Вижу мужички мои насторожились, слушают. Потому факты им сообщаю. Иные мужички даже рассуждать стали, – дескать, отчего не упасть, не птица ведь.
А я и говорю.
– Конечно, говорю, братцы, не птица. Птица – та упадет. Ей хоть бы хрен – отряхнулась и дальше. А тут накось, выкуси... Другой вот тоже летчик тов. Ермилкин. Полетел честь честью, а после в моторе порча... Как бабахнет... А то один на деревья сверзился. И висит, что маленький. Испугался, блажит. Умора... А то, говорю, товарищи крестьяне, тоже из фактов, – корова под пропеллер сдуру сунулась. Раз и раз – чик-чик и на кусочки. Где рога, а где вообще брюхо – распознать невозможно. Собаки тоже бывает попадают.
Вижу совсем мужичков фактами пришиб. Стоят и даже авиацией интересуются:
– И лошади, спрашивают, родимый попадают.
– И лошади, говорю, очень просто.
– И что ж, – спрашивают мужички меня, – развивается это?
– Развивается, говорю, товарищи крестьяне. Вы этого соберитесь всем миром и жертвуйте после.
А теперь мужички собирают на ероплан.
Не знаю впрочем – я уехал.
Твердая валюта
Что-то мне не нравится, граждане, твердая валюта. Ничего в ней нету хорошего. Одно сплошное беспокойство выходит гражданам.
Скажем, – двугривенный. Звенит, слов нету, а положи его в карман – и поминай как звали; небольшая дырочка в кармане и вывалилась ваша твердая валюта к чертовой бабушке. А потом лижи пол языком, надевай бинокли на нос, отыскивай.
А если валюта мягкая то опять-таки ничего в ней хорошего. Одно сплошное беспокойство выходит гражданам. Ну, бумажка и бумажка. А присел за стол, сыграл в "очко" – и нету вашей бумажки.
Не нравится мне такая валюта, не симпатична.
А уж если на такую валюту покупать пошел, то до того скучно, до того нету интереса, что и покупать не хочется.
Ну, пошел я в лавочку. Приказчик эдакий стоит с бородой, нож точит. Ну, здравствуйте. Чего, дескать, вам нужно. Ну, возьмешь обрезков, заплатишь в кассу. И все, и ничего больше. Ни покричать, ни поторговаться, ни на товар плюнуть. С приказчиком сцепиться – и то нельзя.
Эх, скучно, так и сказать нельзя.
Я, товарищи, вообще иду теперь против капитализма и денежного обращения. Я стою за денежный порядок восемнадцатого года.
Тоже была там валюта. В роде Володи. Если колечко или портсигар – твердая, если шляпа или шуба – мягкая.
И очень отлично было и хорошо.
Повезешь мужичкам штаны. Выложишь им эти штаны, помахаешь в воздухе, зажмешь пальцем кой какую дыру и пожалуйте, налетайте, граждане, волоките в обмен припасы.
Иной раз до того товару навезешь в город, что даже совестно, зачем деревню объегорили.
Конечно, некоторые граждане может быть скажут, что неудобно было с такой валютой – возня и неприятности. Это пустяки. Очень даже было удобно и хорошо. А что неприятности, то в любом деле бывают неприятности.
Была у нас одна неприятность. Это когда мы рояль везли. Небольшой этакий рояльчик, но со струнами, с крышкой и с педальками.
А стоял этот рояль в пустой генеральской квартире. Что ж, думаем, зря гниет народное достояние. И с разрешения нижних жильцов выперли мы этот небольшой рояльчик на свет божий. Ну и повезли втроем.
Конечно трудно было. Запарились. Пот льет, все прилипает, беда, еле в теплушку вперли.
А народу смешно, хохочут. Интересуются, куда музыку везем. А везем в Череповецкую, на масло.
Привезли в Череповецкую. Волоком в одну деревню. Не берут. Один мужик было взял, да в его избенку рояль не лезет. Уж мы и так, и этак, никак. Хотели стенку разбирать – заартачился серый, не позволил.
И цену хорошую дает, и рояль ему иметь хочется, а никак.
