Ее величество, поздоровавшись с нами, заняла свое кресло и, слушая нас, вязала чулок; возле нее поместились: начальница, инспектор, члены Совета, то есть попечитель принц Ольденбургский, учителя, фрейлины (классные дамы сидели возле нас). Потом вошли в ту же залу Их высочества великие княжны и великие князья. Экзамен наш продолжался часов около трех; вызванная по фамилии девица становилась против государыни. Мне пришлось отвечать из Закона Божьего, потом по географии, всеобщей истории и русской литературе. Для экзамена по географии были привезены классные доски с картами моей работы.
Император Николай Павлович также осчастливил экзамен своим присутствием, постоял несколько минут сзади императрицы, задал ученицам два-три вопроса и удалился в свои апартаменты. По окончании экзамена Ее величество в сопровождении начальницы и своих фрейлин оставила зал, сказав нам:
― Идите, дети, посмотрите, где я живу; княжны вам покажут.
― Nous Vous remercions, Votre Majesté Imperiale, - весело и радостно отвечали мы.
Как мы были счастливы и благодарны, видя такое милостивое внимание царя и царицы и их царственных детей!
С какой любовью и радушием показывали они, объясняли нам доселе невиданные редкости. Прежде всего повели нас в Зимний сад, потом через кабинет, где императрица сидела с начальницей, в ее опочивальню; заставили обратить внимание на великолепнейшие брильянты в коронах и парюрах в стоящих по углам витринах; затем спустились в нижний Зимний сад, где порхали птички на свободе с одной пальмы на другую, а в клетках кричали пестрые попугаи; из ванной комнаты повели нас по широкому коридору, украшенному великолепными картинами знаменитых художников. Тут присоединился к нам император Николай Павлович; встретив нас здесь, он сам лично показал нам Георгиевскую, Белую и другие залы, милостиво шутил с девицами, смеясь над их удивлением и наивностью.
Из комнат великих князей нас провели в круглый концертный зал, столовую, где уже были сервированы длинный стол и несколько маленьких столиков; столы были все убраны цветами, вазами с фруктами и конфектами, с бутылками вина и меда. Их императорские величества император, императрица, великие князья и княгини, фрейлины, начальница, классные дамы, за этим же столом заняли места и некоторые из институток; кому не достало здесь места, сели за маленькими столиками; мне пришлось сидеть за одним из последних. Какое было меню, я уже не помню; конечно, такое, которого мы, институтки, и во сне не видали; фрукты и конфекты нам приказали взять с собой. Садясь за стол, начальница, по желанию государя и государыни, приказала нам спеть концертное "Отче наш", какое мы пели в институте. По окончании обеда, поблагодарив царственных хозяев за высокую милость и внимание, оказанные нам, мы откланялись и уехали в придворных каретах домой. Боже мой! Воспоминание об этом дне никогда не изгладится из моей памяти! Весь вечер мы только и говорили, что о милостях государя и государыни, передавали друг другу слова, с которыми они обращались к нам. Не знаю, как другие, а я всю ночь не спала от пережитого в этот незабвенный день.
Неделю спустя нас возили опять - в Аничкин дворец, сдавать последний экзамен по математике, французскому и немецкому языкам, физике и естественной истории. После экзамена мы завтракали и также осматривали царские комнаты. Описывать этот день не стану, так как он будет повторением предыдущего, с маленькими лишь изменениями.
Царский акт был в институте. Не знаю, бывает ли такой праздник теперь, а в мое время тот акт был очень интересен! Постараюсь описать его, как помню.
Вечер. Наш огромный зал сияет тысячами огней; в углублении стоят кресла для царской фамилии и стулья для прочих жителей, в стороне - два рояля; наш оркестр музыки расположен за колоннами, в углу зала. Дверь отворяется, и классные дамы вводят девиц младшего возраста; помещают их на скамейках за балюстрадой; вот из физической комнаты раздаются торопливые шаги нашего полицмейстера, который спешит сказать музыкантам, чтобы играли марш, под звуки которого входят в зал Их высочества великая княгиня Александра Николаевна, великая княжна Ольга Николаевна, великие князья, Его высочество принц Оль- денбургский с супругой, фрейлины, начальница, попечители института, инспектор, учителя и масса приглашенных. Государя и государыни не было - Ее величество была не совсем здорова. За гостями идем мы, попарно, в белых муслиновых платьях: декольте и manches courtes; из широкой атласной ленты кушак с длинными концами красного цвета - ордена Св. Екатерины; расходимся по обеим сторонам зала, где составляем большое каре. Между тем приготовленные рояли выдвигают на середину, и наши лучшие музыкантши садятся играть на двух роялях пьесу в восемь рук, потом на одном рояле - в четыре руки, и наконец одна с аккомпанементом оркестра.
