XV
Зиновьев, рассуждая в своих поздних произведениях о сущности власти, придерживается, по сути, очень традиционного её понимания - как необходимого зла. Однако он настолько близко сводит обе стороны этого определения, и одновременно настолько радикально подчёркивает их радикальную несовместимость, как это мало кому удавалось.
Модель власти, как её понимает Зиновьев, такова. Власть возникает как угроза (например, угроза завоевания - ожидаемого или уже состоявшегося). Однако, эта угроза вынуждает людей сплачиваться ради её отражения. Это состояние сплочённости, основанное не на родственных связях, а на банальном инстинкте самосохранения, оказывается чрезвычайно полезным: благодаря таким благам, как дисциплина, чёткое разделение обязанностей, и так далее, человейник начинает шевелиться куда эффективнее, чем раньше, причём не только в деле отражения угрозы, но и во всех делах вообще. Возникает полезное напряжение, от которого - как осознаёт в какой-то момент социальный организм - и не нужно избавляться. Это заноза, которое не следует вынимать.
Например. Некие завоеватели захватили человейник - какое-нибудь племя, например - и заставили это племя себя кормить. Несчастным завоёванным пришлось добывать больше еды. Это потребовало совершенствования орудий охоты, появление земледелия и т.п. В конце концов, выясняется, что достигнутый прогресс перекрывает и собственные потребности в пище, и аппетиты захватчиков. Племя начинает процветать. Власть, однако, свои аппетиты увеличивает… и так далее.
На то же самое, впрочем, можно взглянуть и с другой стороны - а именно со стороны потребностей людей в единстве. Тогда картинка получается такой. Некоторые частные интересы людей могут быть удовлетворены только в хорошо организованном обществе. Если таких людей много, то можно сказать, что существует общественная потребность в единстве. Какие-то люди - опять же исходя из своих частных интересов - начинают эксплуатировать эту потребность в единстве, стремятся "сесть на это важное место", чтобы поживиться, похарчиться.
То есть. Потребность общества в единстве - реальная и очень достойная потребность (что все понимают). Удовлетворяют её, как правило, жулики и мерзавцы (что все видят). Проблема в том, что именно их мерзость и оказывается полезной - разумеется, в отмеренных дозах.
Модель, как мы видим, несложная. Но выводы, которые из неё следуют, тривиальными назвать нельзя.
Например. Власть не является источником порядка, как она сама себя рекламирует. "Порядок и дисциплина" возникают как реакция на угрозу, которую представляет собой власть. В дальнейшем власть, впрочем, присваивает себе порядок как ценный ресурс. Впрочем, тот же порядок играет и роль ограничителя власти… Как бы то ни было, претензии "верхов" на то, что они что-то упорядочивают - не более основательны, чем претензии бациллы на то, что она способна вырабатывать тепло. Да, больной человек температурит - но это реакция организма, а не результат тепловыделения самих бацилл. Человейник отвечает на постоянную угрозу со стороны властей повышенной выработкой порядка. Власть - это "полезная болезнь", нужная именно в качестве таковой. Правда, в любой момент власть может съехать с катушек и начать бузить и куражиться - ранний Зиновьев, как уже было сказано выше, об этом много писал.
Или вот. Власть полезна именно тем, что вызывает к жизни самоорганизацию общества - формы которой она в дальнейшем приватизирует в свою пользу. Однако она же может и уничтожать все проявления организованности, потому что полагает - с полным на то основанием - что они проявляются прежде всего для противодействия ей самой. При этом она сама остаётся ни с чем: самоорганизовываться, особенно в позитивном ключе, власть не умеет. Она может присваивать себе - копировать и реплицировать - те формы организации, которые общество выработало в качестве ответа на хаотизирующие действия власти. Отсюда и конечный неуспех всех серьёзных попыток "лютой тирании": истребив все формы противостоящего себе порядка, очередной тиран убеждается, что порядок куда-то пропал, "контролирующие контуры" сбоят, а завинчивание гаек не помогает, потому что гайки винтить не на что.