Я говорю:
– Ты милый, не расстраивайся. Не лезет – не надо. Пущай во дворе стоять будет, на вольном воздухе, еще лучше.
Так нет, не хочет.
Я говорю: Не хочешь – не надо. Не расстраивайся. Можем мы тебе над рояльчиком навесик вроде беседки устроить.
Нет, боится, что корова пугаться будет. Не хочет – не надо. Волоком рояльку в другую деревню. В другой деревне опять беда – не лезет музыка ни в одну избу.
Стали совещаться, чего делать. Решили не оптом, а в розницу продавать, кому педали, кому струну, кому что.
Ничего, разбазарили.
А что неприятность, то неприятность после вышла. Когда вернулись, к ответу потянули.
А на суде выяснилось, от чего рояль в избу не влезал. Надо было ножки откручивать. Век живи – век учись.
Только вот и была одна неприятность с этой твердой валютой, а то все сходило чинно, чисто и благородно.
Хорошо было и весело, не то, что с теперешней валютой.
Аристократка
Георгий Иванович икнул два раза подряд, вытер подбородок рукавом и сказал:
– Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ей на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место. А в свое время я, конечно, увлекался одной аристократкой. Гулял с ей и в театр водил. В театре то все и вышло. В театре она и развернула свою идеологию во всем объеме. А встретился я с ей во дворе дома. На собрании. Гляжу стоит этакая фря. Чулочки на ей, зуб золоченый.
– Откуда, говорю, ты, гражданка. Из какого номера. Я, говорит, из седьмого. Пожалуйста, говорю, живите. И сразу она мне как-то понравилась. Зачастил я к ей. В седьмой номер. Бывало приду, как лицо официальное. Дескать, как у вас, гражданка, в смысле порчи водопровода и уборной. Действует.
– Да, отвечает, действует. А сама кутается в байковый платок и ни мур-мур больше. Только глазами стрижет. И зуб во рте блестит. Походил я к ней месяц – привыкла. Стала подробней отвечать. Дескать, действует, водопровод, спасибо вам, Григорий Иванович. Дальше – больше, стали мы с ей по улицам гулять. Выйдем на улицу, а она велит себя под руку принять. Приму ее под руку и волочусь, что щука. И чего сказать – не знаю и перед народом совестно. Ну, а раз она мне и говорит. Григорий Иванович, меня все по улицам водите. Аж голова закрутилась. Вы бы, говорит, как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в театр. Можна – говорю. И как раз на другой день комячейка прислала билеты в оперу. Один билет я получил, а другой мне дал Васька слесарь. На билеты я не посмотрел, а они разные. Который мой – внизу сидеть, а который Васькин, а на самой галерейке. Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой билет, я на Васькин. Сижу на верхотуре и ни хрена не вижу. А ежели нагнуться через барьер, то ее вижу. Хотя и плохо. Поскучал я, поскучал, вниз сошел. Гляжу – антракт – а она в антракте ходит.
– Здравствуйте, говорю, здравствуйте. Интересно, говорю, действует ли тут водопровод.
– Не знаю, говорит, и сама в буфет прет. Я за ней. Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А на стойке блюдо. На блюде пирожные. А я этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вокруг нее и предлагаю:
– Ежели, говорю, вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь. Я заплачу. Мерси, говорит. И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет. А денег у меня – кот наплакал. Самое большое, что на три пирожных. Она кушает, а я с беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой, сколько у меня денег. А денег у меня – с гулькин нос.
Съела она с кремом – цоп другое. Я аж крякнул и молчу. Взяла меня этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер, а не при деньгах. Хожу я вокруг нее, что петух, а она хохочет и на комплименты напрашивается. Я говорю:
– Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.
А она говорит:
– Нет.
И берет третье. Я говорю:
– Натощак-то не много ли? Может вытошнить.
А она:
– Нет, – говорит, – мы привыкшие.
И берет четвертое. Тут ударила мне кровь в голову.
– Ложи, – говорю, – взад!
А она испужалась, открыла рот. А во рте зуб блестит. А мне будто попала вожжа под хвост.
– Ложи взад, гадюка, – говорю, – ложи взад, говорю.
