Между тем застолье набирало обороты, и этот славянский безудерж не мог меня не тревожить. Дело в том, что водку я не любил принципиально. И не только потому, что, в отличие от коньяка или виски, мой организм чутко реагировал на малейшее превышение нормы. Я прозревал какую-то мистическую связь между судьбами России и её монопольной отравой. Неспроста в соседней Финляндии она фактически запрещена. Ведь любой очистки косушка уже превращает нас в "анархистов-безмотивников": хочется или врезать кому-нибудь в ухо, или "пострадать за правду". Где уж тут о нормальной жизни подумать?
Я не сомневался, что русская водка лишь усугубляет русскую иррациональность.
Начавший, пусть безалаберно, антиводочную кампанию Горбачёв кажется сегодня подлинным чудом российской истории. Это же надо: задуматься о человеке вопреки традиции и бюджету!
Вообще-то Володя, подобно мне, предпочитал этому зелью коньяк или джин, но мы жили в Советской России, и с этим фактом приходилось считаться. Увы, лояльная Белоруссия целиком разделяла алкогольные пристрастия своей старшей сестры.
Чтобы не оскандалиться, я решил прибегнуть к маленькой хитрости. Под предлогом скверно проведённой ночи я периодически отваливал в гостиную подремать на Туровском диване. Возвращаясь, видел неизменную картину - дым коромыслом, осипшие голоса, покрасневшие глаза. И - стоическая решимость держаться до конца. Уловка же моя удалась на славу. Позже я узнал от Володи, что удостоился похвалы Турова: "А друг-то твой - молодец, наравне с нами пил!"
С наступлением сумерек решили перебраться в город, поближе к вокзалу. Посидели в каком-то артистическом кафе типа московского ВТО. Добавили ещё и там, а потом всей честной компанией двинулись провожать нас на поезд. Не надо было быть тонким психологом, Чтобы понять, что следующая посткуражная стадия Высоцкого не за горами. Сутки упрямого пития уже вывели его на ту опасную черту, с которой он неизбежно должен был сорваться в мёртвую петлю депрессии. Долгую и мучительную.
И на обратном перегоне Минск-Москва предсказуемый кризис наступил. Забравшись в ботинках на верхнюю полку, Володя принялся смолить одну сигарету за другой, не обращая ни на что и ни на кого ни малейшего внимания.
Задыхающиеся в задраенном купе от дыма и негодования соседи, не выдержав, возроптали, и мне пришлось нести какую-то околесицу насчёт астмы и лечебных сигарет, без коих, мол, моему товарищу - хана. А почему от молодого астматика так вопиюще разит перегаром, я предпочёл не уточнять.
- Но ведь для этого имеется тамбур. Если товарищу так плохо, давайте ему поможем. Может, вызвать врача? - живо откликнулась молодая сердобольная попутчица.
Кое-как удалось вывести Володю в тамбур. И тут началось:
- Давид, миленький, найди что-нибудь выпить!
- Где я сейчас найду? Ночь ведь...
- Ну, достань у кого-нибудь!
Пришлось делать вид, что пошёл переговорить с проводником. Вернувшись, объясняю:
- Проводник - женщина. У неё нет. Потерпи до утра, прошу.
В ту ночь глаз мы почти не сомкнули. Володя то засыпал тревожным коротеньким сном, то просыпался и жадно хватался за сигареты. Ранним утром, за несколько часов до Москвы, он снова заканючил:
- Ты же обещал. Уже утро.
- А ты знаешь, что кончились деньги? Даже на сто грамм не хватает. Продержись до Москвы, осталось совсем ничего.
Вторым нашим соседом по купе (девушка уже где-то сошла) оказался некий экземпляр из разряда командированных. Не то из Владимира, не то из Вологды. Нечто кругленькое, гладенькое, мучнисто-белое. Вылитый прототип "попутчика" из известной Володиной песни.
За неимением выбора, Володя снова стал меня теребить:
- Ну, объясни ситуацию. Попроси в долг.
Скрепя сердце, подступаю к попутчику. Хоть и не по душе мне всё это, непривычно и унизительно, но...
