Чингисхан и вопрос смерти
Приглашение алхимика
Мы помним, как накануне похода на Хорезм, сознавая возможность гибели, Завоеватель принял необходимые меры, касающиеся престолонаследия, хотя и пребывал в расцвете сил. Похоже, с того момента мысль о смерти его не оставляла уже никогда. В Китае он слышал о "напитке бессмертия", позволявшем продлевать жизнь до бесконечности. Секрет изготовления его знали кудесники-даосисты. Как раз тогда в Северном Китае только и говорили, что о незаурядной святости даосского жреца по имени Чан-чунь. Постановив заполучить себе столь знаменитого человека, которого сам он считал чем-то вроде верховного шамана, в 1219 году Покоритель Вселенной пригласил его к себе, в ту пору находясь в стране найманов.
Действительно, Чан-чунь вульгарным колдуном вовсе не являлся. То был мыслитель и поэт, поскольку древний даосизм, помимо знания алхимических рецептов, владел техникой медитаций, не имевшей себе равных по эффективности.
"Вот вещь, в хаосе возникающая, прежде неба и земли родившаяся! О беззвучная! О лишенная формы! Одиноко стоит она и не изменяется. Повсюду действует и не имеет преград. Ее можно считать матерью Поднебесной. Я не знаю ее имени", - говорится в книге Лao-цзы, "библии" этого учения. Мудрец, который, медитируя, отождествляется с ней, обретает несказанную силу, движущую миры, соединяется с Космосом. "Пусть молнии падают с гор, пусть ураган волнует океан - мудрец спокоен. Он летит по воздуху на облаках, он ходит по солнцу и луне, он путешествует в пространстве".
Философ Чан-чунь воспринимал эти слова в смысле духовном. Но простодушные монголы, слышавшие их тоже, могли видеть в них только свидетельство волшебной мощи, способ обретения которой им хотелось узнать.
К тому времени Чингисхан уже был, как позднее напишет один персидский историк, Покорителем Вселенной и мечтал лишь об одном: как заполучить древние секреты, которые позволили бы ему обуздать и небесные силы. Для этого он и призвал к себе Чан-чуня.
Поездка к Чингисхану
Путешествие по Монголии в 1221 году
Философу было 72 года, но, несмотря на преклонный возраст, китайский монах, получив приглашение Чингисхана, не колебался ни минуты. Однако когда монгольские чиновники, имевшие приказ организовать его доставку, решили было присоединить его к каравану женщин, предназначавшихся для увеселения хана, от этой компании он отказался наотрез. "Хотя я всего лишь дикий обитатель гор, то есть простой отшельник, в таком окружении не поеду!" И монголы с его мнением посчитались.
В марте 1221 года Чан-чунь покинул Пекинскую провинцию и углубился в степи нынешней Внутренней Монголии, следуя по дороге, пролегавшей вдоль западных отрогов Большого Хингана, от Долон-нора к озеру Буир; степи почти пустынные, с бедным травяным покровом и редкими карагачевыми рощицами; их сегодняшний вид мало чем отличается от того, каким он представлен в жизнеописании нашего путешественника. "Жилища являли собой черные повозки с установленными на них белыми юртами. Все эти люди были кочевниками и перебирались с места на место в зависимости от состояния пастбищ и источников воды. За все время мы почти не встретили деревьев, видя перед собой лишь тучи пыли и полуметровую траву". Идя прямо на север, караван достиг протекавшей восточнее озера Буир реки Халхи, близ которой 18 лет до того Чингисхан ратоборствовал с кераитами. "В этой речке с песчаным дном воды было по пояс, а по ее берегам росли ивы".
24 апреля монах и сопровождавшие его лица оказались возле находившегося на северном берегу Халхи стойбища Темуге, младшего брата Чингисхана, которому было доверено управление Монголией. "Лед уже начал таять и появилась новая трава. Монгольские вожди пировали, и многие пришли с кобыльим молоком. Мы увидели тысячи черных повозок и войлочных юрт, установленных в несколько рядов".
