Шесть тонких гильз с бездымным порохом
Кладёт он, молча, в барабан.
Он - верный друг, он - принца датского
Твердит бессмертный монолог,
С упорностью участья братского,
Спокойно - нежен, тих и строг...
Вот в такие "запойные" периоды и полнится Москва слухами об очередном "самоубийстве" Высоцкого. Позже этот временный декаданс души сублимируется в поразительную лирическую исповедь "Конченого человека":
Устал бороться с притяжением земли -
Лежу, - так больше расстоянье до петли.
И сердце дёргается словно не во мне, -
Пора туда, где только ни и только не...
Трезвым Володя песню эту исполнять не любил, даже в кругу близких друзей. Эту вещь я слышал лишь однажды, и то согласился он её спеть только после длительных уговоров. Объяснял это так:
- Не могу её петь, тяжело. Не получится.
В спорадических попытках Володи уйти от "притяжения земли" было всё-таки нечто трогательно-театральное. Как-то раз он позвонил живущему этажом ниже мужу Антуанет (подруги Мишель) и попросил срочно к нему подняться. Услышав, что Володя только что вскрыл себе вены, тот опрометью кинулся наверх и застал странную картину. Дверь в квартиру была отворена, сам же Володя в трагической позе возлежал в наполненной горячей водой ванне. Явно нуждаясь в простом человеческом сочувствии, он скорбно продемонстрировал соседу чуть-чуть испачканную кровью кисть руки. Увидев неглубокий бритвенный надрез возле самой вены, растерявшийся "спасатель" не знал, как ему быть - смеяться или плакать.
И всё же подобные "инсценировки" были не просто "театром одного актёра", а говорили прежде всего о неизбывной неприкаянности Высоцкого, о вечном рефрене его биографии: "Нет ребята, всё не так! Всё не так, ребята"...
Между прочим, этому соседу творчество Высоцкого было глубоко чуждо. Даже в "Охоте на волков" он видел одну-единственную приемлемую строчку: "и пятна красные флажков". "А его манера исполнения - чистое подражание Дмитриевичу, - с явным раздражением поучал он меня, - что он такое рядом с Юзом Алешковским? Послушай хотя бы его "Балладу о дочери Сталина" и всё поймёшь". Удобно нахлобучив наушники, я с обречённым видом погрузился в семантические глубины бесконечного речитатива. Я так мучительно пытался уловить подтекст, что проворонил и сам текст. Память сохранила лишь имя героини, впрочем, и так мне уже давно известное.
Этот сосед вполне мог быть причислен к представителям творческой интеллигенции. Профессиональный журналист, он вплоть до своей женитьбы на Антуанет работал в газете "Московский комсомолец". На их свадьбе, кстати, присутствовали и Володя с Мариной, и Юз Алешковский. Беднягу уволили сразу же после регистрации брака. Сие вопиющее деяние - "связь с иностранкой" - усугублялось пресловутым пятым пунктом. Другой представитель этой газеты, также женатый на француженке (и изгнанный по тем же статьям), относил Высоцкого к явлению масскультуры, а подлинным бардом считал Юлия Кима. Однажды, по моей просьбе, он приехал со своей гитарой: Володя находился у нас дома и захотел попеть. Вручая её Володе, журналист с оттенком вызова подчеркнул, что на этой гитаре играл "сам Ким". Меня эта бестактность покоробила, Володя же отнесся к ней на удивление добродушно.
Такое снобистское неприятие Высоцкого в кругу диссиденствующей интеллигенции тех лет было в порядке вещей. Внятность Высоцкого казалась им по недомыслию примитивностью, хотя она-то и была той самой "неслыханной простотой", к которой стремился Пастернак:
Она всего нужнее людям,
Но сложное понятней им.
...В такие вот грустные дни я впервые услышал от Володи знаменитое чичиковское: "беленькими нас всякий полюбит, полюбите нас чёрненькими". Убийственная мудрость этой жизненной установки восхищала меня не меньше, чем Володю. Будучи большим поклонником пушкинской формулы "гения и толпы", я всячески культивировал в Высоцком дух исключительности. Увы, и Марина, и Татьяна оказались страстными ревнительницами не только гражданского равноправия, но и паритета полов.
Цельность натуры этих женщин фатально контрастировала с раздвоенным духом Высоцкого. Они готовы были любить Володю "чёрненьким", но - монопольно и врозь. Никто не хотел уступать...
- А не послать бы мне подальше и ту, и другую и вернуться к Люсе? - В голосе Володи явно чувствовалась внутренняя борьба. - Ты знаешь, какие у неё глаза - огромные, синие. А как она понимает поэзию! Я вас обязательно познакомлю. Сколько рафинированных мальчиков увивалось за нею, а она предпочла им меня. За простоту. Ты сам всё увидишь.