- Это актёр Высоцкий. Видите, ему худо. Одолжите десятку и оставьте адрес. Вышлем сегодня же телеграфом.
Тот ни в какую. На лице - недоумение и недоверие. Да, с такой постной физиономией трудно быть поклонником Высоцкого. Но Володя уже завёлся:
- Продай электробритву!
Этот эвфемизм допускал единственное толкование: "Подари ему свой "филипсшейв", а он нам выставит пол-литра. Чего уж там!"
Я с сомнением глянул на спутника. Вряд ли когда-нибудь какой-нибудь бритвенный прибор покушался на заповедную гладь этих щёк. Ну, ни за что не хотелось делать такой царский подарок этому вологодскому евнуху.
Но разве не я уверял самого себя, что "ради Высоцкого готов на всё"? И вот представляется великолепный шанс доказать это на деле. Без свидетелей. Немедленно.
И тут же загалдели, заголосили в унисон "тени забытых предков" - лабазники по бабкиной линии. Всполошился, взбрыкнулся и невесть откуда взявшийся дед-мироед, владевший до революции мельницей. Короткая борьба - и робкие ростки романтизма были размолоты мельничными жерновами генетики.
Надеясь на триумф здравого смысла, я молча раскрыл солидный чёрный футляр, приглашая гипотетического покупателя восхититься утопленным в горделивом муаре дефицитом.
- Это "филипс", почти новый. Возьмите за полтинник. Это же даром!
От такой наглости бедняга едва не потерял дар речи. Торг в сложившейся ситуации казался ему явно неуместным.
Увидев моё не принесшее дивидендов моральное падение, Володя пустил в ход последний, но весьма веский аргумент - прекрасную пыжиковую шапку. Вещь остродефицитную, в те времена - предел вожделений мужской половины Страны Советов. Против такого искушения наш стойкий попутчик не устоял, хотя размер соблазна явно расходился с его собственным и не только налезал на глаза, но и целиком закрывал уши.
Так был добыт искомый червонец. Но Володя уже был в том состоянии, когда и крест нательный отдают.
- Шапка? Да плевать я хотел.
А вот другой эпизод. 1973-й год. Загудевший Высоцкий рвётся в Магадан. Уговаривает меня лететь с ним. Короткий диалог в его БМВ.
Я, рассудительно:
- Но где мы оставим машину? В аэропорту - угонят.
Володя, тоскливо-равнодушно:
- Ну и плевать.
Люди, окружавшие Володю в периоды запоев, бессовестно пользовались таким его состоянием.
Он дарил им вещи - и они брали, хотя было очевидно, что даритель - человек нездоровый. Потом Марина горько сетовала: "Опять он раздарил всё, что я ему привезла". Хотя больше следовало возмущаться поведением "знакомых", роем слетавшихся к такому Высоцкому.
Это иррациональное русское начало пробивалось в нём именно в такие тяжкие запойные периоды, в минуты отчаяннейшей тоски, когда ему, по его же словам, было "изнутри холодно"... Эти сомнительные "поклонники" не только принимали подарки. Зачастую пропадали кассеты, фотографии, книги. Помню, как-то Володя, живший тогда на Матвеевской, хватился книжки Андрея Синявского с дарственной надписью. Перерыли с Ниной Максимовной весь дом - тщетно.
Никаких иллюзий насчёт морального облика этих людей он не строил, хотя, уходя "в штопор", необъяснимым образом тянулся именно к ним. За два-три года до своей смерти он мне как-то попенял:
- Ну, душа пропащая, ты хоть, когда я в развязке, появляйся. Если бы ты видел, кто тогда меня окружает. Сиди себе, читай. Смотри, сколько книг! А телефон выключишь. Ты же знаешь, каково мне одному.
Вечером, по приезде в Москву, Володю опять понесло в ВТО. Как мы там оказались, припоминаю смутно. Наверное, с вокзала заехали сперва за деньгами - или к нему на Телевидения, или ко мне на Ленинский.