30 апреля Чан-чунь предстал перед Темуге, который выделил 100 лошадей и волов для доставки его в Афганистан, к Чингисхану.
Может показаться странным, что, двигаясь из Пекина в Афганистан, китайский монах сделал такой большой крюк, совершив нелегкое путешествие в Верхнюю Монголию. Не проще ли было последовать по караванному пути, пролегавшему по бассейну Тамира, по древнему Шелковому пути, шедшему по тангутской стране Ганьсу, а затем по уйгурскому Турфану и Куче? Но если идикут уйгуров сражался в рядах монголов, то тангуты незадолго до того поссорились с Чингисханом, не дав ему своих войск. Вот почему, чтобы попасть в Восточный Иран, нашему путнику пришлось проехать по всей монгольской территории. Он поднялся по долине Керулена, родине Темучжина, откуда добрался до Туулы, отчины кераитского Ван-хана. Очерк его странствия содержит подробное описание монгольского климата с его холодными утренниками и жарой, устанавливающейся во второй половине дня, а также восторженные впечатления о покрывавшем нивы изумрудном ковре злаковых, усеянном всевозможными цветами.
Идя вдоль южных отрогов Хэнтэя, священной горы монголов, караван вступил в долину верхней Туулы, откуда путь лежал к верхнему Онону. Эта земля считалась сердцем страны монголов. "Население было многочисленным и поголовно обитало в черных кибитках и белых юртах, живя скотоводством и охотой. Люди носили меха и шкуры и продовольствовались мясом и изделиями из молока. У юношей и девушек были длинные волосы, закрывавшие уши. Замужние женщины носили головные уборы, сделанные из древесной коры, длиной в два фута, которые они иногда покрывали шерстяной тканью или, если были богаты, куском красного шелка. Продолжением этого убора являлась длинная коса".
Монголы, как сказано в цитируемом очерке, письменности не знали; договоры заключались устно, в крайнем случае подкрепляли слова насечками, делавшимися на досках. "Они неукоснительно выполняли приказания вождей и никогда не нарушали данного слова" - таково ценное свидетельство о дисциплине, существовавшей во владениях Чингисхана, в то время как за их пределами царила анархия.
Теперь китайский путешественник находился в горах Хангая. Его биограф мимоходом отмечает красоту отвесных скал, "покрытых соснами столь высокими, что их вершины достигают облаков, и растущими так тесно, что солнечные лучи не могут пробиться и подлеску"; красоту скал, между прочим, покрытых снегом шесть месяцев в году.
Караван пересек верхний Орхон, затем реку Боргатай, прошел вдоль озера Цаган-по и 19 июля оказался перед царской ордой, ставкой, где Чингисовы супруги ожидали возвращения их героя.
Утром 29 июля китайский монах и его спутники покинули палаточный дворец и двинулись на юго-запад, в страну найманов.
14 августа, оказавшись на территории, лежащей юго-западнее нынешнего Улясутая и южнее Дзавхан-гола, они прошли вблизи некоего города, где Чинкай, канцлер Темучжина, построил хлебохранилища и разместил колонию вывезенных китайских ремесленников, в том числе ювелиров. Там же находились две бывшие наложницы "Золотого царя", плененные во время штурма Пекина. Все эти сосланные китайцы встретили монаха-соотечественника со слезами радости.
Чинкай сообщил даосскому монаху, сколь не терпелось Чингисхану увидеть его у себя, и, дабы ускорить движение каравана, сам к нему присоединился.
Территория, на которой они находились, лежала между Хангаем и Алтаем. "Вершины гор еще были под снегом, а у их основания то и дело встречались курганы, на которых мы порой замечали остатки жертв, принесенных духам гор".
Горные дороги в стране найманов были так трудны, а Завователь так спешил увидеть китайца, что было решено отказаться от доброй половины колесниц и продолжить путешествие верхом на лошадях. Жизнеописатель монаха сообщает и такую деталь: в тех горах водились злые духи. "Прежде всякий раз, когда царь найманов проезжал по этому краю, его околдовывал демон, заставляя принести установленную жертву".
