Критика снова пошла в атаку. Как у этого фокстротчика Дунаевского поднялась рука на Чайковского, Римского-Корсакова, Верди, наконец?! Как можно было офокстротить "Песню индийского гостя" и арию Ленского "Я люблю вас, Ольга"? А из песенки Герцога скроить несколько наглых вариантов, завершив их лезгинкой на тему "Сердца красавицы"? И для чего это – для усердных посетителей ресторанов или для завсегдатаев убогих танцплощадок?..
Дунаевский, к счастью, этого не слышал. А номер журнала "Рабочий и театр", где вскоре после премьеры появилась статья Ивана Соллертинского "Несколько слов о джазе", Утесов послал в Ленинград по почте. Умница Иван Иванович – авторитетнейший из авторитетов, любимец музыкантов, мнение которого было для них решающим и не подлежало пересмотру. И не только для них.
На этот раз Соллертинский писал:
"Джазы – в моде. Их любят. Над этим стоит призадуматься. В репертуаре джаза бесспорно наличествуют элементы того, что у нас принято – несколько наивно – называть "бодрой зарядкой". В джазе есть неподдельная веселость. Есть юмор. Есть подхлестывающий ритм во всевозможных вариантах...
Джаз не терпит дилетантизма. Виртуозность – один из составных признаков определения джаза. Только при высоком мастерстве участников о джазе можно разговаривать... Пусть останутся веселые "румбы", всяческие ритмические танцы. Не следует возражать и против транскрипций для джаза классических произведений: великие мертвецы вряд ли перевернутся в гробах, а джазу на данном этапе – при чудовищном преобладании кабацкого репертуара – это может оказать немалую услугу".
Верите ли вы в существование жизненных полос, когда после светлой полосы обязательно приходит темная или не совсем светлая! Утесов был убежден в этом.
Воодушевленный одобрением Соллертинского и энтузиазмом публики, он решил замахнуться на самого товарища Бизе. В конце 1939 года состоялась премьера спектакля "Кармен и другие". Между прочим, в нем Дунаевский впервые переложил арии и дуэты знаменитой оперы в инструментальные пьесы. Правда, в отличие от Родиона Щедрина, придав им современные джазовые ритмы. Причем он не раз повторял, что мелодика Пиреней – одна из составляющих джаза. Поэтому испанистая музыка Бизе так легко и удобно ритмизируется, будто написана для синкоп.
Утесов на этот раз не только представал тореадором Эскамильо, размахивая плащом и призывая публику идти "смелее в бой", но и на высоких каблуках, в мантилье и с веером в руках пел и танцевал хабанеру. Его Кармен была влюблена в каждого музыканта, заигрывала с ними напропалую и могла с ходу процитировать Анатоля Франса: "О мадонна, если ты могла зачать без греха, помоги мне согрешить без зачатия!"
Замышлялся этот спектакль как пародия на оперные штампы, носил налет капустника, где уместны импровизации и отсебятина. На репетиции все веселились от души, а на спектакле... что-то не получилось.
В чем причина? То ли в громоздком оформлении, то ли в большом не по эстрадным масштабам балетном ансамбле – вместо привычных тридцати герлс дирекция, не остановившись перед затратами, пригласила сорок танцовщиц – подруг Кармен. То ли не было Эрдмана, но пародия до публики не доходила. Даже блестящие переделки Дунаевского, над которыми музыканты смеялись на репетициях до слез, в зале не вызывали ни улыбки. Зрители слушали их с удовольствием, но казалось, что вообще слушали эти мелодии впервые и в опере давно или никогда не бывали. Сработал неписаный закон: для того чтобы пародия воспринималась, нужно хорошо знать то, что пародируется. Успех "Кармен и другие" и Утесов, и Дунаевский расценили как скромный.
Но темная полоса на этом не кончилась. Джаз начинал репетировать одну пьесу, другую, разочаровавшись, отбрасывал их в сторону. Приглянулась комедия, пародирующая на этот раз Персимфанс – ансамбль, вызывающий недоумение и ставший предметом шуток: в нем обходились без дирижера и каждый чувствовал себя руководителем, как частица коллективного разума! Таково, мол, требование времени, неуклонно двигающегося вперед.
