Опять не оказалось ни одной настоящей шпионки, хотела поговорить, вдруг придется сыграть - только статьи "шпионаж", а на самом деле они настоящие партизанки: совсем простая немка, еле говорит по-русски, нас ненавидит, как ненавидели мы немцев, ушла с товарищами в лес, когда мы подходили к их городку; а вторая - очень любопытный человек: литовка, прекрасно говорит по-русски, молодая, сильная, смелая, узнав о существовании партизанского отряда "лесные братья", ушла к ним, научилась воевать, стала парашютисткой, хромает от ранения в ногу, поддерживает связь через ту же стену с "лесными братьями" в мужской зоне, будет бороться за свободу Литвы до последней капли крови. Ко мне отнеслась доверчиво, мы подружились, а когда случился какой-то невероятный побег из мужской зоны с приземлившимся самолетом, перелетавшим границу, и я побежала к ней узнать, что и как, коротко ответила: "Жаль, что это пока еще не мы".
Сегодня Мария Прокофьевна выносит мое письмо и прошение за зону, от страха, от волнения зуб на зуб не попадает, на вахте обыскивают даже своих, если они не в мундире: Мария Прокофьевна решила пронести письмо под одеждой, все-таки их редко, как нас, ощупывают руками, а в сумку могут полезть.
Попрощались с ней еще в больнице, и теперь незаметно каждый из своего угла следим за ней: вот она идет по дороге… вот подходит к вахте… вот вошла… вот лишние секунды не появляется с другой стороны… вот вышла… улыбается, как бы разговаривая с охранником, эта улыбка для нас - пронесло, теперь она должна еще где-то во дворе спрятать письмо, чтобы не нашел муж.
Завтра рано утром Мария Прокофьевна уезжает с маленьким сыном в отпуск к родным и специально для меня через Москву, чтобы вручить письмо и прошение лично в руки Борису, а если его нет, то Маме.
Всей конспирацией ведает Жанна: Мария Прокофьевна должна дать моим из Караганды телеграмму: "Еду в отпуск к тете буду проездом у вас ждите". И когда письмо будет в руках у Бориса, тут же, чтобы мы не умерли от волнения, дать телеграмму нам: "Заяц окончил школу хорошо".
Вся корреспонденция приходит через КВЧ. Вызывают. Иду на глиняных ногах. Лейтенант дает телеграмму: "Заяц окончил школу хорошо", - понимаю, что мой восторг не соответствует тексту, но ничего с собой сделать не могу. Хорошо, что лейтенант - болван, это не опер. Анна и Жанна ждут меня в землянке - молча обнялись и плачем.
Проводила Анну - и больно, и радостно. Так же волновались, как с Марией Прокофьевной: когда Анна вошла на вахту и не сразу вышла, а потом вырвалась на волю и пошла танцуя, мы от радости тоже запрыгали, очень хотелось увидеть ее счастливое лицо, но оглянуться нельзя, в лагере есть примета: ни за что не оборачиваться и ничего не уносить с собой лагерного - вернешься обратно.
55
Бегу, задыхаясь, в больницу. Георгий Маркович прислал за мной не Пупулю, а какую-то больную. Боже, спаси его! У него совсем плохое сердце! Отлегло! Он стоит на пороге и улыбается… но значит, что-то случилось…
Заходим в знакомую, родную каморку: Пупуля наводит здесь такую чистоту, что хирургиня смеется: "Лучше здесь делать операции, безопаснее, а я обманываю Георгия Марковича: он считает меня лучшей рукодельницей мира, а я иголки в руках держать не умею, это руки западных украинок, прибалтиек, которых он тоже спасает от смерти, вышивают, но я выдаю все эти коврики, салфеточки за свою работу, потому что от заключенных Георгий Маркович никогда ничего не возьмет".
На столике чай, настоящий белый хлеб!
- Вкушайте! Это от вашего любимого опера вместо гонорара.
Всё в момент сгамкала. Жду.
- Теперь на сытый желудок вы подобрели, вот мы и поговорим, я мобилизовал своих дам, они побудут с больными вместо меня, и нас никто не потревожит. Начну с руки! Не подали руки Короле…
- Не могу! И не потому, что руки в крови - не могу своей сущностью… все во мне восстает.