2 сентября караван достиг северо-восточного склона Алтая.
Алтайские горы можно было пройти по одной-единственной дороге, когда-то проложенной Угэдэем. Следуя по ней, караванщики то подталкивали колесницы на подъемах снизу, то придерживали их спереди на спусках. "Оказавшись на южном склоне последней горной цепи, путники спустились, вероятно, по перевалу Давст, в долину Булгана, одного из истоков Урунгу, или, что будет точнее, немного восточнее, в долину малого Нарана. Затем они миновали пустыню, представлявшую собой бесконечное чередование барханов и тоже населенную зловещими духами, "которых отпугнули тем, что измазали лошадям головы кровью". С южной стороны перед путниками показалась фантастическая серебряная цепь предгорий Тянь-Шаня.
В конце сентября караван достиг уйгурского города Бешбалык (нынешний Дзимса, что приблизительно в ста тридцати километрах от современного Урумчи). Уйгурский царь, население, буддийские клирики и прочий люд приветствовали знаменитого китайского священнослужителя бурно и восторженно.
После гор и пустынь уйгурские оазисы, оплодотворенные водой, подававшейся по хитроумным ирригационным каналам, произвели на путников впечатление рая.
В Джамбалыке, на одной из террас, Чан-чуня ждал прекрасный обед с отличным вином и восхитительными дынями. То был последний на пути монаха буддийский город, западнее начинались мусульманские земли.
Пройдя вдоль Джунгарской пустыни, караван оказался на берегу красивого озера Сайрам, в зеркале которого отражались остроконечные вершины тянь-шаньских гор, покрытых густыми березняками и сосняками.
Второй сын Чингисхана, Чагатай, в 1219 году проторил по Талкийскому ущелью дорогу, соединившую озеро и поречье Или, перекинув через порожистые горные потоки деревянные мосты. "На этих мостах могли свободно разминуться две колесницы". Выйдя из Талкийского ущелья, караван оказался в Илийской долине, с ее пастбищами, зарослями грудной ягоды и шелковицы.
Беседы Чингисхана с китайским мудрецом
14 октября 1221 года караван с Чан-чунем вступил в Алмалык (неподалеку от нынешней Кульджи), в самом центре прекрасной Илийской долины. Тамошний правитель и даругачи, префект-монгол, вышли навстречу путникам. Край славился своими фруктами (в переводе с тюркского языка слово "алмалык" означает "яблочная страна"). В пересказываемом нами очерке путешествия китайца восхваляются также ирригационные сооружения, благодаря которым долина была превращена в сплошной сад, а также знаменитые хлопчатобумажные ткани местного изготовления.
По-прежнему следуя на запад, во второй половине октября караван пересек плодородные земли, прилегавшие к истокам Чу, Таласа и их притоков, и, минуя нынешние Чимкентскую и Ташкентскую области, приблизился к Сырдарье, через которую переправился 22 ноября. За нею начиналась Трансоксиана.
3 декабря Чан-чунь прибыл в Самарканд. С согласия монгольских влстей он провел зиму в этом городе: Чингисхан, занятый подавлением последних мятежей в афганских городах, в то время имел заботы более насущные. Вспомнил он о китайце в середине апреля 1222 года и направил к нему человека с посланием, в котором говорилось: "Святой человек, ты идешь из страны, где восходит солнце, и уже пересек с такими трудностями столько гор и дол! Вскоре я возвращусь, но уже сейчас мне не терпится узнать твое учение. Не задерживайся!"
Чан-чунь немедленно отправился в дорогу и 15 мая 1222 года прибыл в ставку Чингисхана.
Завоеватель оказал самый любезный прием пришедшему из дальнего далека монаху, который принес ему слова мудрости. Чингисхан был немало польщен видом того, кого тщетно приглашали к себе в Ханчжоу "Золотые цари".
- Тебя приглашали другие цари, и ты отказал им, но прибыл сюда по моей просьбе и для этого проделал путь в десять тысяч ли. Я тебе очень признателен.
