Иоанн возроптал: "Ты когда последний раз смотрел на себя в зеркало? Тогда посмотри еще раз! Посмотри, не робей! Ну, кого ты узрел? Да неужели ты не понимаешь, что такими дипломаты не бывают? Дипломат - это изящество. Нет, не изящество само по себе, а от гибкости ума, аристократизма мысли! Дизраэли, говорят, был истинным денди, Меттерних на всю жизнь прослыл франтом, да и наши российские, не исключая Грибоедова и Тютчева, были даже в своем кругу этакими комильфо! А теперь огляди себя! Где оно, изящество, и где аристократизм?.. За историка ты, пожалуй, сойдешь со своими пудами потому, что история есть обстоятельность, а это, как понимаю я, человек справедливый, дано тебе". - "Погоди, а обстоятельность разве дипломатии противопоказана", - пытался сшибить отца Егор. "Нет, не противопоказана, но суть явление не главное", - парировал Иоанн. "Ну, это мы еще будем иметь возможность проверить", - взорвался Егор. "Проверяй, - с неожиданной кротостью согласился Иоанн, хотя душа его воинственная продолжала рваться в бой. - Но что говорит Бекетов?" - вдруг вспомнил Иоанн. - "Сергей сказал: "Иди!" Иоанн взревел: "Значит: "Иди!" А сам, сам… почему не идет?" Егор рассмеялся: "Сказал: "Туда, как говорится, не возвращаются!" - "О господи", - вскрикнул Иоанн и беспомощно развел руками, будто хотел сказать, что понять это выше его, Иоаннова, разумения.
Но произошло нечто чрезвычайное - Бекетов вернулся на Кузнецкий, правда, побывав предварительно на Печоре. Это было в такой мере беспрецедентно, что казалось, кто-то сильный избрал это решение, чтобы вознаградить Бекетова за все беды, принятые им… Случилось это едва ли не в канун приезда Риббентропа в Москву. Тот, кто хотел соотнести возвращение Бекетова на Кузнецкий со всем тем, что испытал этот человек только что, а заодно и усмотреть в этом наличие логики, должен был только развести руками - логики здесь не было. С тех пор прошло два года, и Бекетов летел в Лондон. В этом тоже не было логики, если учитывать все, что столь недавно пережил Сергей Петрович. Но сейчас главное было даже не в этом. Если до сих пор Бекетов еще нес на себе хотя бы тень вины, то это решение снимало с него эту вину полностью… Казалось, главное совершилось - человек вернулся к жизни. Оставалось понять происшедшее.
3
Только поздно вечером в наркомат явился Бекетов.
- Прости, Егор, но у тебя не найдется что-нибудь поесть? - произнес он, потирая виски и поглядывая на книжный шкаф. По опыту он знал, что в поздний час там можно было раздобыть такое, что и в наркоматской столовке не раздобудешь. - Зашел в гастроном на Кузнецком - вымели подчистую! Говорят, целый день мели… Только банки с мандариновым джемом. Русский человек верен себе - субтропическое диво не по нему…
- Боюсь, что и у меня, кроме мандаринового джема, ничего нет, - сказал Бардин и раскрыл книжный шкаф. - Впрочем, пачка печенья и бутылка фруктовой воды…
- Ну что ж, и на том спасибо…
Бардин сидел напротив и видел, как ест друг. Ест неторопливо, несмотря на то, что проголодался по-волчьи. Смотрел и думал, что, наверно, и там, в своем северном далеке, вдосталь намаявшись за день, он ел вот так же. Казалось, Бекетов выпросил у друга это печенье и эту воду, чтобы еще минуту остаться наедине с невеселыми своими мыслями, помолчать.
- Ну, поел ты уже? - нетерпеливо произнес Бардин, глядя, как друг разламывает последнее печенье.
- Да, поел. Спасибо.
- Плохо наше дело, Сергей?.. - Вот и задал он ему этот вопрос, вопрос, который самой жизнью Бардина был адресован Бекетову, только Бекетову.
