубийство, за операцию, которую ни умом, ни моралью, ни сердцем принять невозможно. В "их" санатории тоже не хочу, чтобы там не удавиться. Доктор категорически запретил сразу "впадать" в работу, и, несмотря на все его уговоры, из чувства самосохранения, еду в свое Переделкино.
В Переделкино весна, как восемь лет назад…
Брожу… брожу… до устали… без асфальта… по земле и, как Антей, начинаю возрождаться.
И жизнь, и война здесь многое разметали: Дома творчества нет, в войну в нем стояла воинская часть и разрушила его, Дом творчества теперь совсем в другом месте - чужой, незнакомый…
Проходить мимо дачи Афиногеновых не могу, душат слезы: тогда, в Ташкенте, когда Борис прилетал на побывку, рассказал, как нелепо погиб сам Афиногенов, забежав на минутку в ЦК партии, и единственная упавшая в центре бомба попала именно в ЦК и убила Афиногенова. Его прелестная несчастная жена, американка Дженни, оставшись одна с двумя девочками в чужой стране, добившись поездки в Америку, возвращалась домой на пароходе, начался пожар, девочек Дженни спасла, а сама сгорела заживо.
Шекспировская трагедия этой семьи выворачивает душу, выяснить, где девочки, пока не могу, дача забита.
Нашла в лесу место, где Борис, упав на колени в лужу, сделал мне предложение… Сколько воды утекло…
Юрка привез мне книги, и я, сидя на диванчике с ногами, как тогда в Ленинграде, взахлеб читаю и становлюсь счастливее.
Нам "выдали" освобожденный кем-то верхний этаж дачи. Пока я не успела сделать его уютным, но здесь чисто, есть все необходимое.
Привиделся Пушкин, едущий с колокольчиком, мерно, через всю Россию… вот уж где можно думать… думать… творить…
Поражена русскими поговорками, да и не только русскими, но и японскими, и бразильскими - философы пишут толстенные книги, а в поговорках все выражено несколькими словами:
"Не наступай сюда, здесь вчера блестели светлячки".
"Не бросай камни в соседа, если у тебя стеклянная крыша".
"Если хочешь научить лягушку плавать, не бросай ее в кипяток".
"Когда входишь, думай о выходе".
"Дурак тоже знает, что надо вовремя помолчать, но не знает, когда это время бывает".
"Если одеяло короткое, то подожми ноги".
Волнуют лес, птицы, тишина, небо - могу дотянуться и окунуть руки в голубизну!
Пошаливает сердце, неподвластно, самочувствие пока неважное.
Ну почему я именно так живу?! Зачем? Среди кого я? Неужели человек такое беспомощное существо, что куда его занесет, как ветер листья, так он и должен жить?! А я хочу по-другому!
Милый Юрий Карлович Олеша, когда я приставала к нему, чтобы он мне что-то разъяснил, сказал: "Что ты все почему да зачем, в нашей стране не надо иметь много извилин в голове, лучше если у тебя будет одна и та прямая!.."
Шофер Юрка привез записку от Бориса, чтобы я обязательно приехала на правительственный прием. Не хочу, не поеду и Бориса просила не приезжать ко мне. Хочу лежать на спине, вдыхать запах земли, трав, слушать ветер, держать в ладонях шелковый тополиный пух!