Чан-чунь отвечал:
- Дикий житель гор (так он себя называл из традиционной отшельнической скромности. - Р. Г.) пришел, чтобы увидеть ваше величество. Такова воля Неба.
Пригласив гостя сесть, Чингисхан тут же задал вопрос:
- Святой муж, какое у тебя имеется средство для вечной жизни, чтобы снабдить им?
Монах сказал честно, но не как алхимик или кудесник, а как философ:
- Есть средство хранить свою жизнь, но нет лекарства бессмертия.
Чингисхан, разумеется, был глубоко разочарован, так как китаец был позван единственно для того, чтобы, как мы знаем, получить от него чудодейственный напиток, секрет приготовления которого якобы знали даосские монахи, напиток, который, как надеялся монгольский Герой, позволил бы ему стать бессмертным. Тем не менее - и это позволяет нам в полной мере оценить умение этого полудикого вождя владеть собой, благородство натуры Чингиса, а также природное великодушие, ставившее его на уровень высокородных рыцарей, - он не выказал и тени недовольства и даже поблагодарил гостя за честность и прямоту.
Присвоив монаху монгольский почетный титул, Завоеватель распорядился поставить для него две юрты неподалеку от царской.
Однако следует признать, что, не проявив видимого разочарования в мудром китайце и, напротив, оказав ему знаки истинного уважения, если не искренней привязанности, сын Есугая храброго более не выказывал намерения вступать с ним в философские беседы, в которых, несмотря на свой природный ум, он смыслил не так уж много… К тому же он был занят подавлением сопротивления в Афганистане и Хорасане, точнее, разорением этих стран, куда вскоре и отправился.
Чан-чунь попросил у гостеприимного хозяина разрешения дождаться его возвращения. Тот просьбу китайца удовлетворил и распорядился, чтобы с ним обращались как можно лучше. Так что монгольский губернатор Самарканда, кара-китай по имени Елюй Ахай, оказал монаху самый радушный прием: сообщают, например, что он потчевал его вкуснейшими арбузами.
В Самарканде даосский монах, обладаший, как видно, редким для своего времени умом, нашел полное взаимопонимание с местными мусульманами-книжниками, данишмендами.
В сентябре Чингисхан, покончив с афганскими мятежами, снова позвал к себе Чан-чуня, и тот 28-го числа прибыл в царскую ставку, находившуюся южнее Балха, у подножия Гиндукуша.
Даос со своейственной его собратьям независимостью объявил Завоевателю, что в Китае священнослужители его ранга освобождены от обязанности преклонять колени пред государем и имеют право приветствовать его поклоном головы, сложив ладони вместе. Великодушный Чингисхан против этой философской независимости не возражал. Трудно удержаться от того, чтобы лишний раз не подчеркнуть либеральность варвара-завоевателя, оказавшегося более снисходительным и терпимым, нежели Александр Македонский, который, если помните, сначала лишил Калисфена своей милости, а затем и жизни за то, что тот отказался поклоняться ему на азиатский манер. Более того: Есугаев сын в знак уважения к гостю собственноручно поднес ему чашу с кумысом, любимым напитком монголов, но тот по религиозным мотивам его пить не стал. Это не помешало хозяину пригласить его обедать с ним каждый день. Но и на это приглашение даос ответил отказом, объяснив его тем, что одиночество подходит такому человеку, как он, более, нежели бивуачная суета. И на этот раз Чингисхану достало ума и сердца, чтобы уважить чувства гостя.
Осенью 1222 года царь и двор направились на север. Чанчунь их сопровождал. По дороге монгольский Герой постоянно посылал другу-философу всевозможные сладости, в том числе фруктовые и арбузные соки.
21 октября, находясь между Амударьей и Самаркандом, Завоеватель приказал поставить шатер и пригласил туда монаха, чтобы услышать лекцию о даосизме. На беседе присутствовал канцлер Чинкай, а Елюй Ахай переводил. "Император узнал много интересного, и слова мудреца покорили его сердце".
