Внешний вид ИГАНа, откровенно говоря, был "плачевным", особенно с окнами на уровне тротуара. Это стало еще заметнее с появлением напротив колоссального здания в сталинском стиле Комитета по атомной энергии. Но все это в целом не могло умалять достоинств нашего места работы.
Сколько идей, мыслей, какие интересные люди были там, в стенах ИГАНа. Научные исследования ставили Институт географии в ряд со многими международными научными центрами. Для многих из нас открывался мир, который оценивался нами по иным критериям, отличаясь от официальных стандартов.
Пути наших коллег вели в разные концы страны, на разные континенты и океаны. Возвращаясь из путешествий, наши коллеги делились богатыми впечатлениями, открывая нам жизнь и природу мира за нашими родными границами.
Замечательным местом в ИГАНе был актовый зал, небольшой, но уютный! Здесь проходили заседания Ученых советов, конференции, занятия аспирантских групп, расширенные заседания отделов, общественные собрания, проводились незабываемые концерты – "капустники", организованные силами талантов Института, Новогодние вечера, елки для детей, женский день 8-го марта, день Победы 9 мая. Всегда организовывались великолепные застолья, объединяющие почти всех сотрудников. И все это "выдерживал" актовый зал!
Актовый зал "видел" много заслуженных людей, "слышал" интересные доклады, дискуссии. Запомнилось выступление одного из участников прогремевшего тогда на весь мир путешествия на Кон-Тики – Тура Хеердала. Представил докладчика акад. И. П. Герасимов, а синхронным переводчиком был д.г.н. А. В. Живаго. Или, например, доклад И. П. Герасимова после его возвращения из океанической экспедиции в районе глубоководной впадины – Чилийский желоб. Было незабываемым услышать "дыхание Земли", которое было продемонстрировано звуковой записью хода глубоководных извержений, которые оттенялись искусственными взрывами через четкий интервал времени. Это ощущение трудно передать, просто надо слышать!
1978 год. С этого года Ученый совет Института теряет право присуждать ученые степени. Теперь эту функцию ВАК передает Специализированным Ученым советам при Институте, которые формируются по профилю научных интересов. Председателем Секции Специализированного совета ВАК по "гляциологии, гидрологии и климатологии" стал чл. – корр. Г. А. Авсюк (с 1984 г. академик), его заместителем – д.г.н. В. М. Котляков (с 1991 г. академик РАН), Ученым секретарем Совета стала я – с.н.с. Савина С. С., техническим секретарем – м.н.с. И. С. Глух. В этом составе совет работал в течение двух сроков, т. е. 8 лет.
Роль и значение Григория Александровича Авсюка в развитии географической науки отражена в официальном очерке "Институт географии и его люди", 2008. Впечатления о Г.А., как незаурядной личности, ощущалось каждый раз в непосредственном с ним общении. Г. А. Авсюка впервые я увидела издали, как только пришла в Институт. Его нельзя было не заметить, слишком он выделялся: высокий рост, сухопарый, обычно в сером костюме, часто с перекинутым на руке плащом, в неизменном берете, может быть, в приплюснутой кепке. Что касается его портрета, то он не имел классических черт. Однако, его глаза и улыбка светились юмором, а его всегда спокойный тон и остроумие в разговоре открывали как бы свободный к нему доступ. В его облике проявлялась, прежде всего, интеллигентность, что уже говорило само за себя.
В 1967 г., будучи в Праге, неожиданно в Музее на Вацлавской площади на стенде среди участников первой антарктической экспедиции я увидела так хорошо знакомое лицо Г. А. Авсюка. Это было очень приятно.
Многие часы, проведенные в течение 8-ми лет на заседаниях Специализированного совета за одним столом с Г.А., оставили неизгладимый след в моей памяти. Чаще на его месте был д.г.н. В. М. Котляков, но это было другое: с ним разговор касался в основном только дела. При Григории Александровиче официальная часть шла как бы сама по себе, а помимо текла еще беседа приватного характера. Он с удовольствием рассказывал тихо-тихо истории своих заграничных поездок, перелетов. Однажды, самолет повернули уже на середине полета над Атлантикой обратно в Штаты. В другой раз был потерян его багаж. Компания возвратила и моральный, и материальный убыток щедро. В 60–70-е годы не было массового туризма и глобализации. И моменты, о которых рассказывал Г.А., были очень интересны.