Положила она назад. А я говорю хозяину:
– Сколько с нас за скушанные три пирожные?
А хозяин держится индифферентно, ваньку валяет.
– С вас, – говорит, – за скушанные четыре штуки – столько-то.
– Как, – говорю, – за четыре? Когда четвертое в блюде находится.
– Нету, – отвечает, – хотя оно и в блюде находится, но надкус на ем сделан и пальцем смято.
– Как, – говорю, – надкус, помилуйте! Это ваши смешные фантазии.
А хозяин держится индифферентно, перед рожей руками крутит. Ну, народ, конечно, собрался, эксперты. Одни говорят – надкус сделан, другие – нету. А я вывернул карманы. Всякое, конечно, барахло на пол вывалилось, народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю. Сосчитал деньги – в обрез за четыре штуки. Зря, мать честная, спорил. Заплатил. Обращаюсь к даме:
– Докушайте, говорю, заплачено.
А тут какой-то дядя ввязался.
– Давай, – говорит, – я докушаю.
И докушал, сволочь. За мои-то деньги. Сели мы в театр, досмотрели оперу. И домой. А у дома она мне и говорит:
– Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег, не ездют с дамами.
А я говорю.
– Не в деньгах счастье, извините за выражение.
Так мы с ней и разошлись. Не нравятся мне аристократки.
Собачий нюх
У купца Еремея Бабкина сперли енотовую шубу. Взвыл купец Еремей Бабкин. Жалко ему, видишь ли, шубы.
– Шуба-то, говорит, больно хороша, граждане, жалко. Не пожалею, говорит, денег, а уж найду преступника, плюну ему в морду.
И вот вызвал Еремей Бабкин уголовную собаку – ищейку.
Является человек в кепочке, в обмотках и при нем собака. Этакая собачка, морда вострая и несимпатичная.
Ткнул этот человек собаку свою в следы возле двери, сказал "пс" и отошел. Понюхала собака воздух, повела по толпе глазом и вдруг к бабке Фекле из 5 номера подходит и нюхает ей подол.
Бабка за толпу, собака за юбку. Бабка в сторону и собака за ней. Ухватила бабку за юбку и не пущает.
Рухнула бабка на колени перед агентом.
– Да, говорит – попалась. Не отпираюсь. И, говорит, 5 ведер закваски – это так. И аппарат этот действительно верно. Все, говорит, находится в ванной комнате. Ведите меня в милицию.
Ну народ, конечно, ахнул.
– А шуба, спрашивают.
– Про шубу, говорит, ничего не знаю и ведать не ведаю. А остальное – это так. Ведите меня.
Ну увели бабку.
Снова взял агент собачищу свою, снова ткнул ее носом в следы сказал "пс" и отошел. Повела собачища глазом, понюхала пустой воздух и вдруг к гражданину управдому подходит.
Побелел управдом, упал навзничь.
– Вяжите, говорит, меня, люди добрые, сознательные граждане. Я, говорит, за воду деньги собрал, а те деньги на прихоти свои истратил.
Ну, конечно, жильцы разозлились на управдома, стали вязать. А собачища тем временем подходит к гражданину из 7 номера и теребит его за штаны.
Побелел гражданин, свалился перед народом.
– Виноват, говорит, виноват. Я, говорит, подлец и мазурик. Я, говорит, это верно в трудовой книжке год подчистил. Мне бы, говорит, жеребцу в армии служить и защищать отечество, а я живу в 7 номере и пользуюсь электрической энергией и другими коммунальными услугами. Хватайте меня.
Растерялся народ. Что, думает, за собака.
А купец Еремей Бабкин заморгал очами, глянул вокруг, вынул деньги и подал их агенту.
– Уводи, говорит, уводи. Уводи, говорит, свою собачищу к свиньям собачьим. Пущай, говорит, пропадает енотовая шуба, пес с ней.
А собачища уж тут. Стоит перед купцом и хвостом вертит.
Растерялся купец Еремей Бабкин, отошел в сторонку, а собака за ним. Подходит к нему и его галоши нюхает.
Заблекотал купец, побледнел.