Мне стало ясно, что Таня только повторяла Володины слова. Эти синие глаза, этот дифирамбический тон меня доконали. Я спросил в шутку:
- Да это прямо-таки портрет моего идеала женщины: синие глаза, страсть к поэзии, надмодность. Володя, а ты не боишься, что я в неё влюблюсь?
Ответ Володи только подчеркнул его душевную смуту:
- Я буду очень рад, если у вас что-нибудь получится!
Серьёзного значения его словам я, конечно, не придал.
Ведь такое уже бывало. В схожей ситуации он как-то раз грозился вернуться к своей первой жене: "Чёрт с ними, вернусь к Изе, она честная".
Но через несколько дней Володя позвонил мне от Люси, попросил прихватить зелёный американский трёхтомник (!) Мандельштама и срочно приехать на Беговую. Схватив впопыхах первый том опального поэта, я бросился к машине. Сильнейшая метель и врождённая топографическая тупость помешали мне с первого захода отыскать дом на Беговой. Я вернулся домой, не имея возможности даже извиниться, - телефона Люси у меня, конечно же, не было. Я успокаивал себя тем, что это был не более чем минутный порыв подвыпившего Володи. На следующий день он позвонил опять и, пожурив за вчерашнее, снова настойчиво попросил приехать и - непременно! - с Мандельштамом.
Это уже было серьёзно: записав точный адрес и не желая рисковать (метель не унималась), я взял такси и минут через сорок был на месте. Дверь открыл сам Володя и нетерпеливо повёл меня на кухню - традиционный салон московской интеллигенции той поры. На столе были разбросаны тоненькие книжки - прижизненные издания Гумилёва; перед Володей же красовалась нехитрая снедь и початая бутылка водки. Он был в сильном возбуждении и, казалось, с нетерпением ждал начала нашего диалога-дуэли с Люсей.
Я с трудом улавливал смысл происходящего. Извлекши из сумки вместо цветов толстенный том Мандельштама, я с глупейшим видом выложил его на стол. В этот момент я выглядел сконфуженным провинциалом. Как и Люся, я был трезв, скован и просто не постигал, что от меня требуется. Заметив моё замешательство, Люся искусно перевела разговор в русло поэзии акмеистов. Она была гумилёвкой, я - мандельштамовцем, и это помогло нам завязать какую-то видимость литературной беседы. Володя в разговоре никакого участия не принимал - казалось, это слишком высокая материя для его мозгов. Он пил водку и время от времени норовил, обнимая бывшую жену, залезть ей по-простецки под кофточку. Люся деликатно отстранялась от его медвежьих объятий и, указывая на прикрытую дверь, просила не шуметь: "Володя, тише, ведь мальчики только что уснули".
Это была какая-то сюрреалистическая сцена. Казалось, в рафинированный дуэт двух интеллектуалов случайно затесался жэковский сантехник, которому мягкотелые хозяева выставили за спорую работу причитающиеся пол-литра.
Парадоксальность ситуации меня завораживала. Если бы в эту минуту какому-нибудь оказавшемуся в Люсиной кухне эксперту-советологу объявили, что "сантехник", лапающий свою половину, является паролем целого поколения, символом его рывка к свободе, он решил бы, что имеет дело с обитателями чеховской палаты №6.
Именно неадекватность поведения Высоцкого поднимала во мне новую волну восхищения. Видимо, вот в такие "моменты истины" мы и начинаем творить себе кумиров. Я прекрасно отдавал себе отчёт, что это возможно только в России. Западная цивилизация давно уже разбита на версальскую геометрию меры и этикета. Здесь же я мог наяву дивиться поразительной проницательности отставного базельского профессора, когда-то изрёкшего: "Россия - единственная страна, которая может ждать, может обещать".
Да, Высоцкий как бы не осмеливался вмешаться в наш "учёный" разговор, но я-то ни на минуту не забывал, что рядом со мной - творец "новых ценностей", уже оставивший потомкам своё потрясающее двойное завещание - "Смерть истребителя" и "Охоту на волков".
Ещё более невероятным было то, что он же - создатель искрящегося, как "Вдова Клико", "Бонапарта" ("На стол колоду, господа...") и сюрреалистических "Двух автомобилей".
Перед уходом мы договорились встретиться в ближайшие дни втроём и поужинать в ресторане "Арарат". Володино приглашение Люся приняла с радостью.
- Ну как? Что скажешь? - стал допытываться Володя, едва за нами захлопнулась дверь.
- Лёд и пламень, - не утруждая себя анализом, брякнул я.