В пародийном спектакле, названном "Без дирижера", не было ни одного профессионала. Ансамбль – не симфонический, а джазовый – сплошь состоял из любителей. Утесов, например, игравший парикмахера, брал в руки скрипку только по большим праздникам, два раза в год – на Пурим и Симхас-Тойре.
Утесов рассказал, как парикмахер, обычно бривший его музыкантов, спросил:
– Говорят, Утесов будет играть парикмахера. Правда это?
– Да, – ответил саксофонист.
– А скажите, он будет по-настоящему брить?
– Конечно!
– Ах, какой талантливый человек! – воскликнул парикмахер.
Люди, далекие от музыки – парикмахер, пожарный, зубной врач, инженер-сантехник, бывший певчий и другие, – отлично сыграли "Охоту на тигра" Эллингтона, вальс Моретти "Под крышами Парижа" и почти все номера из "Веселых ребят", съемки которых только закончились. К удивлению Утесова, первое исполнение "Сердца" Дунаевского ажиотажа не вызвало и прошло почти незаметно. Это насторожило, и Утесов оценил программу "Без дирижера" чуть выше среднего.
Полоса неудач закончилась только на пьесе "Темное пятно", когда Утесов решил: с пародиями покончено раз и навсегда. Содержание пьесы немецких драматургов Г. Кадлерберга и Р. Пресбера показалось подходящим по идее.
Дочь барона фон дер Дюнена Мери выходит в Америке за негра-адвоката и приезжает к отцу со своими двумя детьми. Барон в ужасе! Больше всего он боится темного пятна в своей родословной. Но сюжетные перипетии заставляют примириться с ужасным для него фактом.
"Мы переделали "Темное пятно" и сделали ее джазовой пьесой в трех актах, – писал Утесов. – Адвокат у нас стал дирижером Вудлейгом. Дочь барона, которая в пьесе не показывается на сцене, у нас в качестве одного из главных персонажей спектакля поет под аккомпанемент джаза. Некоторые роли исполнялись специально приглашенными актерами. Детей героини изображали лилипуты. Музыка принадлежала Исааку Дунаевскому".
"Темное пятно" пользовалось у публики устойчивым успехом. Дунаевский написал к спектаклю несколько великолепных номеров. Среди них подлинные шлягеры: фокстрот "Выход джаза Вудлейга", ариозо "О помоги!", "Колыбельная", два дуэта, что пел Утесов (он понятно играл негра-дирижера) с дочерью по жизни – Дитой. Ролью Мери она дебютировала на сцене, проработав затем с утесовским джазом почти двадцать лет.
– "О помоги!", – вспоминал Леонид Осипович, – я пел, каждый раз пытаясь сдержать слезы. И публика, я видел, плакала со мной. Убежден, сочетание сатиры, фарсовых ситуаций и чистой лирики дает неожиданный эффект...
Но случилось так, что во время первых представлений "Темного пятна" в Ленинград приехал ансамбль "Вайнтрауб синкопейтерс", небольшой, но очень профессиональный коллектив, все его музыканты и играли, и пели. Они бежали от преследований из фашистской Германии, объявившей борьбу за расовую чистоту, и предполагали остаться в СССР на неопределенный, сколько угодно длительный срок.
Давид Гутман, постановщик "Темного пятна", сначала выпустил их четвертым (!) отделением спектакля. Их получасовое выступление зрители встретили восторженно. И когда два месяца спустя Утесов собрался везти "Пятно" в Москву, Гутман стал уговаривать его:
– Ну зачем тебе тащить с собой декорации, бутафорию, когда твои "Веселые ребята" имеют невиданный успех. Люди с утра занимают очередь за билетами. Вот мой тебе совет. Назови теперь свой оркестр "Джаз веселых ребят", играй весь концерт музыку Дунаевского из этой картины, спой свои песни, а Дита прекрасно справится с песней этой Анюты. Будешь вместо конферанса рассказывать, как шли съемки, – таланта тебе не занимать. И аншлаги обеспечены. На любой срок!