– Ну, говорит, бог правду видит, если так. Я, говорит, и есть сукин кот и мазурик. И шуба-то, говорит, не моя. Шубу-то, говорит, я у брата своего зажилил. Плачу и рыдаю.
Бросился тут народ в рассыпную.
Опустел двор. Остались только собака, да агент. И вот подходит вдруг собака к агенту и хвостом виляет.
Побледнел агент, упал перед собакой.
Вяжите, говорит, меня. Кусайте меня, гражданка. Я, говорит, на ваш собачий харч три червонца получаю, а два себе беру.
Чего дальше было – неизвестно. Я поскорее ушел.
В люльке
Мы, конечно, маляры. В городе давненько не работали, а теперь вот приехали, смотрим стройка большая определилась к работе.
Взяли подрядчика, договорились – что по чем, работа сдельная, что наработаешь – то и получишь. Отрядили меня в одну улочку, фасад красить. Все как следует: люлечка и подручный, городской паренек, Сенька такой – башковатый. Влез я в люльку, подтянули меня, сижу наверху, что скворец на березе. Прекрасно. Сижу, песни пою, работа-то сдельная, что наработаешь, то и получишь. Вдруг снизу Сенька орет – товарищ Микулин слезь, – инспектор требует.
Я чуть не свалился – ну, думаю, не иначе как дознались, что я перед отъездом в город Степки Карнаухову скулу своротил. Вот-те и наработался в городе. Однако слезаю. Вижу паренек не гордый. Здрасьте, товарищ. Вы будете Иван Микулин. Да, простите, говорю, это – я. А он смотрит в бумагу и начинает расспрашивать что да как. Все дознался, а про драку ни слова. Я осмелел и спрашиваю наоборот: "Скажите, дорогой товарищ, на что все это надо". "А это надо, чтобы Вам от хозяйчиков обиды не было. Я есть инспектор труда и Ваши антиресы защищаю".
Дак я ему чуть на шею не бросился. Думаю не токмо о драке, а даже защищать будет. Держись хозяин. Ну поговорили с полчаса, он ушел, а я в люльку, да наверх. Сижу как скворец на березе, работаю, потому что работа сдельная, что наработаешь, то и получишь. Вдруг внизу дерг-дерг: товарищ Микулин, слазь, тебя инспектор требует. Вот, думаю, как о рабочем человеке пекутся, не успел один инспектор уйти – уж другой приходит. Но все же спускают люльку: смотрю такой вихристый глядит в бумагу и спрашивает: "Вы Иван Микулин, что от Синебрюхова работаете". "Да, говорю, как есть я маляр Иван Микулин". "Я, грит, от Союзу, пришел узнать как Вы состоите, как платит, не обижает ли Вас хозяин". "Нащет обиды не слышно, говорю, потому мы сами сдачу дадим". Хотел ему про Степку Карнаухова рассказать, как я его устасал, да думаю, не стоит, время дорого, работа-то сдельная, что наработаешь, то и получишь. А он мне все рассказал, толково так, час, поди, держал, но все же отпустил и я опять в люльку, да наверх. Работа-то сдельная. Сижу, гоню работу, вдруг опять дерг-дерг: "Слазь вниз. Инспектор требует. Что за притча. Чего-то они расходились, ведь работа-то сдельная, а тут разговоры разговаривают. Все же спускаюсь. Смотрю – прах возьми – стоит молодая бабочка в красном повойничке и такая относительная: "Я, грит, от по-просвещению. Вы, товарищ, грамотный". "Нет, говорю, не привел Бог". А она так серьезно: "Бог есть пересудок, а леригия – попиум, потому от попов идет". Я враз согласился, потому время дорого, работа-то сдельная, что наработаешь, то и получишь. А она как пошла, как пошла. Ну прямо, что по книжке. Стою я и чуть не плачу: ведь работа-то сдельная. В пот меня вогнала и сама упарилась. Часа полтора она мне объясняла. Ушла – я к люльке, а Сенька, что люльку поднимает, бузу заводит. "Я, грит, тебе не подъемная машина, чтоб ты взад-назад катался, как неосознанный буржуй. Я не лиф тебе. Вот подниму, да оставлю там, так напляшешься" Конечно парень городской, все знает, себя в обиду не даст. Я ему: "Сеничка, ведь я не при чем, ведь требовается, мне рази приятно, ведь работа-то сдельная..." Полез наверх, сижу, работаю, эх, пропал день, вдруг опять снизу дерг-дерг: "Слезай вниз, инспектор требует". Нет, думаю, дудки. Кричу сверху. "Товарищ дорогой. Работа сдельная – никак не могу. Вы от кого. От Союза или религии". А он снизу что-то орет: "Мр... пр..." Ничего не разобрать. А Сенька хохочет, как проклятый. Так я и не слез. Он постоял, постоял и ушел. Им-то што. Поди на месячном жаловании, а я-то на сдельной – что наработаешь, то и получишь. Тоже понимать надо. Как вы думаете, товарищи, штрафа мне за это не будет.