Философская беседа имела продолжение 25 октября, ночью. Речь монаха произвела на Чингисхана такое сильное впечатление, что было велено записать ее на китайском и уйгурском языках. Скорее всего, китаец пересказывал внимательному хозяину изречения Лao-цзы и Лe-цзы, легендарных основоположников даосизма, живших за четыре-пять веков до Христа, или изречения Чжуан-цзы, еще одного мудреца, современника Аристотеля. Не исключено, что Завоевателю пришлось услышать следующие строки из "Дао дэ цзина":
Великий квадрат не имеет углов;
Большой сосуд долго изготовляется;
Сильный звук нельзя услышать;
Великий образ не имеет формы.
Возможно, монах попытался обучить великого монгола основам даосской аскезы, изложенной в "Книге Ле-цзы": "Мое сердце сосредоточилось, мое тело исчезло. Мои ощущения стали подобны друг другу. Я более не чувствую ничего - ни того, на чем находится мое тело, ни того, на чем покоятся мои ступни. Подобно сухому листу, то на восток, то на запад меня несет ветер, и я уже не знаю, кто кем управляет: ветер мной или я ветром".
Той прекрасной ночью 25 октября 1222 года, под Самаркандом, анахорет, возможно, поведал Завоевателю что-то из "Книги Чжуан-цзы", из ее второй главы "Сглаживание противоположностей", например: "…Как знать, почему это так, как знать, почему это не так? Однажды Чжуан-цзы приснилось, что он бабочка, счастливая бабочка, которая радуется, что достигла исполнения желаний, и которая не знает, что она Чжуан-цзы. Внезапно он проснулся и тогда с испугом увидел, что он Чжуан-цзы. Неизвестно, Чжуан-цзы снилось, что он бабочка, или же бабочке снилось, что она Чжуан-цзы".
Возможно, собеседники, вторя Ле-цзы, этому "китайскому Гамлету", увидев на обочине череп, говорили: "Этот череп и я знаем, что, в сущности, нет ни жизни, ни смерти".
Возможно, наконец, что китайский любомудр пересказывал монгольскому царю миф о платоновской небесной большой птице так, как он изложен в "Книге Чжуан-цзы": "Направляясь в Южный океан, Пэн (или Феникс. - Е. С.) поднимает волны на пространстве в три тысячи лье. Опираясь на вихрь, Пэн взлетает на девяносто тысяч лье и улетает, пользуясь ветром, который дует к шестой луне… Птица Пэн кажется испарением, пылинкой, а ее движение - дыханием, которым овевают друг друга живые существа. Лазурь неба - это его настоящий цвет, так как оно далеко и нет ему ни конца ни края. Посмотрев вниз, Пэн видит то же самое, вот и все".
Эти слова, при всей их метафизичности, не вполне доступной пониманию Чингисхана, несомненно, произвели на него глубокое впечатление.
10 ноября монах пришел к Завоевателю в очередной раз.
- Дикий обитатель гор, - заявил он в ответ на приветствие хана, - уже давно обрек себя на одиночество и поиски Дао. Но в лагере вашего величества, где меня окружает суета, сосредоточиться я не могу и потому прошу разрешения удалиться.
Чингисхан снова проявил великодушие и, зная, сколь тяжел был бы путь зимой для одинокого странника, сказал гостю:
- Я сам собираюсь возвращаться на восток. Не хотел бы ты поехать со мной? Подожди немного. Скоро возвратятся мои сыновья. А пока поговорим о твоей науке. В ней еще не все мне понятно.
Сколь по причине непогоды, столь и из ответной любезности китаец провел зиму 1222/23 года в Самарканде, щедро раздавая милостыню его несчастным жителям, два года назад волею судеб отданных в руки монголам.
10 марта, гонясь за раненым медведем во время охоты под Ташкентом, Чингисхан упал с лошади.
- Это знак Неба, - нравоучительно заметил даос, имея в виду опасность охоты для человека не совсем молодого.
- Ты прав, - ответил Завоеватель. - Но мы, монголы, звероловством занимаемся с детства и от этой привычки избавиться уже не в силах.