Наверное, не случайно Володя начал именно с "Цыганской". Натянутые струны этой старинной гитары как бы связывали две России - Россию Высоцкого с Россией Аполлона Григорьева. Она ещё помнила своих прежних владельцев: касание их рук, движение их душ, и теперь, вручённая по праву наследства Володе, казалась оружием в битве за историческую память.
Атмосфера ли реликтового коттеджа, гитарные ли аккорды, винный ли дурман исподволь уносили меня в прошлое - к фантасмагории русского лихолетья. Откуда-то выплыли читанные когда-то в репринте щемящие строки полузабытого автора:
Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно...
Какие печальные лица
И как это было давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадёжно бледны
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны...
Как смешны эти заокеанские плачеи - Гертруда Стайн с "потерянным поколением" или Маргарет Митчелл с "унесёнными ветром" - на фоне истребительного торнадо, пронёсшегося однажды над Россией. Омерзительный фарс, срежиссированный кучкой озлобленных российских неудачников, перемоловший во имя Справедливости миллионы человеческих судеб. Сардоническая ухмылка Мефистофеля, услужливо наречённая западными гуманоидами зарёю новой эры. Воистину - "Китеж-град ужалил лютый гад..."
В витиеватых узорах вязкого сигарного дыма невнятным фантомом возник бывший владелец особняка. Казалось, "экспроприированный экспроприатор" хотел узнать именно у Высоцкого, как же это так произошло: "Нет державы, нету трона, - жизнь, Россия и законы - всё к чертям!.. Как до этого дожили, неужели на Россию нам плевать?!"
Куда выплеснул бывшего домовладельца, с его маленьким правом на жизнь, октябрьский вселенский потоп? На праздничные ли тротуары европейских столиц или обледенелые нары ГУЛАГа? Что стало с его семьёй, друзьями, прислугой?
Я почувствовал себя неуютно в этом выморочном доме. Понимал ли сам Стивенс всю двусмысленность и нелегитимность своего проживания в реквизированном швондерами особняке? Теперь радушное палаццо казалось мне сумрачным английским замком, где по ночам бродят души его бывших владельцев. Отчего-то припомнился леденящий в детстве душу кадр из английского трофейного фильма "Дорога на эшафот" - зловещий проход палача с вывороченной ступнёй и растянутой собачьей улыбкой к своим маленьким жертвам: узникам замка Тауэр.
Всё глуше, всё безнадёжнее звучали аккорды старинной гитары:
Будто нет ни весны, ни лета,
Чем-то скользким одета планета.
Люди, падая, бьются о лёд.
Гололёд на Земле, гололёд -
Целый год напролёт гололёд...
Был уже шестой час утра. Надо было торопиться, но Стивенс, сняв телефонную трубку, просил нас не волноваться: "Вас отвезут в аэропорт". Пока мы пили на кухне утренний кофе, "лорд" куда-то отлучился. Вскоре он вернулся с компактным кожаным саквояжем в руке. Там были бритвенные принадлежности и смена белья для сына. Тут же при нас он вручил ему увесистую пачку купюр и присел с нами "на дорожку".
Наследник, уже нарядившийся в симпатичную голубую рубашку, нетерпеливо поглядывал на часы. Он был сама скромность и пригожесть. Да, он не вписывался в европейский дизайн особняка, но именно поэтому показался мне сейчас вырезанным фрагментом из гобелена прошлого. Кто знает, быть может, его показная эпатажность была не более чем формой оппозиции ханжеской нормативной морали социализма. Существовала какая-то, мне самому неясная, связь между этим испорченным комфортом мальчишкой и отменённой в октябре Россией.
Минут через пятнадцать раздался звонок в дверь. На пороге красовался импозантный господин в чёрном рединготе и белоснежных перчатках. Это был личный водитель Эдмонда Стивенса, больше напоминавший дирижёра западного симфонического оркестра, приехавшего на гастроли в Москву. Эти белые перчатки окончательно нас доконали. Лихо закрученная голливудская интрига плавно шла к предсказуемому хеппи-энду.