Помню, как все исполнительницы кланялись и благодарили за похвалы.
Затем выходят на средину три девицы с первой солисткой, а хор становится по сторонам их. Сначала пели трио по-итальянски, а затем хор прекрасно исполнил русскую песню из оперы <М. И. Глинки> "Жизнь за Царя". Вокальный экзамен закончился прощальной песней к институту, слова которой были сочинены нашим инспектором классов П.Г. Ободовским. Всей песни не помню, но вот ее начало:
Здесь, подруги, к светлой цели
Все мы шли одной стезей,
Здесь, как в мирной колыбели,
Детства дни от нас летели
И - умчалися стрелой!
В разлуке кто из нас забудет
Невинных радостей приют?
Нам бурный свет чужбиной будет,
Отчизной - мирный институт!..
Тогда мы еще не знали, а только чувствовали правдивость этих последних строк, и только после многие испытали жизнь, полную бурь, волнений и всяких невзгод; живя же под попечением доброго начальства, мы не имели никаких забот, кроме уроков. Хорошее было, славное время, и я, на закате дней моих, вспоминаю, прославляя царя, царицу и все начальство за шесть лет, проведенных в милом институте...
Ковалевская Н. Воспоминания старой институтки // Русская старина. 1898. Т. 95. №9. С. 611-626.
Патриотический институт
А.В. Лазарева
Воспоминания воспитанницы дореформенного времени
...Невольно мысль моя перенеслась в то далекое прошлое, и в памяти восстали давно забытые образы. Во имя этих последних хочу сказать несколько слов о Патриотическом институте, в котором я пробыла с 1852 по 1858 год <...>. С теплым чувством вспоминаю <...> о всех лицах, с которыми пришлось соприкасаться в продолжение шести лет.
Вероятно, благодаря тому, что институт наш был небольшой, начальницы его могли уделять более времени как на надзор за порядком в нем, так и на более близкое знакомство с воспитанницами. К тому же традиции института не требовали от них чрезмерной важности, вот почему они все были доступны. А личные свойства: сердечная доброта и мягкость характера ― давали тон всему институту.
Как просто и сердечно относились начальницы к воспитанницам института, видно из рассказа г-жи Яковлевой о Л.Ф. Вистингаузен, бывшей 30 лет начальницею Патриотического института (с 1818 по 1847 год). Опытная воспитательница, женщина редкой души, она не жалела себя в своих заботах о вверенных ей воспитанницах. Она была с ними беспрестанно в дортуарах, и классах, и за столом. Однажды государь Николай Павлович, неожиданно посетив институт в обеденное время, застал Луизу Федоровну, обедающую с детьми. Это очень понравилось государю, и он, вернувшись во дворец, сообщил о том императрице. Луиза Федоровна знала лично каждую воспитанницу, следила за всеми и всем. Бледное личико, скучное или грустное выражение лица останавливали на себе ее внимание и вызывали желание узнать, в чем дело, чтобы помочь. При трудно больных она проводила ночи, ухаживая за ними, как за собственными любимыми детьми. Никакие родства и связи не имели влияния на ее отношение к детям.
В Смольном было другое дело. <...> Говорю это по личному опыту.
В 1880 году, желая дополнить образование дочери моей, я решила поместить ее в один из петербургских институтов. К сожалению, по некоторым, не зависевшим от меня обстоятельствам выбор мой остановился на Николаевской половине Смольного. Тринадцатилетняя, хорошо приготовленная девочка была принята в 3-й класс, где большинство подруг ее были 15-17 лет.