Утесов послушал его – и москвичи, к сожалению, так "Темного пятна" и не увидели. В Ленинграде Гутман пригласил на главные роли этой пьесы артистов из драматических театров, а за оркестр Вудлейга играл "Вайнтрауб синкопей-терс", продержавшийся еще три месяца.
Много лет спустя Утесов говорил:
– До сих пор не могу простить себе, что все номера Дунаевского из "Темного пятна" так и остались незаписанными. Когда года через два после премьеры я хватился, ни одной страницы партитуры Дунаевского в архиве нашего джаза не оказалось. Фантастика! Мы храним все, даже композиторские черновики, по которым делали инструментовки. А тут – никаких следов. То ли партитура осталась у Гутмана, то ли затерялась в переездах.
Дуня – чудный человек: не заметил моего промаха, принял мои извинения с юмором и, когда я спросил его: "Может быть, ты восстановишь утраченное?" – только засмеялся: "Старик, поверь, мне не до этого!.."
Леонид Осипович передал мне сохранившийся у него экземпляр "Темного пятна". Но так как "О помоги!" мы, очевидно, никогда не услышим, познакомимся хоть с немного корявым текстом этого произведения Дунаевского, так запавшего в душу Утесову.
Солнце в небе очень ярко светит.
Люди улыбаются, как дети.
Все же грустно жить на свете,
Если ты не любишь никого.Негр в нашей жизни – беспризорный.
Все смеются – почему он черный?
Белым все дано бесспорно.
Черным – ничего.Если б мог я встретить подругу,
Чтоб взглянуть в ее глаза.
Я нашел бы в жизни друга
И тихо б ей сказал:О помоги! О помоги!
Руку дай мне любя.
О помоги. О помоги!
Я всю жизнь искал тебя...
"Моя родная, моя любимая..."
Встреча с женщиной, определившей его судьбу, случилась уже после того, как в "Эрмитаже" он аккомпанировал Утесову, а затем вместо положенного ему отпуска зарабатывал на жизнь. Все лето барабанил на фортепиано, сопровождая все подряд выступления эстрадных артистов...
Они познакомились весной 1924 года. Ему – двадцать четыре, ей – двадцать два. Она – Зинаида Александровна Судейкина из знаменитого дворянского рода, выпускница хореографического училища. Он представился ей как мало кому известный композитор, окончивший Харьковскую консерваторию, не один год проработавший у Синельникова и в других театрах.
Фактически оба только начинали. Изрядно поиздержавшись в Москве, оказались в одной концертной бригаде, собиравшейся, как бы сегодня сказали, на "чёс". То есть, если повезет и найдется спрос, полгода обслуживать "неорганизованных курортников", выступая в пансионатах, санаториях и парках Южного берега Крыма. Она – в качестве балерины с сольным номером, он – аккомпаниатор опять же всех номеров.
На первой репетиции он сел за рояль и спросил ее:
– Что вы будете танцевать?
– "Кукольный вальс" Делиба из "Коппелии".
– Отлично, – сказал он, – но мне кажется, вам нужно что-то более острое. Может быть, даже характерное. Тем более что лирическая балетная пара у нас уже есть.
– Вы можете мне что-то предложить? – Она улыбалась, и ее светло-русые волосы отливали золотом. – Извините мою нескромность, но хотелось бы узнать, почему у вас такое необычное имя – Дуня?
– Это только для друзей, – ответил он. – Чтобы не произносить мою длиннющую фамилию Ду-на-ев-ский, они просто говорят "Дуня". Если хотите, зовите и вы меня так.
А на следующий день принес свою танцевальную пьесу "Кукольный марш":
– По-моему, это то, что у вас отлично получится!
На нотах он написал – "Моей золотой Бобочке". Через год женщина, получившая это имя, стала его женой.