В ресторане сидели с какими-то ребятами из актёрской среды, шапочными знакомцами Володи. Наискосок от нас в большой шумной компании гулял Евтушенко. Володя тут же подсел к нему, но пробыл там недолго. И не стал ничего пить! Он чётко следовал принципу - сидеть с теми, с кем пришёл. Даже в подпитии, - если только был не один, - он не любил гулять по столам, хотя в нашем кругу это было в порядке вещей.
Один из сидевших за нашим столом праздновал рождение первенца и прямо-таки лучился родительским счастьем. Будучи в изрядном подпитии, он назойливо демонстрировал разные фоторакурсы крохотного комочка плоти, приглашая нас разделить свой отцовский экстаз.
Казалось, ребята просто не замечают душевного состояния Володи, для них он - всего лишь свой в доску автор "отпадных песен", Володька Высоцкий.
Как трагически неуместен он был среди этой неугомонности будней, как должна была его корёжить эта заигранная пластинка бытия!
Вскоре он не выдержал:
- Поехали к тебе!
И тут случилось непредвиденное. Едва выйдя из ВТО, Володя, повернувшись к фасаду здания, слегка пригнулся и испустил короткий отчаянный крик: "А-а-а-а-а!"
Шёл двенадцатый час, запоздалый прохожий, передёрнувшись от ужаса, торопливо засеменил от нас прочь. Я оцепенел. Так кричат на дыбе, корчась от боли и предчувствия небытия.
Хотя, что смерть? Плевать ты на неё хотел! Чёт-нечет. Орлянка. Погибель ходила за тобой по пятам. То исподтишка, то в открытую заглядывало её безносое рыльце в твои бесшабашные дни. Жизнь. Смерть. Ты был накоротке с обеими. Не расшаркивался перед жизнью, не лебезил перед смертью. Кто ещё так безоглядно любил жизнь, кто ещё так бесстрашно врезался в её упоительную круговерть?
Спустя годы я снова услышу этот Володин крик с экрана, в финальной сцене "Каменного гостя". Но для меня он прозвучит лишь неумелой имитацией, слабым эхом того мартовского, поистине мунковского отчаяния.
Ко мне на Ленинский поехали на первой подвернувшейся попутке. В дороге не проронили ни слова - в таком состоянии Володя более всего нуждался в молчаливом понимании.
Дома нас ждали горячий чай и сердобольная Мишель, тут же постелившая Володе на его любимом синем диване. Сколько дней и ночей трезвым и "под хмельком" провёл он на этом раздвижном ложе под портретом Мандельштама, осеняемый сбоку иконой Божьей Матери!
Не без труда удалось уговорить намаявшегося Володю раздеться и накрыться одеялом. Пристроив у изголовья пепельницу, он садил сигарету за сигаретой - сделав пару затяжек, хватался за новую.
Получив долгожданную передышку, мы выключили свет и спешно ретировались в нашу крохотную спальню. В квартире воцарилась благостная тишина, нарушаемая лишь беспокойным постаныванием Володи. Но вот наконец всё стихло. Угомонился даже всеобщий любимец - сиамский кот Азазелло. "Ну, теперь-то я высплюсь", - размечтался я, погружаясь в сладостное забытьё.
Но не тут-то было. Спустя пару часов, уже ближе к рассвету, мне почудилось, что кто-то меня окликает. С трудом приоткрыв осоловелые вежды, я узрел перед собой смутный силуэт растерянного Володи. В белой майке и цветастых сатиновых трусах до колен, он походил не то на "поплывшего" после нокдауна боксёра, не то на снятого с дистанции стайера. Он мучительно пытался что-то объяснить:
- Там... ребята... матрац...
В спаленку задумчиво вплывали сизые космы дыма. Явственно пахло гарью. Ещё ничего не соображая, мы с Мишель метнулись в гостиную и... окончательно проснулись. Печальное зрелище разворошенного комфорта исторгло у домовитой Мишель сакраментальное: "Какой ужас!!!"
И впрямь было чему ужаснуться. Разлюбезный наш синий диван буквально горел синим пламенем. По обивке расползалась неприглядная чёрная дыра, окаймлённая алыми бусинками наспех сбитого огня. Смятое шерстяное одеяло с простынями сползло на пол, а широченный двуспальный матрац бесследно исчез.