Обычно на защитах Г.А. не давал никаких комментариев. Но один раз на защите А. Н. Кренке все-таки высказался, но приватно. Г.А. заметил, что представленная в двух томах диссертация Александра Николаевича была очень многословной. Постарались, не умоляя достоинств ее автора, все-таки сократить ее почти в половину. При отправлении дел диссертанта в ВАК, Инесса Станиславовна Глух иногда с трудом могла "поймать" Г.А., чтобы получить его подпись. Часто он был просто недосягаем. В таком случае Г.А. предлагал: "Нарисуйте мою подпись". После проведенных восьми лет на заседаниях Специализированного совета, Ксения Васильевна Кувшинова, не особенно щедрая на комплименты, заметила: "Знаете, Светочка, при Г.А. и при Вас на заседаниях как-то создавалась легкая, приятная атмосфера". Отнести это можно, прежде всего, конечно, к присутствию Г. А. Ушел Григорий Александрович неожиданно и унес с собой обаятельный образ мудрого и приятного человека.
На вершине иерархической пирамиды в ИГАНе стоял академик Иннокентий Петрович Герасимов – директор Института. Непосредственно с ним не сталкивалась, но имела возможность неоднократно наблюдать и слушать на заседаниях Ученого совета, на заседаниях Дирекции. Мне часто приходилось присутствовать там как Ученому секретарю отдела климатологии, иногда замещая заведующего отделом.
Надо заметить, что его внешность обращала на себя внимание: высокий, стройный, с интересным лицом, всегда динамичный, стремительный. Не один раз я видела, как он проносился, как вихрь к своему кабинету в конце длинного коридора. При обсуждении разных работ, программ, планов чувствовался ясный, острый ум, эрудиция, прекрасная ориентация и быстрая реакция в любом вопросе, в любой области. Никто не мог не почувствовать его харизмы.
Благодаря И. П. Герасимову в Институте господствовала и сохранялась здоровая атмосфера, пресекались скандалы, не замечалось давления ни по национальной, ни по политической линии.
Его работоспособность поражала. Получая с курьером вечером объемный "опус" – программу и др., уже на следующее утро в Институт приходило все не просто с замечаниями, а полностью переработанное и представленное в конструктивной форме. Его жесткость, а вернее твердость, проявились особенно в дни организации и проведении XXIII Международного географического конгресса в г. Москве в 1976 году. Несомненно, конгресс имел большое политическое значение. Подход был государственный и выражался одним словом – "Надо!" При напряженной работе некоторые сотрудники заплатили здоровьем и даже более.
Большой дипломат, обладающий талантом буквально виртуоза, И. П. Герасимов обходил все препоны на всех уровнях, утверждая значимость географической науки и Института географии в системе Академии наук СССР.
А. В. Дроздов
В отделе физической географии, 1963–2011 гг.
С отделом меня связывают 48 лет работы. Менялся Институт, как и вся страна, как и вся наша жизнь. Менялся отдел – он и назывался в эти годы по-разному. При мне сменились пять заведующих. И все эти изменения были существенными. Но сохранялось нечто, для меня очень важное.
Об этом я и хочу сказать. Не об истории, а о жизни отдела, какой я ее воспринимал и осмысливал. Конечно, менялись мои глаза, менялись оценки. Конечно, они субъективны. И все же память хранит, я надеюсь, важные вещи.
В Институт меня "распределила" комиссия, ведавшая трудоустройством выпускников географического факультета МГУ. Естественно, я был рад чрезвычайно. Но еще до первого рабочего дня мне, как оказалось, предстояли смотрины. Неожиданно домой позвонила референт директора и сообщила, что академик Иннокентий Петрович Герасимов хочет со мной познакомиться и что мне надлежит в такой-то день и час ждать его у дверей Института. Почему у дверей я узнал в назначенное время – И.П. решил поговорить со мной в своей служебной машине, по пути в академическую столовую. Дорога туда занимала в то "беспробочное" время минут десять и разговор был очень коротким. Сначала И. П. сказал: "Вам придется еще многому учиться, например, способам расчета энергии, запасенной в биомассе растений, и другим новым технологиям". Затем последовал вопрос: "Как Вы думаете, помогут ли решению географических задач электронные вычислительные машины?" Я ответил в том смысле, что ЭВМ хороший инструмент, но все будет зависеть от того, что мы в нее заложим. Очевидно, интуитивно я угадал ответ, удовлетворивший директора…
Атмосфера моих первых лет. Две комнаты. В дальней (теперь там читальный зал библиотеки) стоят 7 или 8 столов, за каждым кто-то из старших. Тишина. Входил туда на цыпочках, говорил шепотом. Пиетет вырабатывался сам собой – его питали атмосфера сосредоточенной работы и имена работавших. Вы их помните: Мурзаев и Арманд старший, Никольская и Иверонова, Рихтер и Преображенский, Нефедьева и Сильвестров, Мухина, Соболев…
Первое поручение – расчеты влияния рельефа на эрозию. Огромные таблицы. Вопросы обращаю не к руководителю темы Сергею Ивановичу Сильвестрову, а к Елене Никифоровне Лисичек. Она мою работу проверяет. И она единственная из младших сотрудников имеет стол в той дальней комнате. Так что только в крайнем случае уже она сама или же мы вместе спрашиваем о чем-либо Сергея Ивановича. И вот я все посчитал, таблицы готовы. Идем к Сергею Ивановичу. Смотрит, кивает и говорит: "Спасибо, а теперь повторите все расчеты в обратном порядке. Если совпадут, можно будет двигаться дальше".