Тихая, застенчивая, впечатлительная и нервная, она терялась при каждом окрике. А с поступления в институт она ничего, кроме крика, брани, толчков, не слыхала и не видела. Никто не сказал ей доброго слова, никто же не принял участия, никто не помог ей. Все, на себе испытавшие, знают, какое тяжелое время переживают вновь поступающие, особенно если они попадают в класс, прошедший уже несколько лет институтской жизни. Ежедневные крики, брань, издевательства над новенькой, вроде обливания холодной водой, когда она засыпала; одно: "Пошла прочь", когда больная от непривычного света глазами, с расширенными от атропина зрачками она умоляла по очереди всех воспитанниц разрешить ей послушать, как они приготовляют урок, иначе ее ожидает наказание за незнание его; крики классной дамы за все и про все, когда, отвечая урок французской литературы, девочка, прекрасно зная язык, осмеливалась заменить одно слово другим, а требовалось отвечать "в зубряшку", то есть слово в слово ; крики инспектрисы, чуть не каждый день отчитывавшей класс, и т.д. - все это не могло не подействовать на девочку. Она не выдержала, и я через три месяца вынуждена была взять ее совсем из института по совету профессора Мержеевского, предупредившего меня, что девочку ожидает столбняк, если я ее не возьму немедленно.
И долго потом я ничем не могла вызвать улыбки на ее лице. Когда же в разговоре с инспектрисою (до начальницы меня не допустили) я высказала ей, что сама воспитанница института, о котором вспоминаю с удовольствием и благодарностью, я менее, чем кто-либо, могла ожидать такое бессердечное отношение, такую грубость и такие беспорядки, то в извинение получила в ответ: действительно, класс невозможный, он за четыре года выжил семь немецких классных дам.
Время, конечно, берет свое, все, <...> упомянутое мною, нужно думать, отошло в область преданий. Теперь, как я слышала, в Смольном другие порядки, и одна из моих внучек, недавно вышедшая из него, добром поминает и крепко стоит за свой институт.
Но вернусь к Патриотическому институту. Я в нем была при двух начальницах: Засс и Безобразовой, и обе были так ласковы с нами, что мы безбоязненно обращались к ним с нашими маленькими горестями, что было со мною не однажды.
Характера я была очень живого и хотя имела прекрасные баллы не только за учение, но и за поведение, тем не менее очень часто попадалась в разных погрешностях. Так, однажды священник на уроке Закона Божия советовал нам: "Если кто обидит тебя и явится желание ответить на обиду каким-нибудь резким словом, то возьми в рот воды и держи ее, пока не успокоишься". Вслед за уроком нас повели в рукодельный класс, которым заведовала несимпатичная немка Беккер. Говорила она с каким-то акцентом, и ее грубый, трескучий голос делал ее непрерывную воркотню особенно неприятной. На этот раз не угодила ей работою я, и когда она стала грубо выговаривать мне, то я, чтобы смолчать, сделала вид, что беру воду в рот, а затем на все ее причитания только махала головой и указывала на рот. Конечно, это вызвало смех подруг, что окончательно взбесило Беккер, и она поспешила к классной даме с жалобой на меня. И как я ни старалась уверить последнюю, что всему виною батюшка со своим советом, тем не менее за мой haut-fait приходилось платиться приемом, то есть в первый приемный день я лишалась свидания с родными, кто бы ни приехал навестить меня. День был субботний, и такое наказание, всегда неприятное и конфузное, было мне тем больней, что назавтра, в воскресенье, я ожидала приезда родителей, редко посещавших Петербург. Долго не думая, я в первую свободную минуту отправилась к maman и поведала ей и мое преступление, и раскаяние, и горе и получила отпущение греха своего. И мое обращение к ней не вызвало осуждения ни со стороны подруг, ни классной дамы, так <как> оно считалось обыденным делом. Вообще, у нас не существовало неприязни к хорошим воспитанницам. Не было у нас и "отчаянных".
Поступила я в институт месяца за два до <очередного> выпуска и попала в класс, три года проведший в институте . Естественно было ожидать целый ряд экспериментов над "новенькою", но класс принял меня самым симпатичным образом. Правда, вышучивали меня иногда, задавая, например, вопрос: "Ела ли я физику с молоком?" - вопрос, на котором часто попадались новенькие, желавшие показать, что дома они пользовались всеми без исключения деликатесами. Но все шутки были так добродушны, что я с удовольствием поддавалась им. А когда в числе фамилий воспитанниц класса я услышала знакомые мне по Курску, <...> то скоро установились добрые отношения, которые продолжались и когда этот класс перешел в старший.
Классными дамами того отделения, куда я временно попала, были m-me Липранди и m-lle Розен. Последней я обязана первым большим удовольствием, испытанным в институте.