Выяснилось, что Володя просто уснул с зажжённой сигаретой в руках. Он был в такой отключке, что даже не сразу проснулся от сильной боли: огонь тлеющей сигареты насквозь прожёг матрац и перекинулся на обивку дивана. На память об этой ночи у Володи остался след глубокого ожога на пояснице - позже Мишель смазала его какой-то пахучей французской гадостью. Спросонья Володя попытался залить тлеющее ложе, таская воду из кухни в ладошках, умудрившись не заметить в запарке ни кастрюль, ни чайника, ни огромных пивных кружек. Потерпев неудачу, он в отчаянии поволок горящий матрац к зашторенному окну. Оторопь, видимо, утроила его силы, но окончательно лишила разума. Вместо того чтобы отворить стеклянную дверь на балкон, он принялся запихивать широченный матрац в узенькую боковую створку окна. Каким-то чудом Володе удалось-таки преуспеть в этом, и спустя мгновение выдворенная с седьмого этажа перина плюхнулась полосатым тентом на озябшие верхушки мартовских тополей.
Хотя Володю штормит почти весь март, мощный организм позволяет ему сохранить дееспособность. Он отыграл несколько спектаклей, дал концерт в каком-то НИИ. Но у театра свои трудности - вечные нелады с высокими инстанциями. Закрыт спектакль "Берегите ваши лица" с доведшей зал до исступления "Охотой на волков". С "Гамлетом" пока тоже никакой ясности.
Всё наперекосяк и на личном фронте. После серьёзной ссоры, не выдержав, уезжает в начале марта Марина, ещё втайне надеясь, что Володя опомнится и возьмётся за ум. Не встречает он взаимопонимания и у Татьяны. Вчерашняя бесспорная фаворитка не собирается быть запасной гаванью для этой непредсказуемой субмарины. Натура своенравная и самолюбивая, она ставит Высоцкого перед прозаической альтернативой: "Или она - или я". Но перед такой дилеммой он пасует. Ну никак не вытанцовывается у него всепоглощающая любовь до гробовой доски. Неспроста сетует он так часто на судьбу: "Я постоянно между двух огней". И как раз в марте я снова услышу от Высоцкого знаменитое чичиковское: "Полюбите нас чёрненькими, беленькими нас всякий полюбит". В устах Володи эта розовая мечта незадачливого таможенника звучала постулатом неофита. Не понаслышке знакома была ему и аксиома "от себя не убежишь", но смиряться с ней он не собирался нипочём.
И вот он уже у меня дома - этот Летучий Голландец семидесятых, в отчаянном кураже набирающий команду для очередного плавания. Я завербован, не успев даже пикнуть. Отплытие - немедленно. Курс: зюйд-зюйд-вест. Цель-горизонт. Уточняю порт назначения:
- Куда летим?
Но капитан сохраняет интригу:
- К морю! Там решим, во Внуково.
И, как всегда у Высоцкого, от слов к делу у него - воробьиный шажок. Пачка ассигнаций - гонорар за концерт (или его остаток) - перекочёвывает в карман моей рубашки.
- Наши денюшки.
Теперь - вперёд! Такси - Внуково - самолёт. Регистрация на рейс Москва-Симферополь. Решение созрело ещё в такси:
- Поедем сперва в Ялту. Там должен быть сейчас Туров. Попробуем его разыскать. А оттуда - в Одессу!
Да, выходит, дело было не в одном морском променаде; крепко притягивал его к себе Туров, как притягивает к себе усталую перелётную птицу надёжный утёс среди морской зыби.
Из Симферополя в Ялту добирались на такси. В машине Володя тут же впал в свой эпатажный, увы, присущий ему именно в хмельном мареве "купеческий" тон:
- В "Ореанду"! Я - Высоцкий!
На что наделённый повышенным чувством собственного достоинства водитель нелюбезно буркнул:
- Ну и что, а я, скажем, Петров.
