Можно указать еще на одну точку соприкосновения поэта со Сперанским как крупнейшим специалистом в России XIX века по законотворчеству. Это связано с написанием Пушкиным записки "О народном воспитании". Она была составлена по прямому заданию Николая I и имела официальный характер. Об этом, в частности, говорится в письме Бенкендорфа к Пушкину от 30 сентября 1826 г. Вопрос о народном воспитании был одним из тех, которые находились в фокусе внимания правительства после восстания декабристов. По этому поводу Николаю I уже были представлены записки, составленные другими лицами (начальником Южных военных поселений И. О. Виттом, попечителем Харьковского учебного округа А. А. Перовским, Ф. В. Булгариным и другими). Судя по дате автографа, записка была окончена Пушкиным в Михайловском 15 ноября 1826 г. В начале декабря того же года Бенкендорф представил ее императору. Записка была внимательно им прочитана и в целом оценена отрицательно. Одной из идей пушкинской записки являлась идея об упразднении Указа 1809 года об экзаменах, подготовленного Сперанским, в соответствии с которым от чиновников требовался определенный уровень образования. С критикой этого указа в своей "Записке о древней и новой России", представленной еще Александром I в 1811 году, выступил H. М. Карамзин. Во времена Пушкина эта "Записка" существовала лишь в рукописи и была строго секретной. Однако, очевидно, через П. А. Вяземского (брата жены историографа) она оказалась известна Пушкину. Поэт, выступая за упразднение таких экзаменов, писал: "А так как в России все продажно, то и экзамен сделался новой отраслию промышленности для профессоров. Он походит на плохую таможенную заставу, в которую старые инвалиды пропускают за деньги тех, которые не умели проехать стороною" (7, 45).
Следует отметить как сходство в некоторых позициях, так и принципиальные расхождения в понимании государственно-правовых вопросов Пушкиным и Сперанским. В общем, государственно-правовые взгляды Сперанского были типично просветительскими, пронизанные, однако, идеями буржуазного либерализма. Сперанский, как сторонник естественно-правовой теории, выводил происхождение государства из общественного договора. В связи с этим, по Сперанскому, всякое законное правительство обязано своим происхождением общей воле народа. Несомненно, что Пушкину, воспитанному еще в лицее Куницыным на идеях естественно-правовой теории, ее исходные положения были весьма близки. Государственный строй России Сперанский определял как деспотический. Он считал, что в России два сословия: рабы государства и рабы помещичьи. Первые назывались свободными только в отношении ко вторым; действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих и философов. Сперанский, являясь противником полицейского государства, считал, что самодержавие несовместимо с законностью. Он являлся и противником крепостного права. Отношения крестьян к помещикам рассматривал как отношения миллионов, составляющих полезнейшую часть империи, к горсти (тунеядцев) людей, захвативших "бог знает почему и для чего все права и преимущества". В этом позиции Пушкина и Сперанского тоже во многом сходятся.
Однако пределом законности, ограничивающей самодержавие, для Сперанского являлась конституция. В связи с этим программа практических действий Сперанского была весьма умеренно-либеральной. Напуганный Французской революцией, он в принципе был против революционных потрясений. Поэтому он обращается к царю с рекомендациями производства необходимых государственных преобразований путем реформ сверху. Например, он предлагал ликвидировать крепостное право постепенно. Сначала, по его мнению, необходимо разрешить крестьянам приобретать собственность (движимую и недвижимую), отменить подушную подать с крестьян, заменив ее поземельным налогом, изъять споры крепостных из юрисдикции помещиков. При этом Сперанский был убежденным сторонником неприкосновенности помещичьей (как и всякой частной) собственности. И хотя в молодости Пушкину более близки были идеи декабристов о радикальном переустройстве общества ("Кинжал", "Во глубине сибирских руд"), в свои зрелые годы его взгляды на этот счет куда умереннее.
Нельзя не отметить и одно обстоятельство, резко разделявшее Пушкина и Сперанского. Поэт, не будучи членом тайного общества декабристов, был выразителем устремлений целого поколения дворянских революционеров. Не случайно он не скрыл и от Николая I, что был бы с декабристами на Сенатской площади. Пушкин тяжело переживал казнь и каторгу близких ему по духу людей. Противоположную позицию по отношению к судьбе восставших занимал Сперанский. Пытаясь загладить свои ранние либеральные увлечения, он оказался среди тех, кто чинил суд и расправу над декабристами. Разумеется, что Пушкин не мог не видеть в нем того, кто обрек его друзей на смерть и каторгу.