- Вот об этом и хочу говорить с вами. Я - волнуюсь за вас! Родная моя, послушайте меня, старика, я один могу помочь вам выжить в этом аду; здесь ведь королёвы правят бал, значит что же?! Из-за них сложить голову?! Не-т! Еще раз не-т! - Доктор лукаво посмотрел на меня: - Вы же ели ее кур! Ее треску! Я же знаю, что Жанна ходила менять ваше платье на морковку, и не важно, что я знаю - знает она, что мы все зависим от нее.
Я рассмеялась, вспомнив, как мы с Жанной слопали по целой тухлой курице и не умерли, а в столовой вылавливали червей из трескового супа, и очень даже вкусный суп.
- Вы же не знаете, что только через Королеву начальство могло оформить всю эту тухлятину! К сожалению, я не смог присоединиться к вашим яствам, мой старый желудок не выдержал бы: в такую жару вохровские продукты портятся и вохровские лорды их не едят, а Королева оформила все это за счет лагеря: ко мне - как больничное питание, а треску - к вам, в столовую! Я бился над этими курами по законам настоящей химии: их трижды вываривали и чем только не дезинфицировали, и после всего я опробовал на себе, а потом разрешил дать молодым больным со здоровым желудком.
Я перестала смеяться.
- Да! Да! И если она захочет выгнать вас на общие работы, она это сделает в течение часа, она повязана с начальством, и даже я ничего не смогу сделать, не смогу помочь вам, хотя и ей - Королевой и "этим" я нужен - они очень дорожат своим здоровьем.
- Что ей надо от меня? Мы из разных миров.
- Вот именно, она хочет в этот ваш недосягаемый для нее мир, все остальное у нее есть, и эта недоступность бесит ее! Вы меня спрашивали, как можно было спрятать презрение в глазах, когда вы были у начальника, и я вам ответил просто опустить глаза, и здесь тоже - просто сделать вид, что вы ее протянутой руки не заметили. Сыграйте это так же блистательно, как сыграли истерический припадок с лейтенантом, если бы тогда вовремя вы не приоткрыли глаз и не подмигнули мне, со мной действительно мог случиться инфаркт - большего я от вас не требую: сыграйте доступность, они должны думать, что могут приблизиться к вам…
- Но ведь в человека, как в растение, все врастает, и как потом обратно стать человеком?
- С умом станете. Вы не подумали, что творится в моей душе! Что происходит со мной! Как я живу в этом обществе!
Я схватила руку Георгия Марковича:
- Простите меня! Простите меня! Да! Да!
- И вам, кроме всего, как художнику надо узнать этих людей… не знаю, как их назвать… вы опять будете в искусстве… вы сейчас в самом расцвете… сколько вы сможете сделать с теперешним вашим зрелым видением… для творчества это лучшие годы… в концерте я все время думал об этом…
- Лгать, лгать… ну хорошо: я научусь играть с правдой, но с самой-то правдой как быть?! Она ведь, глубоко запрятанная, умрет! Она же должна побеждать ложь. Она активна! Она же не сидит на месте, она летит, она конфликт, она борьба, она завтрашний день, она суть жизни, как добро и зло…
- Умница вы моя, я слушал бы вас часами, да только я-то прошу вас не меняться, а спрятать эту правду, оберегать ее, вытерпеть все! Пообещайте мне: как только у вас будут критические минуты, ситуации, конфликты с жизнью, вы сразу же в вашем сознании будете вызывать дедушку доктора в белом халате… что замолчали?
- Боюсь.
- Что-то на вас не похоже… торжественно вас заверяю, что кусаться не буду…
- Я написала письмо Сталину о том, что творится в его отечестве…
Встал, повернулся ко мне спиной, не дышу.
- У вас есть верные люди, которые смогут доставить письмо именно ему? В нашей стране письма попадают к тем, о ком они написаны.
- Борис и Костя стали секретарями Союза писателей, бывают у Сталина, и я прошу их или положить письмо Сталину на стол, или сжечь.