"Моя родная, моя любимая, моя единственная Бобонька! Какая сотня каких женщин может заменить мне один твой золотой волос?! – писал он. – Я люблю тебя настоящей, крепкой любовью, привязан к тебе всем своим существом, всем сердцем. И это дает мне непоборимую веру в тебя. Твой Дуня".
Любовь к Зине Судейкиной давала ему и веру в себя. Ту, что была нужна ему, ту, что он искал в товарищах по работе, у коллег-композиторов. И находил ее далеко не всегда.
Помню неприятную сцену на Студии грамзаписи. Она случилась, когда мы сделали пластинку с фонограммой "Веселых ребят". На принимавшем ее худсовете известный композитор вдруг сел за рояль:
– Это песня "Сердце". Вот вам американский фокстрот тридцатого года "Марчи". – Он заиграл и запел: "Марчи, та-ра-та, Марчи".
– Ну и что? – спросили его.
– Как – что? Ну один в один "Марчи" и "Сердце"!
– Так и там и тут две ноты!
– "С миру по нотке – Дунаевскому мелодия"! Этой пословице сколько лет?!..
Дунаевский, конечно, знал о ней. И сколько лет носил в душе обиду.
Леонид Осипович рассказывал: "Если бы вы знали, какой крик поднялся после того, как в тридцать пятом году показали у нас мексиканскую картину "Панчо Вилья". Я видел ее – это было на Первом международном кинофестивале, который потом прикрыли на десятилетия. Так вот в этой исторической драме, отлично сделанной, в одном из эпизодов революционеры поют боевую песню, несколько напоминающую "Марш веселых ребят". Но Дуня написал его двумя годами раньше! Ничего не помогло! "Позор! Плагиат!" – неслось со всех сторон.
А потом Дуня посвятил меня в историю с песней "Широка страна моя родная". Стоило ему проиграть ее на собрании ленинградских композиторов, как нашелся один из них, провозгласивший:
– Это компиляция! Компиляция на тему всем известного фольклорного произведения "Из-за острова на стрежень"!
И собрание забраковало песню!.."
Позже, много лет спустя после появления и "Веселых ребят", и "Цирка", на своих творческих встречах или на концертах композитор получал записки: "От лица рядовых слушателей выражаю возмущение. В вашем вальсе ля минор звучат четыре такта из сочинения Джакомо Пуччини, опус 34. Все люди возмущены подобным плагиатом, то есть воровством".
Розыгрыш? Шутка анонима? Или желание укорить, растревожить, посеять неуверенность?
Дунаевский старался не обращать на это внимания. Он умел любить, и его любили. Спасался любовью, уходил в нее. Любимая женщина была для него музой, которая вдохновляла его на творчество, без которой не рождалось ни одной ноты.
В одном из писем друзьям, написанном во второй половине двадцатых годов, Дунаевский сообщал: "С Бобочкой мы живем прекрасно. Она – очень светлое создание. Учится на рояле, а я изредка пишу пьески, которые она быстро разучивает. И занимается балетом – готовится к лету.
Я работаю много. Заметил в себе очень радостный для меня перелом в творчестве – в сторону пряной и насыщенной новейшими гармониями музыки".
Казалось, все у него есть. Семья: сын-первенец, любимый, лучше которого никого нет на свете, жена, с которой он прожил душа в душу девять лет. И вдруг...
Утесов как-то сказал о нем: "Он бросался на воздушные замки, строил карточные домики и, случалось, в поисках огня любви за крылья синей птицы принимал воронье оперение".
Наталья Николаевна Гаярина была солисткой балета Ленинградского мюзик-холла, где Дунаевский, напомним, главный дирижер и музыкальный руководитель. Она стала его "синей птицей".
Жена, Зинаида Александровна, не вынесла измены, отказала ему от дома, а затем уехала к родным. Вслед за ней полетели письма:
"Я знаю, что я причинил тебе много страданий и неприятностей, но все-таки мне хотелось надеяться, что я сохраню твое отношение хотя бы как к отцу твоего сына. Неужели не находится времени черкнуть мне пару слов о нем, о себе, обо всем, что у вас происходит.