- Доброе утро! Автомобиль подан! - с едва заметной иронией в голосе доложил водитель-дирижёр. Ловким жестом вышколенного дворецкого он распахнул дверцы лоснящегося самодовольством лимузина, и, переполненные впечатлениями, по-отечески напутствуемые Стивенсом, мы в изнеможении плюхнулись на заднее сиденье.
В машине мои мысли приняли несколько неожиданное направление. Глядя на небрежно покоившиеся на руле белые перчатки, я почему-то задумался о будущем. Что ожидает меня на закате жизни, в возрасте великолепного Стивенса, останься я в России? При самом удачном раскладе в далёкой перспективе маячила жалкая пенсия и бесконечное домино с отставным генералом Манченко. А Володя? Как сложится его судьба?
Можно было только выстраивать умозрительные версии о причинах, подвигнувших нашу лишённую сантиментов власть проявить к американскому журналисту такую избыточную щедрость...
В двух шагах отсюда, в Сивцевом Вражке, проживал другой известнейший журналист - француз Жан Катала, которого упоминает в своих оттепельных мемуарах "Люди, годы, жизнь" Илья Эренбург. Если Стивенс ассоциировался с английской Палатой лордов, то Катала воплощал собою тип чистокровного пэра Франции. Этот блистательный экс-сталинист с манерами маркизов XVIII века был, как и Стивенс, влюблён в Россию, хотя, будучи незаконно интернирован НКВД в аннексированной Эстонии, успел хлебнуть в своё время сталинских лагерей. Полтора года назад я был с Мишель у него в гостях и теперь мог воочию сравнивать степень благоволения соответствующих инстанций к этим двум западным "акулам пера".
На фоне апартаментов Стивенса жилище Катала смотрелось скромным обиталищем номенклатурщика среднего звена. Да что Катала, сам легендарный Ким Филби поселился после своего вынужденного бегства в Москву в типовой советской квартире. Катала поражал не блеском апартаментов, а блеском интеллекта. Именно он - творец закона "диалектики прозелитизма". Речь идёт о непростых взаимоотношениях левой западной интеллигенции с первой Страной Советов. Чем пламеннее любовь к ней на расстоянии, тем болезненнее отрезвление при очной ставке. Это печальное правило не знает ни одного исключения - его неумолимая логика равнодушно гасит трепетный энтузиазм идеалистов всех мастей и рангов: от Андре Жида до Ива Монтана, от Айседоры Дункан до Мишель Кан. Особенно беззащитны перед этим законом женщины.
"В лучшем случае, - утверждал многомудрый француз, - эти разочаровавшиеся неофиты становятся антисоветчиками, в худшем - антикоммунистами". И действительно, сколько нервных потрясений, сколько искалеченных судеб... Один, в пылу прозрения, демонстративно сжигает свой партбилет на балконе служебной московской квартиры, другой - опрометчиво ступает на извилистые стёжки-дорожки профессионального антикоммунизма. Примеров не перечесть...
Задумавшись о странной идентичности судеб этих двух незаурядных журналистов, я невольно вспомнил французских легитимистов былых времен, укрывавшихся от революционных бурь в деспотической России Романовых. Не та же ли аристократическая неприязнь к тоскливому прагматизму общества потребления толкнула и Стивенса, и Катала под сень тоталитарной монархии Сталина? Как знать, может быть, и они, подобно "спятившему" профессору Ницше, не хотели "господства английских трафаретов" в России и были готовы "обменять всё счастье Запада на русский лад быть печальным".
Мы подъезжали к аэропорту. Бессонная ночь, ненормированная смесь коньяка с джином, предутренний концерт "на разрыв аорты", сделали, по-видимому, своё чёрное дело. Володя выглядел погасшим, опустошённым. Недавняя душевная приподнятость сменилась видимым упадком, мысли его были далеко. Налицо были все симптомы тяжкого похмелья. И тем не менее, отпустив лимузин, мы вошли в здание аэровокзала. Световое табло обещало вылет по расписанию; дело было за билетами. Я вопросительно посмотрел на Володю, и тут он, немного поколебавшись, неожиданно сказал: "Давид, может, поедем в другой раз, когда я буду в порядке? Ну как я там в таком виде появлюсь? Неудобно".