Мне, видите ли, показалось, что Люся относится к "посланцу небес" недостаточно восторженно. Видимую сдержанность, вполне естественную в присутствии незнакомого мужчины, я воспринял как проявление излишней рассудочности. Мне тогда и в голову не пришло, что Люся раньше всех нас оценила Высоцкого. Выйти замуж за выпивающего безработного актёра и родить по своей воле двоих детей - разве это не было доказательством её ума, тонкости, наконец, мужества?! И всё это при её красоте. Ведь все мы восхищались Володей постфактум, уже в зените славы, а Люся полюбила его, когда никто и ломаного гроша не дал бы (и не давал!) за актёра, занятого, если повезёт, в эпизодических ролях...
...Спустя несколько месяцев в продмаге на улице Телевидения к нам подошёл изрядно помятый субъект полуинтеллигентного вида и робко попросил какую-нибудь мелочь "на поправку". К моему удивлению, Володя молча протянул ему целый трояк (столько стоила тогда бутылка водки). Видя моё недоумение, он объяснил мотивы своего широкого жеста:
- Я просто вошёл в его положение. Мне-то хорошо понятно это состояние. Сейчас даже вспоминать стыдно. Это самые чёрные дни моей жизни. Без работы, без денег, я каждое утро бессовестно выклянчивал у Люси целковый на опохмелку. И она мне его выдавала, хотя сама бедствовала. Ей как-то помогали родители.
Через пару дней Володя попросил меня поехать в "Арарат", заказать у Марата столик и дожидаться его с Люсей к восьми вечера. Он должен был заехать за ней из театра.
Я нашёл удобный столик в глубине зала, поодаль от оркестра, с тем чтобы под заунывный мелос Востока всласть наговориться о серебряном веке русской поэзии.
Марата в тот вечер не было, но я предупредил его сменщицу, что жду важных гостей, и мне быстренько сервировали стол с классическим ассортиментом армянских закусок и напитков.
Прошло полчаса, час - супруги явно запаздывали. Зная Володину обязательность, я начал нервничать и всё чаще подбегал к входной двери, хотя швейцар был предупреждён. Часы показывали уже десять, и я терялся в догадках. Тревожился и официант, правда, из чисто меркантильных соображений. Чтобы избежать его осуждающе-недоумевающих взглядов, я ретировался из зала и пристроился рядом с швейцаром. Наконец, в кромешной зимней мгле, перед самой дверью я узрел знакомую фактуру Володиной дублёнки. Я стал искать взглядом Люсю, но женщин в небольшой очереди вообще не было. Швейцар, по моей просьбе, тут же отворил дверь, и только тут я заметил, что Володя не один. Вошедшие вместе с ним двое незнакомцев объяснили мне, что привезли сюда Высоцкого по его просьбе. По их словам, он, толком ничего не объясняя, твердил лишь два слова: "Давид" и "Арарат". В общем, это были "мы сами нездешние" - приехавшие откуда-то альпинисты, заскочившие в театр засвидетельствовать свою любовь "к Володьке". Насколько я понял, они не были раньше лично знакомы (может быть, их связывали какие-то общие приятели). Позже я узнал от Володи, что они заявились в театр с двумя бутылками водки и там же бессовестно его напоили.
Сам Володя ничего объяснять не мог, он буквально не вязал лыка. Сгоряча я машинально хотел провести его в ресторан, но сменщица Марата вежливо, но решительно воспротивилась: "Ну посмотрите, он же еле-еле стоит на ногах, как же я могу его впустить?"
Она была абсолютно права, и надо было что-то решать с заказанным столиком - ведь я держал его более двух часов.
Меня переполняла такая злоба к этим двум скалолазам, что, не церемонясь, я подвёл их к накрытому столу и, объяснив ситуацию, без обиняков предложил им благополучно продолжить пьянку без "Володьки". У меня было такое свирепое выражение лица, что они не осмелились отказаться. Я пожалел об отсутствии Марата. "Друг народа" мигом бы отправил их на приём к доктору Гильотену.
Я же с того зимнего вечера люто возненавидел не только альпинистов, но и геологов, археологов, спелеологов, океанологов, метеорологов - всех без исключения разведчиков прошлого, настоящего и будущего. Меня стал бесить этот бесцеремонный шпионаж за миром Божьим - с его недрами, морскими глубинами и горными вершинами.
На Володю у меня не было и тени обиды. Только сострадание и нежность. Он ведь помнил обо мне и, будучи почти невменяемым, добрался-таки до дверей "Арарата". Пусть с двухчасовым опозданием.
В ту ночь у меня дома он сразу уснул, едва повалившись, не раздеваясь, на свой синий диван.