Я тяжело болел, перенес потерю отца, физически и морально страдал, я перегружен громадной работой, и мне казалось, что маленькая доза твоего внимания не составит для тебя особого труда. Я не имею права что-либо просить, но мне только хотелось бы этого".
Писал Исаак Осипович и сыну Жене:
"Мальчик мой маленький, любимый! Моя крошечка солнечная! Я так истосковался по тебе. Ты мне снишься, твои глазенки улыбаются мне, и мне самому хочется и плакать, и смеяться. Знай, мой сыночек, что нет в мире ничего сильнее моей любви к тебе, что никто, никто не может ни на йоту заставить меня забыть тебя.
Мне не хочется верить, что мы с тобой будем разлучены, что мой дом не там, где твоя колыбелька. Поймешь ли ты все это, когда вырастешь, и простишь ли своего папу, который не видит смысла ни в чем, кроме любви к тебе, единственно святой и неподкупной.
Крепко целую тебя, мое единственное счастье, мой сын, моя гордость. Люби меня и мамочку твою".
Зинаида Александровна вернулась к мужу...
Евгений Исаакович Дунаевский стал художником. Он работал в мастерской, оборудованной с помощью отца.
– Женя, письмо, которое вы сохранили и показали мне, написано, когда вам исполнилось двенадцать. Исаак Осипович хотел видеть вас музыкантом?
– Я играл на рояле, рояле отца. Потом потянуло к живописи. Я стал учиться, и кисть с мольбертом перевесила все. Теперь вот пишу портрет отца, и не один. Его заботу я чувствовал постоянно, и, что бы ни случилось, он возвращался к нам. Исключая командировки, ни одной ночи он не провел вне дома. И работал, работал беспрестанно. Я восхищаюсь его трудолюбием и хотел бы походить на отца хотя бы в этом. А музыка его всегда со мной. Я и здесь, в мастерской, слушаю ее. И знаете, что мне жаль: добрая половина того, что написано отцом, сегодня неизвестна, забыта, никогда не исполняется. И не только песни. Но даже и песни. Вы думаете, песни, скажем, из популярных фильмов Александрова сегодня на слуху?..
И Женя тихо напел:
На Волге широкой, реке голубой
Хорошо нам плыть вдвоем с тобой...
Помните? Это из "Волги-Волги". Я могу с вами провести концерт-загадку. На час, не меньше...
И я подумал, поддавшись настроению: хорошо, что хотя бы у сына Дунаевского есть на памяти мелодии отца, помогающие войти в его мир, приподнятый над действительностью и далекий от обыденности.
О странностях любви
В 1939 году начались съемки комедии "Моя любовь". Музыку к ней писал Дунаевский. На главную роль пригласили никому не известную Лидию Смирнову. Лидия Николаевна рассказала, когда мы делали о ней телепередачу:
"– Представьте себе меня, театральную актрису, которая только что закончила школу Камерного театра у самого Таирова – и вдруг попадает в кино. Это было так страшно: первая роль и первая съемка. И тут мне сказали, что композитор Исаак Осипович Дунаевский хочет встретиться со мной.
Как Дунаевский? Тот самый, песни которого распевали по всей стране?! И мы, молодежь, очень любили их! Да вообще не было человека, который не знал бы его музыку. Он был легендой.
И вот с этим человеком-легендой я должна встретиться. Представляете, открывается дверь и входит мужчина небольшого роста, щупленький, почти лысый. Я-то думала, войдет гигант, спортивного вида, с густой шевелюрой – таким он представлялся мне, судя по его музыке. Он подошел к инструменту и сыграл песню, которую я должна была петь в картине: "Если все не так, если все иначе"...
– Ну как? – спросил он меня, девчонку, только начинающую свой путь в искусстве.
Я говорю:
– Вы знаете, мне что-то не очень нравится.
– А что, почему, а что бы вы хотели? – сказал он.
– Ну я хотела бы, – говорю я, – чтобы было что-то наподобие "Чтобы тело и душа были молоды"!
Он улыбнулся и сказал:
– Ну, конечно, можно и такую песню, но мне нравится эта.