Самым огорчённым выглядел наш новоиспечённый путешественник: сладостный мираж коньячных бочек, палевых персиков и одических здравиц таял буквально на глазах. Но держался он стоически - обуревавшая его сложная гамма чувств решительно не поддавалась расшифровке. Опустив повинные головы, мы, не сговариваясь, нетвёрдой походкой побрели к выходу...
Спустя двадцать лет судьба ещё раз забросила меня на улицу Рылеева. Арендовав кооперативное кафе "Мастер и Маргарита", мой друг художник-реставратор Серёжа Богословский шумно отмечал в кругу сподвижников важную веху своей бурной биографии - 50-летие земного пути. Один из бессменных лидеров московской богемы (конечно же, коротко знавший Высоцкого), он был единственным на моей памяти, кто в своё время мужественно отказался оставить автограф в знаменитом альбоме Марата.
В разгар юбилея моё внимание привлёк вошедший в залу импозантный, чуть сутулящийся мужчина пожилого возраста. Бережно поддерживаемый Беллой Ахмадулиной и Борисом Мессерером, он медленно, опираясь на палку, продвигался к свободному, ожидавшему его столику. Я поинтересовался у сидящего рядом приятеля, кто этот представительный старец. "Ты что, не знаешь Стивенса?" - искренне удивился тот. Я промолчал: трудно было признать его сразу, но даже спустя двадцать лет он не потерял врождённой элегантности. Ещё через десять лет богемная почта принесла последние новости. Эдмонд Стивенс умер в 1992 году. Его сын Володя давно уже живёт в Америке. Лишь приватизированный особняк остался на прежнем месте, только теперь это Гагаринский переулок...
Глава восьмая.
ПЕТРОВО-ДАЛЬНЕЕ К ХРУЩЁВУ!
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
С. Есенин
Зимой 1969-70 года мы переписывались с жившей тогда в Ереване поэтессой Аллой Тер-Акопян. Сохранилось её ответное письмо, где она высказывает любопытную точку зрения на наш с Володей визит к Хрущёву. Такая реакция была характерной для того времени - особыми симпатиями своих бывших подданных Никита Сергеевич не пользовался.
Вот что она писала: "Очень позабавил меня эпизод с Хрущёвым, но не увлекайся такими эффектными "штучками-дрючками", Давидка. По сути своей они очень дёшевы. Пришли песню Высоцкого".
Судя по почтовому штемпелю, письмо отправлено 16 марта 1970 года; получается, мы побывали в Петрово-Дальнем в первой декаде марта.
Эти годы (1969-1970) были, пожалуй, самыми драматическими в жизни Володи. Он жил тогда в постоянном напряжении, в состоянии загнанности, затравленности. Ему препятствовали петь на публике, сниматься в кино, он понимал, что может лишиться даже Театра.
Хотя, с другой стороны, уже и Марина появилась в его жизни, и надвигались важные изменения в их отношениях, но - всё у них ещё было зыбко и неопределённо. В мае 1970-го я возил Марину в больницу на Каширке, где в то время лежал Володя; на обратном пути она несколько раз повторила одну и ту же мысль в разных вариациях: "Одно не пойму - зачем мне всё это нужно?!"
Порой у Володи бывала беспросветная тоска, причины которой он не мог объяснить.
Я иногда спрашивал:
- В чем дело?! Посмотри - ведь всё у тебя есть! Всё! И Марина, и слава, и друзья...
- Не знаю. Тоска какая-то внутри - неизбывная.
Алогично это с точки зрения здравого смысла: человек имеет всё и - он несчастен!