- Плохо, Егор.
Бардин вздохнул, вздохнул во всю силу своих огромных легких. Впервые он дал волю этому вздоху.
- Что делать будем, Серега?
Бекетов выпил свою воду, отодвинул стакан.
- Этакий удар обратит Россию вспять на годы и годы…
- Вспять? - спросил Бардин.
- А ты полагаешь, нет?..
- Нет, я ничего. Ты… едешь, Серега? - спросил Бардин друга, усаживаясь в кресло. Когда предстоял разговор обстоятельный, он должен был припаять себя к креслу.
- Должен ехать.
- Но… хочешь ехать?
- Если должен ехать, значит и хотеть должен.
Егор Иванович забеспокоился в своем кресле, но покинуть его не решился.
- Я спрашиваю тебя как человека, хочешь ехать в Лондон?
- Хочу, Егор.
- И… сомнений нет?
- Нет.
- А вот это ты мне объясни: почему?
- Ты слыхал о речи Черчилля, Егор? Он уже выступил.
- Да, я знаю.
- Для обывателя она звучит так: Лондон декларирует союз с Россией и готов помогать ей. На самом деле и союз, и помощь будут точно соразмерены: дать России ровно столько, чтобы она, не дай бог, не протянула ноги раньше времени или, тоже не дай бог, не одолела Гитлера…
- Все зависит от доброй воли Черчилля, а мы знаем, как эта воля добра. О ней говорил еще Ленин. Черчилль еще явит себя. Все зависит от него, Сергей?
- Если мы не овладеем положением…
- Но процесс этого союза управляем, Серега?..
- Да, конечно. Живой процесс этой помощи в руках нашей армии, в ее способности противостоять Гитлеру.
- Но и в руках… самих англичан?
- Да, всех тех, кто не боится нас и нашей победы, а их немало, Егор.
- Ты полагаешь, мы можем влиять на них?
- Я верю.
- И ты думаешь, что это задача дипломата?
- Да, Егор.
Бардин оперся на подлокотник кресла, но встать так и не смог.
- Святая наивность!
- Наивность? - спросил Бекетов.
- Святая!.. Ты полагаешь, что в наших силах… повлиять на общественное мнение?
- В наших силах.
Бардин засопел, не без труда поднялся.
- Святая наивность, говорю!..
- Спасибо.
Они молчали. Казалось, разговор безнадежно разладился.
- Пойдем на Варсонофьевский, подышим, - заметил Бардин. - В мирное время я любил гулять по Варсонофьевскому. Есть в этом переулке нечто от старой Москвы…
- Пойдем.
Они вышли и были поражены тишиной, которая объяла площадь. Никогда площадь не была такой тихой.
Они обогнули здание наркомата и вышли на Варсонофьевский. Здесь было еще темнее, чем на площади.
- Ты взгляни на наркомат отсюда - скала, - поднял глаза Бардин. Бекетов невольно остановился. Редкие окна были рассыпаны по темной поверхности стены, точно их бросили наобум - где упадут, там и быть им. Окна были мертвыми, ни одно не выдавало себя.
- Двадцать лет Англия была глуха, а сейчас возьмет и распахнет уши, так? - спросил Бардин. Разговор, происшедший в наркомате, не шел у него из головы.
- По тебе, влияние на умы - это не дипломатия?
- По мне… нет.
- Тогда что есть дипломатия?
Он продолжал смотреть на черный утес наркомата.
- Дипломатия - контакт, а следовательно, осведомленность, а это значит анализ, прогноз…
- Плюс влияние на живые души. Сегодня они корректно безучастны, завтра - лояльны, послезавтра - дружественны…
- Коммунизм англичане поймут завтра, Сережа.
- Но фашизм они ненавидят сегодня.
Бардин смутился.
- Я хочу, чтобы ты ходил по грешной земле, Сережа… Фантазеры меньше всего нужны дипломатии, - он оглянулся, Бекетов не сдвинулся с места, он все еще смотрел на темный утес дома.