И, хоть психологическая подоплёка этого мальчишества лежала отнюдь не в "звёздной болезни", а в собственной неуверенности, этот вызывающий "стиль" изрядно смущал скромную российскую провинцию. Чувство неловкости испытывал, конечно, и я: ведь не станешь же объяснять первому встречному побудительные мотивы столь нестандартного поведения Высоцкого.
Позже, когда Володя пришёл в относительную норму, я всё же спросил у него:
- Зачем ты так себя вёл тогда? Помнишь, в такси: "Я - Высоцкий"? Ведь трезвый - ты совсем другой.
Он не стал юлить:
- Да просто, когда выпьешь, всё то дерьмо, которое в нас так глубоко сидит, выплывает наружу.
Позже он внесёт это в трактовку Гамлета:
- Хочу показать его живым, сложным человеком. Ведь в нём перемешано и высокое, и низменное. А ты сам, каким его видишь ты?
- Да примерно таким же. Иначе откуда бы взяться штабелям трупов вокруг этого эльсинорского идеалиста?
При поселении в "Ореанду" возникла заминка. У Володи не оказалось с собой паспорта, что, впрочем, не было случайностью или забывчивостью. Он не брал его принципиально. Ещё одна завуалированная попытка самоутверждения под видом ребяческой дури. Сколько житейских неудобств создавала она, в особенности за пределами столицы!
Но Высоцкого меньше всего интересовали правила регистрации в советских гостиницах, ему необходим был Виктор Туров:
- Разыщи его, он должен быть здесь.
Разузнав через администраторшу номер комнаты Виктора, вприпрыжку устремляюсь наверх. Стучу. Слава Богу, Туров у себя! Увидев на пороге своего обиталища мою несколько сконфуженную физиономию, Виктор растерялся.
- Давид, ты?
- Я не один. Володя внизу и требует тебя. Только прилетели.
- Ему плохо?
Увы, мне пришлось подтвердить худшие предположения Виктора. Был он тоже не один, а с любимой женой - актрисой Ольгой Лысенко. Ребята просто отдыхали, может быть, что-то писали, работали. Словом, почувствовал я себя тем пресловутым типом, который, как известно, "хуже татарина", да ещё и с прицепом в виде Высоцкого в "глубоком пике".
Туров тут же рванул со мной вниз, крепко обнялся с мгновенно ожившим Володей и без труда устроил нам номер по моему паспорту. Ну, а дальше всё повторилось по минскому сценарию в интерьерах ялтинской гостиницы. Безвылазно торчали в Витином номере, пили шампанское (преимущественно), разговаривали обо всём понемногу. И так трое суток. Ни тебе морских променадов, ни обещанного "морского воздуха". Стоило нам с Виктором увлечься каким-нибудь серьёзным разговором, как Володя просил нас тоном обиженного, обойдённого взрослыми ребёнка:
- Ребята, ну дайте же и мне сказать.
Силы его были, конечно, не беспредельны. Как-то в нашем номере, совсем расслабившись от шампанского, Володя неожиданно стиснул мне локоть:
- Смотри, есть, есть ещё силушка.
Это было для него самым страшным - потерять жизненную силу.
Запомнился ещё такой эпизод. В один из вечеров, решив, видимо, хоть на время избавить Виктора и Ольгу от нашего настырного присутствия, мы спустились в гостиничный ресторан. Оркестр в это время играл неувядаемый альпийский шлягер Высоцкого "Если друг оказался вдруг". Володя тут же сорвался с места и засеменил к эстраде. Встав к ней вполоборота, он замер с приоткрытым ртом, словно хотел убедиться, что исполняют именно его песню. В этот момент ко мне подошёл кинооператор Павел Лебешев и, не скрывая раздражения, бросил:
- Он с тобой, что ли? Убери его! Неудобно!
То был взгляд со стороны абсолютно трезвого человека, обеспокоенного, видимо, "имиджем" Володи, и пренебречь им было нельзя. И впрямь, что-то неловкое, даже нелепое, было в этом зрелище. В позе Володи, в выражении его лица словно читалось: "Неужели всё это - не сон, и я - это явь?"