Ещё один интересный вывод: о "свободолюбии северных народов и их неспособности к государственности" - тема, знакомая ещё Аристотелю. Если люди сплачиваются против природных угроз - голода и холода - то заноза в заднице ему просто не нужна. В ситуации предельного трындеца, когда человейник находится перед постоянной угрозой немедленной гибели (как на Крайнем Севере, например) никакая "государственность" возникнуть не может в принципе. Зато в краях, где зреют апельсины, зреют также и изощрённые деспотии… Дальше можно было бы порассуждать, с этой точки зрения, о России и Европе (с понятными выводами), но это уж мы предоставляем проницательному читателю. "Тут всё ясно".
Подведём итоги. Общество - это "человейник", в котором существует власть. Власть - это постоянный внутренний раздражитель, заставляющий людей сплачиваться и организовываться для борьбы с властью и минимизации наносимого ей ущерба. Дальше начинаются сложные игры общества и власти (Думаю, многие уже вспомнили про "диалектику раба и господина". Да, "это сюда же". Другое дело, что Зиновьев практически никогда не ссылался на Гегеля и вообще невысоко ставил немецкое витание в облаках), в результате которых в обществе выделяются и структурируются три сферы: экономическая, коммунальная и менталитетная.
Напомним построения раннего Зиновьева. Открыв сферу чистой коммунальности - то есть борьбы за место и борьбы с борьбой за место - он, несколько увлёкшись открывшейся картиной, представил экономику и "духовность" в качестве двух ограничителей коммунальных страстей. Но со временем он стал аккуратнее. Он начал рассматривать ограничители коммунальности - экономику и духовность - не как "тормоза" на пути коммунальных инстинктов, а как самостоятельные сферы бытия (в терминологии позднего Зиновьева - "деловой", "коммунальный" и "менталитетный" аспекты социума).
В результате получилось, что возможно существование двух типов организации: социумы с опорой на коммунальные отношения (коммунистические) и на экономические отношения ("западнистские", если использовать его термины). Правда, это касается не всех обществ, а тех, которые уже достаточно продвинулись по эволюционной шкале - на пути от общества как такового к…
Стоп. Нам нужно сделать ещё одну остановку и рассмотреть зиновьевские воззрения на социальную эволюцию.
Общества развиваются. Некоторым, впрочем, кажется, что они куда чаще деградируют. Так или иначе, они меняются во времени. Значимы ли эти изменения? Можно ли говорить о какой-то эволюции обществ, или "человейник есть человейник, как его не назови"? И если всё-таки можно, то в каком смысле?
Здесь придётся обратиться к теме времени как такового.
Проблемой физического времени Зиновьев занимался ещё раньше. (Пресловутое "решение парадокса Зенона" по Зиновьеву состояло в признании существования конечных частей времени и пространства, "атомов пространства" и "атомов времени"). Что касается социального и исторического времени, то Зиновьев, обратившись к этой проблеме, чётко отграничил социальное время от физического.
Потопчемся немного на этой теме: это важно.
Зиновьев вводит как исходное понятие "социального настоящего". Для него это не абстрактная точка, которую индивид ощущает как "пребывание-здесь-и-сейчас". "Для социального субъекта физическое настоящее не есть лишь миг, не имеющий протяженности. Для него это - протяженный временной интервал, в котором он рассчитывает и совершает свои действия так, как будто время не уходит в прошлое и не приходит из будущего, как будто время есть нечто застывшее. Эту свою жизнь он считает настоящим по отношению к тем событиям в физическом прошлом, о которых он помнит или узнает от других, но которые не принимает в расчет в настоящем, а также по отношению к событиям, которые мыслимы в физическом будущем и с которыми он тоже не считается как с реальностью в его настоящем. Для него настоящее время неразрывно связано с его определенным состоянием, определенным образом его жизнедеятельности. Именно факторы этого состояния определяют границы его социального настоящего в физическом времени" ("На пути к сверхобществу").