Впоследствии Володя вспоминал об этом срыве с чувством неловкости. Больше всех ему было неудобно перед Люсей: "Ей так хотелось где-то посидеть с нами, развеяться, она же практически никуда не выходит, всё время - с мальчиками".
Кто знает, куда бы покатилось колесо судьбы, если бы "Арарат-2" состоялся. Володя действительно стоял на распутье. Но - сорвалось: так, видимо, расположились звёзды.
Впрочем...
Спустя какое-то время я поинтересовался у Володи, как живёт Люся. В ответе его прорвалось неприкрытое раздражение.
- Да нашла себе какого-то инженера.
Это звучало прямым обвинением. Мол, "как это после Юпитера можно жить с каким-то простым смертным?" Кроме того, Володю злило, что Люся ни за что не хотела, чтобы Никита и Аркаша общались с привязавшимися к нему сыновьями Марины. Как бы то ни было, эгоцентризм в Володе (мирно уживавшийся, впрочем, с альтруизмом) несомненно присутствовал. Видимо, - как осознание своего избранничества - он присущ всем великим.
Другой эпизод, связанный на сей раз с Изой, лишь подтвердил мои предположения. В августе 1970-го, за неделю до поездки в Гуляйполе, я сидел с приятелем у Володи. Нина Максимовна находилась в соседней комнате. Вдруг зазвонил телефон:
- Ну, подъезжай, - в голосе Володи явственно сквозило удивление.
- Сейчас приедет Иза. Хочет о чём-то поговорить, - сообщил он нам чуть насмешливо и добавил: - но вы оставайтесь здесь, она ненадолго.
Минут через пятнадцать она уже звонила в дверь. Так я впервые увидел Изу. Об этой короткой встрече с Володей она упоминает в своих воспоминаниях. Память изменяет ей только в одном: никаких песен Володя в этот вечер не пел. Зато она абсолютно права, когда говорит о замешательстве, возникшем за кухонным столом из-за нашего затянувшегося присутствия. Видя, как нервничает Иза, я решил ослушаться Володю и, подняв приятеля, перешёл в комнату Нины Максимовны. Конфиденциальная беседа бывших супругов длилась совсем недолго. Таким раздражённым я видел Володю редко. Обычно сдержанный, он дал волю своим эмоциям:
- Чёрт-те что! Пришла просить за своего парня. Устроить на работу. Что же это за мужик такой, который согласен на помощь бывшего мужа своей бабы?!
- А откуда ты знаешь, что он в курсе её инициативы? - попробовал я солидаризироваться с безработным претендентом (кажется, он тоже был актёром).
- Да всё он знает. Она же наверняка с ним приехала. Небось, дожидается внизу. А всё моя мама. Не успела её толком увидеть, а тут же заладила: "Женись, да женись, сыночек, такая чудная девушка!"
Выходило, что на Изе он женился вопреки собственному желанию, лишь уступая натиску матери. В это верилось с трудом. Подобная пассивность Володе была не свойственна даже в годы его юности, о которых мне много рассказывала Нина Максимовна. Да и сам он о первой жене никогда раньше так не высказывался.
Наверняка дело было в другом. Видимо, как и в случае с Люсей, сама попытка как-то наладить свою личную жизнь без его личного одобрения виделась ему актом измены, покушением на свою пожизненную монополию.
Странное впечатление осталось у меня от этой мимолётной сцены. Как часто Володя помогал людям случайным, зачастую вовсе этого не заслуживающим. Здесь же - родная жена (пусть бывшая), юные годы, общие воспоминания. Даже мои азиатские мозги отторгали этот странный максимализм в духе Синей Бороды.
Глава седьмая.
УЛИЦА РЫЛЕЕВА. ОСОБНЯК
...Мне нравятся рейсы без цели.
Цветенье магнолий...
Блуждающий, может быть, лёд...
И.Северянин
Когда у Высоцкого начиналась стадия затяжного запоя, то в первое время он избегал скопления людей, шума и гама столичных ресторанов. Тогда он заходил в облюбованное им тихое уютное кафе "Паланга" у Калужской заставы. Я бывал там с ним несколько раз. Отсутствие музыки компенсировалось скромными букетиками цветов на столиках, а молодая администраторша старалась всячески оградить Володю от назойливого любопытства посетителей. К сожалению, этот начальный мирный период продолжался недолго. Чем больше он пил, тем властнее его влекло к "свидригайловским" местам - с их толчеёй, пестрым людом, калейдоскопом впечатлений.
В Москве брежневского ущерба ночная жизнь замирала уже к полуночи. Возобновить её можно было только в полулегальном "Архангельском" или в аэропортах, где рестораны работали до трёх утра. Туда, преимущественно, и направлял свои нетвёрдые стопы недогулявший контингент ВТО или Дома кино.