Поводом для встреч Пушкина со Сперанским в последние годы жизни поэта было и напечатание "Истории Пугачева" в типографии II Отделения Собственной его императорского величества канцелярии, которая находилась в ведении Сперанского. По этому поводу соответствующие сведения мы находим в двух письмах поэта к Бенкендорфу и в письме к H. Н. Пушкиной. Так, в письме к шефу жандармов от 7 – 10 февраля 1834 г. говорится: "У меня две просьбы: первая – чтобы мне разрешили отпечатать мое сочинение за мой счет в той типографии, которая подведомственна г-ну Сперанскому, – единственной, где, я уверен, меня не обманут…" (10, 461, 852). Об этом же говорится в письме к Бенкендорфу от 27 февраля (а также в письме к Л. В. Дубельту, начальнику штаба корпуса жандармов, от 5 марта 1834 г.). В письме к жене от 30 июня 1834 г. Пушкин сообщает: "После завтрого начну печатать Пугачева, который до сих пор лежит у Сперанского" (10, 497).
Чем же объясняется такое пристрастие поэта к типографии Сперанского? Разумеется, тут были интересы и чисто тактического (в издательском смысле) плана. Тема Пугачева была в определенном смысле темой закрытой. Печатание же "Истории…" в правительственной типографии могло в определенной мере обойти цензурные рогатки. Видимо, не случайно, что на обороте заглавного листа вместо обычного цензурного разрешения было обозначено: "С дозволения Правительства". Пушкин также, видимо, полагал, что и его личные контакты со Сперанским в связи с работой над изданием рукописи книги, учет его рассказов и замечаний помогут в преодолении цензурных трудностей. Вместе с тем у Пушкина была еще одна причина "привязанности" к этой типографии, не связанная непосредственно со Сперанским. Дело в том, что один из близких лицейских друзей поэта, M. Л. Яковлев, с которым он сохранял дружеские отношения на протяжении всей жизни, в это время работал во II Отделении, где как раз непосредственно и заведовал типографией.
Министры юстиции
Среди министров более тесно были связаны с Пушкиным И. И. Дмитриев, Дм. В. Дашков и Дм. Н. Блудов.
И. И. Дмитриев (1760–1837) – русский поэт карамзинского направления, типичный представитель русского сентиментализма, сатирик, автор преимущественно басен и сказок на светско-нравоучительные темы. Большую известность при жизни автора получили такие его произведения, как шутливо-сатирическая сказка "Модная жена", сатира "Чужой толк", песня "Стонет сизый голубочек", драматическая поэма "Ермак" и др. Много лет посвятил государственной службе. В 1796 году был арестован по ложному доносу, но затем торжественно прощен Павлом I и вскоре назначен обер-прокурором Сената. С 1799 года в отставке. В 1806 году по желанию Александра I вернулся на службу в Сенат. В 1810–1812 гг. был членом Государственного Совета и министром юстиции.
Личность Дмитриева и как министра юстиции, и как писателя интересует нас в основном в двух аспектах. Во-первых, отразилась ли его служебная деятельность в литературном творчестве и, во-вторых, оставили ли взаимоотношения Пушкина и Дмитриева след в произведениях Пушкина? На оба вопроса можно ответить утвердительно. "Правовая материя" отчетливо проявляется в баснях Дмитриева (например, "Преступление", "Жертвенник и правосудие"). Но наиболее важны его автобиографические записки "Взгляд на мою жизнь", не опубликованные при жизни автора и известные Пушкину в рукописи. В них, ставших для Пушкина одним из документальных источников "Истории Пугачева", есть страницы, посвященные профессиональным занятиям автора, включая и его участие в законотворческой деятельности. "В следующем году пожалован был в действительные обер-прокуроры. Отсюда начинается ученичество мое в науке законоведения и знакомство с происками, эгоизмом, надменностью и раболепством двум господствующим в наше время страстям: любостяжанию и честолюбию… Я не без смущения помышлял о пространстве и важности обязанностей моего звания – быть блюстителем законов… Мне вверен был такой департамент, который можно было назвать совершенно энциклопедичным. Он заведовал все уголовные и гражданские дела… Ему же подведомственны были юстиц-коллегия-учебные заведения… полиция…"
Но главную ценность для Пушкина в этих записках представляли воспоминания автора о пугачевском восстании. В письме к их автору в 1833 году поэт писал: "Случай доставил в мои руки некоторые важные бумаги, касающиеся Пугачева (собственные письма Екатерины, Бибикова, Румянцева, Панина, Державина и других). Я привел их в порядок и надеюсь их издать. В Исторических записках (которые дай бог нам прочесть как можно позже) Вы говорите о Пугачеве – и, как очевидец, описали его смерть. Могу ли я надеяться, что Вы, милостивый государь, не откажетесь занять место между знаменитыми людьми, коих имена и свидетельства дадут цену моему труду, и позволите поместить собственные Ваши строки в одном из любопытнейших эпизодов царствования великой Екатерины?" (10, 431).