- Знаешь, Егор, человек, что был нашим наркомом в двадцатых, слыл немалым фантазером…
- Но ведь он умел…
- Да, он умел то, что мы умеем меньше всего, Егор.
- Погоди, что он умел?
- Говорить с людьми, а согласись, что без этого нет дипломатии.
- Наивный ты человек… Ты отважился вычерпать море!.. Пойми - море!.. Здесь надо сто миллионов Бекетовых, а ты один!.. Вот ты… так возьмешь этот свой половник и пойдешь вычерпывать море?..
- Пойду.
- Наивен!.. Ведь война - это стихия, шквал страстей, шквал огня. Дохнёт, и от тебя и твоего половника и дыма не останется, а ведь ты у меня один, дурная голова!.. Я же тебя, черта, вон сколько лет вот тут ношу! Не было бы тебя и… Сережки, давно бы душу отдал… Вот ты уедешь, и Сережку не сегодня-завтра заберут. Ведь Сережку забреют!.. Я говорю тебе: дураком не будь! Я об одном прошу тебя: не будь дураком! Я же тебя знаю и натуру твою знаю!.. Не хочешь уберечься для себя, для меня уберегись!..
Он кинулся к другу и накрыл его грудью.
- Свет!.. Свет в окне!.. Четвертый этаж, второе окно слева. Свет!.. Свет!
Переулок мгновенно наполнился криками:
- Свет!.. Свет!..
В пролете переулка действительно возник неяркий рубец света и погас. Голоса смолкли.
- В дорогу… один?
- Да, Екатерина позже.
- Когда в дорогу?
- Кажется, через неделю…
- Самолетом?
- Да, как-то сложно… Через Архангельск.
- Разреши проводить?
- Охота тебе… Полетим за полночь…
- Разреши?
- Ну что ж… раз охота.
…Июльской ночью, почти на рассвете Бардин привез друга за сорок верст от Москвы на обширное поле, раскинувшееся на краю небольшой деревушки с березовой рощицей на отлете. Вместе с другом Бардин поднялся в неосвещенный самолет, стараясь протянуть время, тщательно уложил нехитрые вещи Бекетова на одну из двух железных скамей, протянувшихся вдоль борта.
- Будь здоров, Сережа!.. Не обижайся…
- А за что мне обижаться на тебя?..
- За… наивность святую.
- Да что уж…
Потом, уже вернувшись к машине, долго стоял, ожидая, пока поднимется самолет. А когда поднялся, старался пригнуться и получше ухватить взглядом темную черточку над березовой рощицей. Казалось, самолет был виден только миг.
4
Тамбиева вызвал Грошев.
- Николай Маркович, завтра в четыре вам надо быть на Ярославском вокзале. Из Архангельска приезжает Галуа. - Грошев снял роговые очки с темными, будто задымленными стеклами, и от этого его маленькие, раскосые глаза стали еще меньше. - Вам что-нибудь говорит это имя?
- Да, разумеется… - сказал Тамбиев и, обратив взгляд на Грошева, подумал: почему у Грошева глаза с косинкой? Не потому ли, что он профессор древней китайской философии? Нет, в самом деле, почему у коренного питерца глаза с косинкой? - Насколько мне память не изменяет, Галуа атаковал нас, и прежестоко, во время финской войны…
- Не полагайтесь на память, - сказал Грошев и надел очки. - Галуа - это не просто. - Он внимательно, теперь уже через задымленные стекла очков, взглянул на Тамбиева. - Маму отправили на Кубань? Хорошо. Там небось персики?..
- Абрикосы, Андрей Андреевич… - Тамбиев знал: Грошев, подобно иным северянам, когда говорил о персиках, имел в виду абрикосы, и наоборот.
- Да это все равно. Край благодатный - вот главное, - он улыбнулся как-то озорно и робко, отчего лицо его стало молодым. - У вас родительский дом… небось хоромы?
- Турлучный…
- Это что же такое? Изба?
- У нас там изб нет, Андрей Андреевич.
- Хата?..