- Они не сделают ни того, ни другого. Вы все еще не поняли, что этот ваш Борис - трус, а ваш Костя являет собой трехсотпроцентного конъюнктурщика, если партия прикажет, он сделает все. Вы действительно думаете, что Сталин ничего не знает?
- Я не думаю… я надеюсь… и что же тогда все это…
- Все это ужас, которому нет равного. Жестокость Грозного меркнет, Гитлер бесчинствовал открыто, уничтожал всех, кто ему мешал, Сталин изверг… шаман… ему не нужно никакое светлое будущее, у него все на лжи, на обмане, на уничтожении всех и вся, кто начинает это понимать, он темен, хитер, лицемерен, труслив, бесталанен, бесчеловечен, по-моему, психически неполноценен и жалок, как все маленькие люди, занесенные на гребень величия! О чем вы писали в письме?
- Без эмоций, голыми фактами описала все виденное, услышанное, познанное.
- Вы понимаете, чем вы риск-ну-ли?!
- Догадываюсь.
Вбежала Жанна и увела Георгия Марковича.
Беда упала на голову с неба: у меня не хватает лопаты - десять суток карцера. Хорошо, что не поведут через весь лагерь с автоматчиком: через тридцать минут опер оформит документ, и я должна явиться сама. Говорят, что в карцере падают в обморок от жары, как на сковороде, все равно лучше, чем морозильник в Лефортовской тюрьме, и говорят, что там кишмя кишат изголодавшиеся клопы, все равно лучше, чем мокрицы, мокриц я больше боюсь.
Доктор впервые сам прибежал в мою землянку, там уже был опер пересчитывала, пересчитывала - лопаты не хватает. Я спокойна, но Георгий Маркович вне себя:
- Почему же вы не пересчитывали у бригадиров инструменты, когда они их забирали и возвращали?
- Я им верила, потому что эти огрубевшие, изуродованные "перевоспитанием" люди ко мне замечательно относились: они, опускаясь ко мне в землянку, даже матом переставали ругаться…
- Нет! Нет! Нет! Старый я дурак! Вы неисправимы! Вам же нарочно могли все это подстроить! Первое, что надо сделать: попасть на место работ и искать там лопату, никому она не нужна, могли просто засыпать ее землей и забыть! Я сегодня был у больной девочки за зоной, у нее есть старший брат, надо как-то придумать, чтобы он пошел искать! И не огорчайтесь, у меня разорвется сердце, мы вас вытащим!
И доктор побежал.
А я и не огорчаюсь, я села и как-то ни на что не реагирую.
И я восседаю на табурете в центре карцера, если, конечно, это сооружение можно назвать карцером, и стряхиваю с себя клопов, они ползут отовсюду, падают на меня с потолка… но сказка недолго сказывалась, четверо суток вместо десяти - и Георгий Маркович ведет меня в больницу и опять залечивает.
Приказ - с должности в "инструменталке" снять и перевести на общие работы.
Это пострашнее всего, что творится в лагере: непосильный, каторжный труд, женщины вручную на строительстве канала ворочают пудовые камни, откалывают каменную землю, падают от тепловых ударов; на кирпичном заводе в воздухе сорок, и из печей полыхает семьдесят градусов, и противни с раскаленными кирпичами надо вынимать без рукавиц, голыми руками, какими-то тряпочками; дорога до лагеря - пять километров по раскаленному песку… представила здесь мою Грету Гарбо или Марлен Дитрих…
Вызывают в оперчасть. Закружило, завихрило, но иду спокойно, как бы даже безразлично - из окна "хитрого домика" просматривается вся зона от вахты до больницы, и опер, конечно, наблюдает за мной в окно… свобода или смерть…
- Садитесь.
Рассматриваю опера, я его вблизи видела только, когда в землянке в который раз пересчитывали лопаты: неинтересный, молодой - до тридцати, лицо наглое, подловатенькое, еврей. Все гэбэшники Ивановы, Сидоровы, Петровы, а он Шнейдер, из-за этого, наверное, и здесь, глуп - над его системой связи со стукачками смеется весь лагерь: вызывает как бы на какие-то допросы одних и тех же женщин раз в две недели, в основном сам подслушивает, подсматривает, создает дела, его любовница танцевала у меня в спектакле в тройке коней.