Как-то вечером, сидя в рекреационном голубом зале, следила я за играми подруг. Вдруг стремительно входит Розен, берет меня за руку и, ни слова не говоря, так же стремительно ведет меня с собой. Не успела я оглянуться, как очутилась в белом зале на коленях среди выпускных, репетировавших к акту балет pas de chales. Оказалось, что кроме восьми-десяти воспитанниц младшего класса, уже принимавших участие в этом балете, нужна еще одна маленькая девочка, чтобы держать конец голубой шали, долженствовавший изображать "А" - вензель государыни, вот Розен и вспомнила меня. Много приятных минут доставило мне это, особенно же счастлива я была, когда стало известным, что акт будет во дворце ввиду легкого нездоровья императрицы. Быть во дворце, видеть царскую семью, любоваться всеми чудесами, которые моя детская фантазия облекала в волшебные образы, казалось маленькой провинциалке недосягаемым блаженством!
С понятным нетерпением ожидала я это радостное событие. Уже с утра в день акта весь институт был в волнении. Наконец настал момент - все готовы, юные личики так веселы, белые воздушные платья так нарядны. Придворные кареты доставили нас во дворец. Акт начался, как всегда, музыкою, затем шло пение, характерные танцы с pas de chales в конце. По окончании этого последнего государыня Александра Федоровна подошла к нам и со словами: "Ты не заснула, крошка?" - подала руку маленькой Березовской (круглой сироте, привезенной шести лет в институт), сидевшей в середине вензеля со сложенными ручонками.
Затем начался бал. Государыня удалилась во внутренние покои, предоставив молодежи веселиться без стеснения. Наследник Александр Николаевич и все великие князья танцевали с выпускными, мы же, маленькие, сгруппировались в конце зала, любуясь танцами.
Вдруг подходит к нам государь Николай Павлович со словами:
― Не скучно вам, детки? Нравится вам у меня? Хотите видеть всю мою хатку?
На наше повторенное: "Да, да, Ваше величество", - государь повел нас по всем залам дворца, Зимнему саду, и наконец мы пришли в комнату, вероятно, кабинет государыни, где она сидела в кресле возле стола. Государь быстро подошел к ней и, став на колени, поцеловал ее руку, а свои обе заложил за спину. Этим примером воспользовались мы, став кругом государя на колени, старались целовать его руки, но он отбивался, говоря:
― Не кусаться, дети! Не кусаться!
По возвращении в зал нас напоили чаем, оделили сладостями, которые разрешено было взять с собой.
Об этой поездке долго вспоминали, много было рассказов о тех и других подробностях. Так, между прочим, рассказывали о комическом инциденте с одной из выпускных, так волновавшейся, что забыла снять большие калоши, в которых и танцевала весь вечер.
Наступил выпуск, мои временные подруги перешли в старший класс, а я попала в 1-е отделение младшего, классными дамами которого были Гаген и Бюсси де Рабютен. Первая простенькая, и не могу сказать, чтобы очень развитая, но добрая, незлобивая, старалась по силе уменья помогать воспитанницам и своим мягким обращением если не заслужила горячей любви всех, но и не возбуждала неприязни.
Что же касается Бюсси де Рабютен, то это была выдающаяся личность. Хорошей фамилии, прекрасно образованная, всегда спокойная и ровная в обращении, религиозная без ханжества, в высшей степени выдержанная, она имела громадное, благотворное влияние на воспитанниц. Внимательно следя за классом, она вела его твердой рукою и в конце концов вполне овладела им. Ее слово неодобрения имело гораздо более значения, чем десять наказаний. Огорчить ее считалось преступлением, и класс берег ее. Конечно, случались и шалости и недоразумения между детьми, но она умела дать всему верную оценку и своим влиянием облагородить понятия детей и взаимные их отношения.
В рекреационное и свободное от занятий время лучшим нашим удовольствием была беседа с нею. Она умела и заинтересовать рассказом, и остро пошутить, и незаметно навести на добрую мысль, и преподать урок нравственности. Враг шпионства, наушничества и всяких низменных побуждений, она умела и нам внушить это. Трудно поверить, но за четыре-пять лет ее пребывания в классе ни одна воспитанница не была ею наказана. Класс гордился этим и считал бы себя обесчещенным, если бы кто заслужил наказание. Всегда при более крупных проступках (как, например, помню раз при потере из кармана одной из воспитанниц куска сладкого пирога, поданного за обедом) весь класс чуть не со слезами умолял не наказывать виновной.