Телефон помещался у входа в первую комнату. Говорить полагалось за дверью. Давид Львович (Арманд старший, в то время зав. отделом) приспособил полочку, чтобы класть на нее записную книжку. Звонить ему приходилось много, он ведь вел массу дел. Однажды я услышал слова обо мне – как видно, он отвечал на вопрос или Ю. К. Ефремова или Е. Н. Лукашевой, меня еще в университете опекавших. Сказал всего четыре слова, я их помню хорошо: "Мальчик старательный, но зелен". Я с рвением принялся штудировать совершенно новые для меня книжки, спросив перед этим у Давида Львовича совета – с чего начать – и получил большущий список. А вскоре по этому же телефону Давид Львович договорился с Михаилом Ивановичем Будыко о моей у него стажировке. Чудное было время.
Учеба продолжалась и не была в тягость. Она и сейчас мне по душе. Но настоящий вкус к ней привили мне мои прекрасные учителя – сотрудники нашего отдела и вся его атмосфера. Увы, годы в школе не были столь насыщены. Да и в университете тоже многое упустил, но уже лишь по собственной глупости.
Необычайно интересны и поучительны были наши семинары. Иногда они проходили в той дальней комнате, а не в зале. Обсуждение было свободным, доброжелательным. Я чувствовал себя равным участником дискуссий, это было радостное чувство. Но понимаю, что иной раз высказывался не только наивно, но и не вполне дипломатично, задевая самолюбие выступавших. Ведь говорить критические слова нужно умело. Однако же говорить приходилось, потому что даже зеленому стажеру поручались серьезные выступления – нужно было для обсуждения на этих самых семинарах готовить рецензии на работы коллег или, что, конечно же, проще, на новые книги. И это тоже была замечательная учеба.
Поучительно оказалось сдавать так называемый кандидатский экзамен комиссии, которую возглавлял Гавриил Дмитриевич Рихтер. Он мягко и доброжелательно расспрашивал меня о теме работы, интересовался полученными результатами, словом отнюдь не экзаменовал меня – скорее это была беседа с коллегой, хотя и в русле кандидатской программы. Закончилось все довольно быстро его словами "ну, вот и отлично, желаем Вам успехов". Потом, наблюдая Г.Д. перед очередным экзаменом, я часто слышал, как он приглашал членов комиссии, говоря им: "Пойдемте, коллеги, побеседуем с имя рек, наверняка узнаем что-нибудь новое и интересное". Так экзамен становился уроком – конечно, в первую очередь для испытуемого. От такого экзамена оставалось ощущение заинтересованной беседы равных, а не школяра с профессором-небожителем. Пожалуй, это и было главным уроком общения с Гавриилом Дмитриевичем, не только всеми уважаемым, но и любимым старшим товарищем.
Наши заседания и семинары были увлекательны еще и потому, что в отделе по весьма разным темам работали очень разные люди. У нас кроме классических физикогеографов были ботаники, геоморфологи, климатологи, лимнологи, гляциологи. И в этом разнообразии почти всегда обнаруживались интересные всем, общие для всех нас стержневые или сквозные сюжеты. Они то и обсуждались сообща, они помогали вовлекаться в новые дела, причем вполне естественным образом. Безусловно, помогали и дирижеры, понимавшие проблемы широко и направлявшие их обсуждение столь умело, что самоорганизация исследовательских тем и групп могла осуществляться без помех. В этом тоже отличительная особенность атмосферы моих первых лет работы в отделе.
Сотрудники отдела дома у Г. Д. Рихтера, 1950-е годы. Слева направо: Е. Е. Гуртовая, Л. Ф. Куницын, В. М. Котляков (стоит), А. В. Яшина, Н. М. Ступина, В. С. Преображенский, Г. Д. Рихтер, Л. А. Петрова.
Но помимо самоорганизации, безусловно, много значило управление, в значительной мере опиравшееся на авторитет и мудрость старших коллег. Помню эпизод, открывший мне роль Леонида Леонидовича Россолимо как организатора.
Он представлялся мне классическим натуралистом, сочетавшим умения экспериментатора и теоретика, изучавшим тонкие механизмы различных озерных круговоротов вещества и их географическое разнообразие, закономерные связи и комбинации этих круговоротов. Я с интересом читал его публикации, слушал его доклады. Схемы классификации озер, построенные на основе анализа круговоротов, вызывали у меня восхищение. Они представлялись мне воплощением идей А. А. Григорьева на лимнологическом материале. Только позже я узнал насколько оригинальными и независимыми, опережавшими время были исследования лимнологов на станции в Косино, где работал и Леонид Леонидович (см. очерк Г. С. Шилькрот).