В то мартовское утро Володя приехал ко мне немножко навеселе. Мы никуда не спешили, сидели, говорили на разные темы за рюмкой коньяка. Володя вспоминал о юности, о первых опытах, как нуждался тогда в моральной поддержке, как пел Утёсову, ходил в семью Вертинского...
Попутно замечу, что никогда Володя не рассказывал мне о своей встрече с Анной Андреевной Ахматовой, тогда как в некоторых мемуарах встречаются упоминания о таком событии. Уверен, что, если бы такая встреча была, не упомянуть о ней он просто не мог.
Володя был в состоянии какого-то странного возбуждения. Никогда в жизни мне не приходилось слышать столько комплиментов в свой адрес, как в тот утренний час. Хотя мы давно уже считались близкими друзьями, от некоторых его фраз у меня шла голова кругом. А у кого она не закружится от такого странного тоста: "Ты больше русский, чем все мы. Спасибо тебе..." - и ещё всякие лестные для меня слова. И это произносит человек, который для тебя - всё.
Вдруг, в состоянии какого-то душевного порыва, он попросил у меня лист бумаги: "Хочешь, я напишу тебе сейчас стихи?" Под рукой у меня лежал блокнот, в который я записывал малоизвестные стихи поэтов Серебряного века, и я протянул его Володе.
За какие-нибудь семь-десять минут, почти без поправок, Володя написал экспромт. Эти стихи - ключ к душевному состоянию Высоцкого в те мартовские дни.
Тоска немая гложет иногда
И люди развлекают - все чужие...
И далее:
Мой друг, мой самый друг, мой собеседник,
Прошу тебя, скажи мне что-нибудь.
Давай презрим товарищей соседних
И посторонних, что попали в суть.
Но главный сюрприз ожидал меня впереди.
- Хочешь, поедем сейчас к Хрущёву? - ошарашил меня немного погодя Володя.
Каюсь, я не придал его словам серьёзного значения. Я не догадывался тогда, что Володя обладает такими фантастическими возможностями, что он стойкий приверженец жизненного кредо Ивана-царевича русских сказок: "Хотеть - значит мочь". Много позже я понял, что какой-либо глубокой подоплёки за его предложением не стояло - не собирался он в это утро ехать к Хрущёву "советоваться, как ему жить дальше", как утверждают многие мемуаристы, - просто хотел сделать мне что-то приятное.
Не раздумывая, я ответил:
- Конечно, хочу, но как?
- Сейчас увидишь, - сказал Володя, взял трубку и набрал номер Юлии, внучки Хрущёва. Поразительно всё это у него получалось.
Юлия:
- Нет, Володя, сегодня это невозможно.
Я слышу, как она отвечает, - ясно, что ей сейчас не до него. У Юлии, видимо, свои планы на сегодняшний день, свои резоны (позже я узнал, что её муж был тогда тяжело, фактически безнадёжно, болен). Да и не так, наверное, просто организовать эту встречу: нужно предварительно предупредить Хрущёва, договориться с ним; ведь хозяйка в доме - Нина Петровна. И сам Хрущёв может иметь собственные планы на сегодня или плохо себя чувствовать. К тому же там охрана...
Но Володя уже принял решение: он должен сегодня туда поехать! Тем более что он уже пообещал эту поездку мне. Минут десять он уговаривал Юлию, приводил какие-то доводы, в конце концов она сказала что-то вроде: приезжай, поговорим. Я чувствовал себя неловко, но, как говорится, меня не спрашивали, - да и перечить Володе в этом настроении было бесполезно.
Поехали к Юлии. Она жила на Кутузовском проспекте, в довольно скромной двух- или трехкомнатной квартире. Юлия в некоторой растерянности. А её муж, интеллигентного вида человек, болезненно худой, спрашивает:
- Володя, а вы что - хотите с вашим другом туда поехать?
Интонация в его словах была такая: одному, мол, ещё куда ни шло, но вдвоем!.. Надо же и совесть иметь! Может быть, определённые подозрения у него вызывала и моя кавказская внешность.
Но - и это удивительная черта характера Володи, - решившись на что-то, он действовал с таким напором и убеждённостью, что просто вынуждал всех поступать по-своему.