- Нет, просто дом… глинобитный.
- Вот все мы интеллигенты… в первом поколении. Нашим детям будет легче. - Он будто застеснялся, что вторгся в заповедную сферу, - так далеко в беседе с Тамбиевым он не шел. - Видели, какое интервью дал сенатор Трумэн?
- Нет, Андрей Андреевич.
- Мол, наша политика проста: будут побеждать немцы - поможем русским, возьмут верх русские - поможем немцам. Главное, чтобы они больше убивали друг друга… Жестоко, но откровенно, не правда ли?
Тамбиев подумал: сейчас я ему скажу, другого такого момента не будет. Но Грошев точно проник в мысли Тамбиева.
- Звонил этот ваш Катица или Кадица…
- Кадица, Андрей Андреевич, - сказал Тамбиев и подумал: "Поспешил Кадица и, кажется, все испортил. Непоправимо испортил".
- Сказал, что послал докладную в ВВС. Требует призвать вас по законам военного времени и вернуть в институт… испытывать эти ваши локаторы…
- Я вас хотел просить об этом же, - бросил Тамбиев. Он решил действовать "была не была".
Грошев, казалось, не ожидал такого.
- О чем просить, Николай Маркович?
Тамбиев понимал: если он сейчас не убедит
Грошева, вряд ли он может рассчитывать на успех позже.
- Если у человека есть военная специальность, Андрей Андреевич, по крайней мере во время войны, он не имеет права заниматься ничем иным, - произнес Тамбиев, и его смуглое лицо запламенело.
Грошев молчал, мрачно смотрел на Тамбиева. Толстые губы Андрея Андреевича, казалось, стали синими.
- Сам бог велит, - сказал Тамбиев. Он хотел атаковать Грошева до конца.
- Бог велит, а я не велю, - наконец сказал Грошев.
- Но я буду призван, Андрей Андреевич.
- А я… отзову вас.
Тамбиев подошел к окну, встал к свету спиной. Ему казалось, что вот так Грошев, пожалуй, не рассмотрит, как запламенело его лицо.
- Во время войны власть у военных, - произнес Тамбиев и рассмеялся.
- А это мы еще посмотрим!
- А что здесь смотреть? - Тамбиев продолжал смеяться. - Дипломатия - дело гражданское даже во время войны.
- У меня действительно гражданское, у вас, Николай Маркович, военное… Отделу печати военные не противопоказаны.
- Для каких же таких дел, Андрей Андреевич?
- Для работы с военными корреспондентами, которые съезжаются сейчас со всего мира… - Грошев заметил, что его удар вызвал смятение в противном стане. - Для работы с Галуа, - произнес он.
- Если меня призовут, Андрей Андреевич, я уйду, - сказал Тамбиев неожиданно хмуро.
Грошев молча шевелил синими губами.
- Хорошо, если призовут, - печально согласился Грошев. Он не предполагал, что Тамбиев будет сопротивляться столь упорно. - Простите, какая мысль руководит вами, когда вы проситесь туда? Вы хотите быть ближе к огню?.. Отказываетесь от привилегии находиться в тылу?
- Хотя бы и так.
- Но испытания этих ваших локаторов - это не фронт, а военные корреспонденты - это и фронт…
- Если считать, что линия фронта для них проходит где-то на Кузнецком…
Видно, Тамбиев накалил Андрея Андреевича порядочно. Грошев встал и тихо пошел, и его маленькая фигура, очень подобранная, с чуть-чуть приподнятыми плечами, чему в немалой степени способствовало количество ваты, которую наркоматовский портной положил под плечи, осторожно проследовала по диагонали кабинета.
- Я обещаю вам, Николай Маркович, несколько отодвинуть линию фронта от Кузнецкого моста… - Он остановился, пристально посмотрел на Тамбиева, однако, поняв, что Тамбиева могут и обидеть эти слова, добавил: - В конце концов, потребуется ваше участие в испытании локаторов - за отпуском дело не станет.