Это определения. За ними у Зиновьева следует то, что можно назвать темпоральной аналитикой социальности - из которой, в частности, выясняется, что социальное время может растягиваться, сжиматься, в некоторых случаях даже идти вспять (когда события прошлого, было списанные, реактуализируются). Но главный вывод таков - прошлым, настоящим и будущим можно владеть. То есть - планировать, размечать, что-то с ними делать.
Предобщество владеет только социальным настоящим. Оно живёт в магическом кругу "того, что вечно длится сейчас". Таковы общества, которые мы называем "примитивными" и "родовыми". Зиновьев на это замечает, что масса человейников и посейчас существует именно в этом режиме.
Дальше по эволюционной шкале продвинулось "собственно общество". Это человейник, овладевший своим прошлым. У него есть социальная память, он умеет сохранять и приумножать опыт, он может даже манипулировать прошлым. Таковы все известные нам "крупные общества", прежде всего государства.
Наконец, есть третий, высший тип общества. Зиновьев называет его сверхобществом.
Это, пожалуй, самое мистифицированное и плохо понятное понятие из всех тех, которые навводил Зиновьев в своих сочинениях. Некоторые воспринимают "сверхобщество" как другое название "постиндустриального социума". Другие, более проницательные, вспоминают некоторые запретные книжки, повествующие о тайных силах, управляющих современным миром. Большинство же - включая читателей - просто махают рукой: "ну, тут старичок чегой-то начудил, мало ли, неинтересно". "Знаем мы этот неинтерес", ага-ага.
Сам Зиновьев описывает "сверхобщество" довольно подробно. Это социум, научившийся управлять собственным социальным будущим - точнее, проектировать его. Это не значит, конечно, что будущее обязательно совпадёт с проектом - никто не отменял всяких случайностей и катастроф. Тем не менее, будущее как социальный конструкт будет находиться в руках людей. Точнее, той узкой прослойки людей, которые образуют мозг сверхобщества: всепланетной гипераристократии.
Предобществ было очень много. Обществ - меньше. Сверхобщество - одно. Это глобальный безвыходный человейник, поглощающий все остальные человейники, как Зевс поглотил "всех богов и Космос". Зиновьев высказался так: "В наше время во всех аспектах человеческой жизни уже не осталось никаких возможностей для автономной эволюции человеческих объединений в течение длительного времени". Всё, финита, мир стал единым и останется таковым до конца времён. Выхода нет.
Существовали, правда, две эволюционные ветви, ведущие к сверхобществу, - западный строй ("капитализм") и советский коммунизм. Последний обладал множеством реальных достоинств, но Запад сумел его уничтожить первым - а значит, "теперь об этом можно забыть". Впрочем, какие-то кусочки советского опыта Запад пережуёт, переварит и использует в своих целях. Тем не менее, победа западного варианта очевидна, как и участь побеждённых.
Впрочем, мы забежали вперёд. До того, как Зиновьев пришёл к таким выводам, была ведь ещё перестройка, возвращение в Россию и много чего кроме.
XVII
Немногие сейчас помнят, с чего начиналась пресловутая "гласность". Между тем, существовало несколько чётких временная границ: "первая ласточка", "развёртывание", "всё всерьёз", дальше - акмэ и последующее обрушение в "свободу слова".
Началом "гласности" сейчас принято считать визит Горбачёва в Ленинград в мае 1985 года, где он без согласования с Политбюро - "сам, мля! без ансамбля!" - разговаривал с населением и допускал всякую "критику". Стали ставиться вольнолюбивые пьески, разговоры про экологию - сменяться разговорами про "экологию общества". Глубоко запрятанные кукиши и дули потихоньку стали наливаться дурной кровью, эрегировать, вытарчивать из карманов. Но всё это было - по Зиновьеву - "настоящее время": всё можно было в любой момент развернуть всё назад. Это понимали все - и стремались.