- Да-да, это мой близкий друг, мы поедем с ним! Юля, ну ты позвони - мне обязательно нужно с Никитой Сергеичем поговорить!
Наконец Юлия сдалась.
Звонит Хрущёву:
- Дедушка, можно я к тебе сейчас приеду с двумя актерами "Современника"? Они хотят посоветоваться с тобой. Помнишь, ты у них был на спектакле?
Юлия, видимо, не смогла придумать лучшего предлога для поездки. Хрущёв действительно недавно был в "Современнике" на спектакле "Большевики" по пьесе Шатрова, и она решила этим поводом воспользоваться. Потому что, как вскоре выяснилось, Хрущёв Высоцкого знать не знал и слыхом не слыхивал. Никакого понятия о Высоцком он не имел!
Нам повезло, что дома не было Нины Петровны, которая, по словам Юлии, всячески ограждала мужа от нежданных визитёров.
Никита Сергеевич сразу согласился:
- Ну, приезжайте.
Володя - Юлии:
- Вот видишь, как просто!
А та отвечает устало:
- Ну, и напор у тебя, Володя!
Быстро собрались, уже выходим из квартиры, - и вдруг Володя стал объяснять мужу Юлии (по-моему, тот был журналистом), что его другу, Гарику Кохановскому, нужно помочь опубликовать подборку стихов и надо пробить это дело как можно скорее. Муж неуверенно отнекивался, но Володя не отступал: "Ты должен сделать это для моего друга!" Мне показалось, они уже говорили об этом раньше, и Володя просто напоминал об уже данном обещании, - отсюда его настойчивость.
И это тоже - характерная черта Володи: в такой момент он помнил о Гарике! Он вообще постоянно помнил о своих друзьях, которым часто помогал без всяких просьб с их стороны. Это был, если угодно, один из основных его жизненных постулатов: Если хочешь дружить со мной, помогай моим друзьям. Я не раз становился очевидцем таких разговоров...
И вот мы едем к Хрущёву, на его дачу в Петрово-Дальнем. По дороге обсудили, о чём, собственно, мы собираемся с Никитой Сергеичем говорить. Юлия немного успокоилась. Приехали. Ворота со смотровым окошком. Юлия звонит охраннику: "Это я, Юра". Тот смотрит на нас с недоумением: приехали какие-то подозрительные личности. Но сделать он ничего не может - мы с Юлией. Пропустил нас молча, и мы направились к дому.
Никита Сергеевич ждал нас в своей комнате в мансарде. Из того, что там было, мне запомнились нечастый в то время японский транзисторный радиоприёмник, книга "Пчеловодство", которая лежала на столе раскрытой, обложкой вверх, и симпатичная собачонка Тайга. Я не слишком доволен своей зрительной памятью: больше запоминаю слова, а предметы и лица - не очень. Поэтому лучше помню, о чем мы говорили с Хрущёвым, чем какие-то внешние детали.
Представляя нас деду, Юлия снова назвала нас актерами "Современника" - так оно и оставалось до конца разговора. Она сказала, что Володя известный актёр, пишет хорошие песни и сам их поёт, но у него есть профессиональные трудности: его "затирают", не дают выступать, и он хочет посоветоваться, как ему быть. Остальное время Юлия преимущественно молчала: она как бы ввела разговор в нужное русло, а потом просто сидела и слушала нашу беседу, показывая своим видом: вы хотели видеть деда - вот и говорите с ним о чём угодно.
В Хрущёве была заметна вполне понятная настороженность, но в целом он вёл себя раскованно. Володя при знакомстве что-то рассказал о себе; я, по-моему, тоже сказал несколько слов о своём отце, вместе с которым в детстве видел Хрущёва в Сочи, в санатории Совмина, - в общем, попытался как-то примкнуть к разговору. Хрущёв говорил что-то о пьесе Шатрова, о том, как в ней отражены Брестский мир, личности Ленина и его оппонентов.