Встревожен, нервничает, начал допрос: писала ли я куда-нибудь, кто за меня может хлопотать, какие у меня связи в Москве… допрашивает хитро, осторожно, хочет поймать меня на чем-нибудь, у него могут быть неприятности: разговаривает со мной как с человеком - хамелеон… неужели свобода… письмо провалилось… дошло…
- Собирайтесь в этап, на вас пришел наряд из Москвы.
В голове буря! Бегу к Георгию Марковичу. Неужели домой! Постигнуть невозможно!
Весь лагерь вышел провожать меня на свободу. Тихонько от Георгия Марковича увожу свой номер СШ768. Спорола со спины. Сшили лагерную котомку - свою венскую кофточку и юбку везла в Свердловскую тюрьму в платочке Трилоки.
Прощание с Георгием Марковичем тяжелое, несмотря на наше невместимое счастье… не отрываясь смотрю в его впервые счастливые глаза…
Я с автоматчиком в кузове грузовика, обернулась к Георгию Марковичу, еще раз мысленно попрощаться, посмотреть в счастливые глаза… не отрываюсь, пока лагерь не превратился в точку.
Как сердце еще живо…
56
Меня везут в купе проводника, в обычном поезде, без пересылок, в сопровождении автоматчика.
И опять предо мной железные ворота Лубянки: арест - Лефортово - Лубянка Бутырская тюрьма - Лубянка - Бутырская тюрьма… как будто было вчера… значит, освобождают все-таки тоже отсюда и, значит, все-таки опять Абакумов.
Вводят на мой второй этаж. Нэди! Прошло восемь месяцев, неужели она в той же четырнадцатой камере, о другом думать боюсь. Предо мной старший Макака… это я его так прозвала, уж очень он некрасивый, похож на обезьянку, умную обезьянку, знаю, что узнал меня, даже как-то невидимо приветствует. В тюрьме та же могильная тишина, и я не знала, что существует отсек, параллельный центральному коридору, он неглубокий, кажется, камеры три - меня вводят во вторую, и я понимаю, что из этого коридора совсем не слышна оправка и шагов Нэди я не услышу.
Я в одиночке. Стараюсь ни о чем не думать, ничего не предполагать и часами хожу… но странно - так мгновенно привезти и никуда не вызывать…
Со счета сбилась, прошел, наверное, месяц, теряюсь в догадках.
Щелчок ключа.
Вводят женщину, узнаю, что сюда привозят из лагеря: либо за вторым сроком, но у нас еще и первый не отсижен, либо на переследствие, что бывает крайне редко, либо свидетелем. Я воскресла - значит, переследствие.
Женщина молодая, малоприятная, не открывается, неразговорчивая и, как мне кажется, партийная жена. Наверное, мы все имеем свои сословные признаки; она партийная дама. Ее тоже привезли из лагеря, думает, что свидетелем по делу мужа и называет фамилию Воскресенский, я присела на кровать: тот самый Воскресенский, который большой человек в ЦК, который отправлял меня на гастроли за границу, который тогда вызвал во мне удивление своей образованностью и интеллигентностью! Она и ее муж арестованы тоже в сорок восьмом году, что с ним, она не знает, и вот теперь ее привезли сюда.
Через два дня ее забрали с вещами, и я опять одна.
Похолодало и в просвет "намордника" стали падать желтые листья.
Щелчок ключа.
На допрос. Та же "выходная" белая кофточка с юбкой, те же коридоры к кабинету Абакумова, лечу на крыльях, шкаф, дверь, кабинет… сидит за столом, но не такой, как всегда.
- Как вам снова понравилась Лубянка?
Голос!!! Интонация!!!
- Что молчите? В лагере лучше! Можно устроиться, не работать, дышать воздухом, получать посылки, писать письма!
В бешенстве подскочил ко мне.
- Дура! Вот оно на столе ваше письмо! Думала меня обхитрить! Сволочь!
Задохнулся от крика.
- Еще посмотрим, кто кого! Я, значит, враг народа?! Я уничтожаю русский народ! Русскую интеллигенцию. Да такую тварь, как вы, и вам подобных надо уничтожать! Я убийца!.. Я…
Замахнулся, разобьет лицо, не шелохнулась.