Коля Тамбиев пришел в наркомат год назад. Где-то в начале лета состоялся разговор, решивший его судьбу. Тамбиев попробовал возражать, но фраза, с которой началась беседа, была повторена, и Тамбиев, оставив свой кубанский адрес, удалился. Как ни важен был этот разговор, Тамбиев старался не думать о нем. Ему предстояло провести август, благословенный август, в родительском доме, а ради такого счастья он готов был принять все.
И вот он стоял у окна вагона, ночного окна, и ждал, когда из ночи выйдет навстречу родной город. Мелькнули полустанок с тополем, труба кирпичного завода, тусклый извив железной дороги, вдруг разветвившейся и ушедшей вправо, и пошли улицы, одна знакомее другой. Кто-то берег же для Николая все эти годы, все эти бесконечно долгие годы, чтобы однажды сделать его счастливым… А потом Николай будто вышел на берег озера и на его поверхности возникло одно диво за другим… Вот он открывает калитку, старую, на нетвердых и скрипучих петлях, калитку детства, входит во двор и видит: вопреки позднему часу в сенцах свет. Видно, мама не спит, по случаю его приезда не спит. Тамбиев шагнул во двор, и неудержимо запахло арбузным медом и жареными пышками, как пахло где-то на заре его жизни. А потом в глубине двора звякнула цепь и залаяла собака. "Ну, погоди… Рекс, Рекс…" А потом запах известки и ярко выбеленные стены (все белилось и красилось по случаю его приезда), отец в новой рубахе и счастливое, но бесконечно усталое лицо матери. "Надо же было вот так выскоблить и вычистить нашу старую хибару. Дома и помоложе давно сгнили и рухнули, а наш домик стоит. Ведь ему, наверно, лет сто есть, отец?" - "Да, пожалуй, сто с гаком, да в гаке полтора десятка… По-моему, его построил еще дед Андрей, мой дед…" И Николай вдруг начинает замечать: есть в говоре отца, как, наверно, и в его говоре, что-то спокойно-напевное, кубанское, что отличает этот говор от любого иного. "Сколько лет я не слыхал отца… Где-то же он должен был жить в тебе, этот говор, чтобы с такой новизной и силой возникнуть однажды ночью…" А потом, на рассвете, притворившись спящим, Николай видит, как отец собирается на работу… Вот он колет сосновые щепочки и растапливает печку. Вот осторожно наливает калмыцкий чай и пододвигает глубокую тарелку с черкесским сыром, видно, мать сделала накануне… Чай, сыр и работа - это и дает ему жизнь. Потом он кормит собаку, радуясь тому, как она хорошо ест… Потом войдет в сад, и Николай услышит осторожный удар топора - боится разбудить дом. Он знает, что Николай сейчас выйдет и возьмет из его рук топор. "Не надо, я сам…" - произнесет он, слабо противясь. Потом сядет, припав спиной к дереву и наблюдая, как Николай орудует топором. "Легче, легче", - говорит он, а сам рад. Нет минуты счастливее и для Николая, и для него. А потом Николай идет по городу. Солнце еще за горой, и городу надо еще добрый час, чтобы проснуться. Но нет лучшего времени, чтобы добраться до стадиона и постоять посреди футбольного поля, пройти по Красной, спуститься по ней и взглянуть на школу, обязательно взглянуть на школу. Чтобы выйти на берег Кубани и, быстро раздевшись (весь фокус в том, как быстро ты сбросишь с себя одежду), разбежаться и устремиться в реку. "Ох, и дурне, дурне… - кричит с моста казачка. - Ни свит ни заря, дурне!.." А потом Николай идет на Пушкинскую, там, в глубине двора, мощенного булыжником, живет его учитель, его старый учитель. "Надя, Надя, посмотри, кто к нам явился! - кричит тот жене и как некогда, нарочито строго сдвинув лохматые брови, произносит: - Садись, Николай, и рассказывай все по порядку…" И Николай, как может, рассказывает и радуется радостью старого учителя - большей радости Николаю не надо, как, наверно, и тому…