Кризис
Давеча, граждане, воз кирпичей по улице провезли. Ей-богу!
У меня, знаете, аж сердце затрепетало от радости. Потому строимся же, граждане. Кирпич-то ведь не зря же везут. Домишко, значит, где-нибудь строится. Началось, тьфу, тьфу, не сглазить.
Лет может через 20, а то и меньше, у каждого гражданина небось по цельной комнате будет. А ежели население шибко не увеличится и, например, всем аборты разрешат – то и по две. А то и по три на рыло. С ванной.
Вот заживём-то когда, граждане. В одной комнате, скажем, спать, в другой жрать, в третьей еще чего-нибудь. Мало ли! Делов-то найдётся при такой свободной жизни.
Ну, а пока что трудновато насчёт квадратной площади. Скуповато получается ввиду кризиса.
Я вот, братцы, в Москве жил. Недавно только оттуда вернулся. Испытал на себе этот кризис.
Приехал я, знаете, в Москву. Хожу с вещами по улицам. И то есть ни в какую. Не то что остановиться негде – вещей положить некуда.
Две недели, знаете, проходил по улицам с вещами – оброс бородёнкой и вещи порастерял. Так, знаете, налегке и хожу без вещей. Подыскиваю помещение.
Наконец в одном доме какой-то человечек по лестнице спущается.
– За тридцать рублей, – говорит, – могу вас устроить в ванной комнате. Квартирка, говорит, барская... Три уборных... Ванна... В ванной, говорит, и живите себе. Окон, говорит, хотя и нету, но зато дверь имеется. И вода под рукой. Хотите, говорит, напустите полную ванну воды и ныряйте себе хоть цельный день.
Я говорю:
– Я, дорогой товарищ, не рыба. Я, говорю, промежду прочим, не нуждаюсь нырять. Мне бы, говорю, на суше пожить. Сбавьте, говорю, немного за мокроту.
Он говорит:
– Не могу, товарищ. Рад бы, да не могу. Не от меня целиком зависит. Квартира коммунальная. И цена у нас на ванну твердая.
– Ну, что ж, – говорю, – делать? Ладно. Рвите, говорю, с меня тридцать и допустите, говорю, скорее. Три недели, говорю, по панели хожу. Боюсь, говорю, устать.
Ну, ладно. Пустили. Стал жить.
А ванна действительно барская. Всюду, куда ни ступишь – мраморная ванна, колонка и крантики. А сесть, между прочим, негде. Разве что на бортик сядешь, и то вниз валишься в аккурат в мраморную ванну.
Устроил тогда за тридцать червяков настил из досок и живу.
Через месяц, между прочим, женился.
Такая, знаете, молоденькая добродушная супруга попалась. Без комнаты.
Я думал через эту ванну она от меня откажется и не увижу я семейного счастья и уюта, но она ничего, не отказывается. Только носик маленько нахмурила и отвечает:
– Что ж, – говорит, – и в ванне живут добрые люди. А в крайнем, говорит, случае, перегородить можно. Тут, говорит, для примеру, будуар, а тут столовая...
Я говорю:
– Перегородить, гражданка, можно. Да жильцы, говорю, дьяволы, не дозволяют. Они и то говорят: никаких переделок.
Ну, ладно. Живём как есть.