Так вот, в начале 1970-х гг. Л. Л. Россолимо рецензировал рукопись моей будущей диссертации, включавшей материалы детальных определений массы корней модельных деревьев в дубравах Центрально-Черноземного заповедника. По неопытности я вставил в основной текст рукописи несколько десятков страниц и таблиц с этими данными, считая их самоценными и интересными для всех – ведь прежде никто таких определений не делал. Рукопись была насыщена и множеством других материалов полевых наблюдений, правда не столь детальных. Леонид Леонидович в своем выступлении изящно дал мне понять – показывать свое усердие таким способом не следует. Нужно не только уметь собирать большой первичный экспериментальный материал, но и обобщать его и встраивать в работу так, чтобы он сыграл на общую задачу исследования, не отягощая читателя избыточными деталями. А задача моей работы была много шире, чем скрупулезный анализ структуры фитомассы лесостепных дубрав – я должен был охарактеризовать круговорот веществ на уровне лесостепного ландшафта. Мягкая, но точная критика была мне очень полезна. Я понял свои просчеты и постарался их исправить.
Сотрудники отдела на даче у Г. Д. Рихтера, конец 1960-х годов. Слева направо: стоят – И.С Гришин, Л.С Абрамов, Л. Ф. Куницын, А. В. Яшина, Г. Д. Рихтер, М. И. Иверонова, Е. А. Нефедьева, Е. Н. Лисичек, Н. Г. Фрадкин, Н. В. Фадеева, Е. И. Федорова, Э. М. Мурзаев, Б. Н. Лиханов, Э. О. Фриденберг, Л. Н. Соболев; сидят – Н. С. Казанская, В. В. Никольская.
Но, как выяснилось через несколько месяцев – моя рукопись кое-чем привлекла мастера. Я был приглашен для специального разговора, весьма для меня неожиданного. Леонид Леонидович начал с того, что похвалил мою работу за добросовестность. А затем предложил мне перейти с некоторым повышением в должности в его лимнологическую группу. Он четко пояснил мотивы этого предложения. "Я старею, – сказал Леонид Леонидович, – и вскоре мне не будет доставать сил и желания подробно вникать в работу всех моих сотрудников. А они ведут каждый достаточно специальные и узкие темы. Нужно чтобы кто-то взял на себя роль координатора и помогал встраивать частные результаты в общую конструкцию. Вы, – сказал он мне, – на Курском стационаре долго варились в среде разных специалистов и смогли не только узнать их интересы, но и в какой-то степени соединить результаты их исследований в своей работе. Не беда, что Вы прежде не сталкивались с лимнологическими сюжетами. Вы молоды и быстро освоите новую область. В этом я Вам охотно помогу".
Тогда я не рискнул принять это предложение. Но урок был важен. Мне стало понятно, как нелегко руководить коллективными исследованиями сложных, комплексных географических объектов и явлений. Прежде мне не приходилось задумываться об этом, ведь жизнь нашего отдела, как мне казалось, была простой и естественной.
Безмятежность жизни исчезла, когда управлять отделом стал Владимир Сергеевич Преображенский. Он был виртуозным критиком, хорошим психологом, легко находил мои слабые места и судил их сурово. Я уже не мог скрываться за спиной Давида Львовича (об этой его роли прежде не догадывался). Прятался подолгу на Курском стационаре (кстати, там продолжалась замечательная учеба), а в остальное время старался не попадаться Владимиру Сергеевичу на глаза, благо в комнатах дружественных биогеографов и почвоведов можно было найти свободный стул и стол. А потом понял, что волен или оставаться в отделе и выстраивать новые отношения или уйти. И прямо сказал об этом. Все переменилось. Я уже не опасался спорить и отстаивать свои взгляды, разумеется, в меру моих знаний, явно уступая Владимиру Сергеевичу в багаже и эрудиции, хотя и не во всех случаях.
Теперь понимаю, определенная польза от его жесткого управления, несомненно, была. Оно воспитывало стойкость, умение или убедительно возражать, или принимать аргументы более сильные, чем твои собственные. То же самое, думаю, испытывали и другие сотрудники отдела. Вероятно, не всем это шло на пользу. Вообще, жесткое централизованное управление хорошо для решения задач проектного типа. Но при этом, несмотря на комплексность тематики работ, нередко утрачивается разнообразие суждений и взглядов. И это может снижать устойчивость научного сообщества. Возможно, отчасти поэтому наш отдел после ухода Владимира Сергеевича на некоторое время распался. Более продуктивен, как я думаю, "принцип сочувствия", его блестяще описал Сергей Викторович Мейен.