Но был и момент, так сказать, ментальной дефлорации - когда стало ясно, что гласность и в самом деле серьёзная штука.
В марте 1987 года все ведущие газеты Запада напечатали обращение к советским властям от имени десяти эмигрантов, которые, в ответ на некие приглашения вернуться, потребовали "гарантий необратимости перестройки" и особенно "гласности". Под письмом стояли - в числе прочих - подписи Александра Зиновьева и его жены.
Ожидалось, что "советские" промолчат и утрутся. Но, к величайшему удивлению всей прогрессивной общественности, оно было перепечатано в советской прессе, в престижных "Московских новостях", вместе с ответом, выдержанном в стиле "спрашивали - отвечаем". Это было, как сейчас выражаются, "знаковое событие". Появление в советской прессе подобного текста было абсолютно невозможным явлением.
Казалось бы, скептики посрамлены. Однако на последовавшей за тем пресс-конференции - на которой Бродский манерно заявил, что "рассмотрел бы перспективу возвращения" в случае издания своего ПСС - Зиновьев выступил с резкой речью на тему того, что он не хочет играть в "коммунистические игры" и Горбачёву не доверяет. Дальнейшая эволюция Зиновьева по отношению к "перестройке" стала эволюцией этого недоверия.
Что касается темы "Зиновьев и Горбачёв". Если Сталина Зиновьев ненавидел, но считал великим политическим деятелем, то Горбачёва он ненавидел и презирал, хотя считал его правление судьбоносным. В своём последнем интервью, данном радиостанции "Говорит Москва", он сказал, возвращаясь к тем старым делам: "О том, что будет разрушена советская социальная система, я не думал до 1985 года. В 1985 году, когда Горбачев не поехал на могилу Маркса, а поехал на встречу с Маргарет Тэтчер, я, выступая в прессе, заявил: начинается эпоха великого исторического предательства. С этой минуты дни советской системы были сочтены. Конечно, сразу это было трудно понять, но мысль о том, что конец близок, мне была понятна".
Несколько раньше Зиновьев говорил ещё откровеннее - называя Горби платным агентом Запада. А ещё раньше - написал "Катастройку", которая сейчас читается как скучноватое, но вполне реалистическое описание того, что творилось в последние годки в умирающем Союзе. Поразительно сейчас то, что Зиновьев "это всё знал" - включая, например, обстоятельства воцарения Ельцина. Он, наверное, думал, что пишет свирепую сатиру. Или не думал: действительность слишком часто преподносила ему примеры того, как сатира становилась самой что ни на есть банальностью.
Что касается участия Зиновьева в практической деятельности вокруг "перестройки", то оно было минимальным. Он никогда не пытался что-то возглавить, организовать, принять участие в чём-нибудь многообещающем. Кажется, всего один раз он попытался как-то спозиционировать себя по отношению к происходящему. В журнале "Континент" № 60 (январь 1989) публикуется "Манифест социальной оппозиции" - одно из немногих сочинений профессора в подобном жанре. Ну и никакого манифеста не получилось, - хотя бы потому, что в первом же абзаце Зиновьев откровенно написал, что говорит от себя лично, никакого "мы" за ним не стоит, а сама форма манифеста выбрана "не из претензии указывать новые пути человечеству, а с целью оттенить литературную форму текста, а именно - его безаппеляционно-декларативный стиль".
Сейчас, по прошествии семнадцати лет, видишь, насколько здравым и разумным был тот документ. Некоторые темы, заявленные в нём, - например, необходимость освобождения российской оппозиции от западной опёки, призыв к социальному творчеству, опора на российское гражданское общество, - сейчас читаются как список актуальных задач текущего момента. Но тогда всех интересовали другие темы. Например, внедрять ли в Советском Союзе американскую или шведскую экономическую модель, как перестраивать советскую армию под стандарты НАТО, сколько сала съели москали, и как расцветёт свободное Закавказье. Сейчас об этом можно вспоминать только с кривой усмешкой…