- Дурак этот ваш Соколов. Она, видите ли, "кроткая"! Да я вас сгною, замурыжу! Замучаю! Я здесь хозяин! Понимаете, Я - Я - Я! Только с такими куриными мозгами, как ваши, нельзя этого понять!
Не ударил, в бешенстве забегал по кабинету.
- Вот сейчас здесь вы и расскажете, кто же был этот враг народа, что повез письмо?!!
- Кто-то из работяг на кирпичном заводе, где я работала, через вольнонаемных послал это письмо. Больше я ничего не знаю.
- Где конверт?
- Этого уж я совсем знать не могу.
- Врете! Уж не так-то вы глупы, чтобы послать такое письмо домой через кого-то неизвестного! Кто приходил к вам… женщина в зеленой кофте с мальчиком?
…Мария Прокофьевна была в зеленой кофте…
- Я этого тоже знать не могу.
- Ничего, заговорите. Мы вашу мать арестуем! Она все расскажет. Посмотрим, знаете вы или нет, когда я вас замурыжу в одиночку! Там и сдохнете! А рядом будет мотаться ваш Горбатов со своими бабами, жрать своих раков и сосать свое пиво! И мать! И дочь! И никто ничего не сможет сделать!
Нажал на кнопку.
- Взять.
Иду по кабинету, у двери повернулась и сказала:
- Я верю в то, что мы с вами поменяемся местами.
…тихо, тихо, успокойся, успокойся; все надо обдумать, осознать, вместить, главное, успокоиться, тихо, тихо, тихо…
Передо мной дверь моей камеры, и тут же щелчок ключа.
- На выход с вещами.
Мне конец. Нет. Ведут по центральному коридору и открывают камеру - ту самую, в которой сидел министр с дочерью, мимо нее проводят все камеры на оправку.
…Нэди! Я о ней буду знать!..
Бросилась на кровать.
Щелчок ключа.
- До отбоя лежать нельзя.
Что Абакумов хочет со мной сделать? Надо приготовиться ко всему, а не набивать себя иллюзиями свободы и терпеть крах.
В сотый раз прослушиваю всю оправку… Нэди в тюрьме нет! Нет! О страшном думать не в силах.
Здесь твердо Жемчужина, в той же камере, что и была, тоже одна, шаги ее.
57
В форточку начал задувать холодный ветер, раньше темнеет, наверное, это уже ноябрь, получается, что я в одиночке больше трех месяцев.
Надо все разложить по полочкам и держаться!
Первое: никто еще от одиночек не умирал… а может быть, умирал…
Второе: с голода тоже на Лубянке никто не умер… хотя не знаю… Нэди… но когда Нэди становилась совсем плохой, ее тут же переводили на больничное питание, со мной этого не случится, и, как я понимаю, санчасть у меня в камере никогда не появится, если только на вынос тела… наблюдение за мной непрерывное… интересно, сам-то заходит в тюрьму или ему рапортуют обо всем до мелочей… если бы не плеврит, я была бы ого-го… назло Абакумову!..
Интересно, как я здесь числюсь?.. По номеру?.. В следственной тюрьме по закону нельзя держать заключенного с приговором… можно… нельзя… глупость… смешно… я железная маска… ведь действительно, как он кричал, никто никогда не узнает, что я здесь…
Третье: если даже я впаду в отчаяние, захочу покончить с собой… здесь этого сделать не дадут, можно не беспокоиться…
Четвертое, и самое главное, как говорят украинцы: "с глузду бы не з'ихать". Хочется заговорить, запеть, может быть, я разговаривать разучилась, делать этого ни в коем случае нельзя, может быть, Абакумов ждет чего-нибудь такого, чтобы объявить меня сумасшедшей… а вообще-то, что ему от меня надо… неужели это просто месть за пощечину, которую я ему все-таки, наверное, дала… не думаю… но арестована-то я действительно без ордера по его записке, ворвались полковники и схватили… мне теперь снится эта записка какая-то нечаянная, наспех, даже не на полном листе бумаги…