Просьба эта была Дмитриевым удовлетворена, и в июле – августе 1833 г. поэт получил доступ к его запискам. Сопоставление их содержания и пушкинского текста "Истории Пугачева" свидетельствует о том, что на основе именно этого источника Пушкиным были написаны страницы о казни Пугачева в восьмой главе его исторического исследования. Кроме того, в это же время Пушкин записал и устные рассказы Дмитриева об этом событии. В приложениях к "Истории Пугачева" пятый их раздел так и именуется: "Дмитриев. Предания". Из них видно, что поэт записал рассказы Дмитриева, например, об усмирителях пугачевского восстания – Чернышове, Потемкине, Панине, а также некоторые другие сведения.
После выхода "Истории Пугачева" из печати в 1834 году И. И. Дмитриев в письме к сыну H. М. Карамзина Андрею посетовал на то, что не получил авторского экземпляра этой книги. Пушкин счел необходимым объяснить это недоразумение в своим письме к Дмитриеву от 14 февраля 1835 г., в котором высказал свою признательность за предоставление ему материалов о пугачевском восстании: "Милостивый государь Иван Иванович, молодой Карамзин показывал мне письмо вашего высокопревосходительства, в котором укоряете вы меня в невежливости непростительной. Спешу оправдаться: я до сих пор не доставил вам своей дани, потому что поминутно поджидал портрет Емельяна Ивановича, который гравируется в Париже; я хотел поднести вам книгу свою во всей исправности. Не исполнить того было бы с моей стороны не только скупостью, но и неблагодарностью: хроника моя обязана вам яркой и живой страницей, за которую много будет мне прощено самыми строгими читателями" (10, 525).
Вскоре после этого поэту удалось выполнить свое обещание, по поводу чего Дмитриев и Пушкин обменялись письмами. В своем письме от 10 апреля 1835 г. Дмитриев благодарит Пушкина за "приятный гостинец" и за "хоть и церемонное, но не меньше обязательное подписание", а также дает высокую и теплую оценку "Истории…". Для Пушкина в связи с тем, что читающая публика довольно прохладно приняла его книгу о Пугачеве, высокая оценка его работы Дмитриевым многое значила, и он, со своей стороны, выразил в связи с этим свою дружескую признательность. В письме от 26 апреля 1835 г. он писал: "Милостивый государь Иван Иванович, приношу искреннюю мою благодарность вашему высокопревосходительству за ласковое слово и за утешительное одобрение моему историческому отрывку. Его побранивают, и поделом: я писал его для себя, не думая, что мог напечатать, и старался только об одном ясном изложении происшествий, довольно запутанных. Читатели любят анекдоты, черты местности и пр.; а я все это отбросил в примечания. Что касается до тех мыслителей, которые негодуют на меня за то, что Пугачев представлен у меня Емелькой Пугачевым, а не Байроновым Ларою, то охотно отсылаю их к г. Полевому, который, вероятно, за сходную цену возьмется идеализировать это лицо по самому последнему фасону" (10, 529).
В письме содержится намек на анонимный разбор "Истории Пугачева" в 1835 году в журнале "Сын Отечества". Пушкин, не согласный с критикой, ответил на нее статьей "Об истории пугачевского бунта", опубликованной в "Современнике" (1836 г., кн. 3).
Однако творческие связи Пушкина и Дмитриева вовсе не ограничивались работой поэта над пугачевской темой. В черновике VIII главы "Евгения Онегина" Пушкин называет Дмитриева наряду с Державиным, Карамзиным и Жуковским своим учителем: "И Дмитрев не был наш хулитель". Правда, в действительности творческие отношения между ними складывались не всегда гладко. Дело в том, что в 1820 году Дмитриев дал как раз неблагосклонный отзыв о "Руслане и Людмиле". В письме к П. А. Вяземскому от 18 октября 1820 г. он писал: "Что скажете вы о нашем "Руслане", о котором так много кричали? Мне кажется, это недоносок пригожего отца и прекрасной матери (музы)" По мнению самого Вяземского, этот отзыв, видимо, дошел до автора, что не могло не наложить отпечатка на их отношения и что Пушкин "не любил Дмитриева как поэта", однако позднее он "совершенно примирился с ним и оказывал ему должное уважение". Разумеется, что зрелый Пушкин не мог не быть объективным в оценке подлинных заслуг Дмитриева перед российской словесностью. Кроме того, их переписка (1830-х гг.) свидетельствует о взаимной симпатии и творческой дружбе. Однако и в предшествующей работе поэта над "Историей Пугачева" годы вряд ли следует придавать большое значение замечанию Вяземского о нелюбви Пушкина к Дмитриеву. Образ последнего нашел, например, художественное воплощение в седьмой главе "Евгения Онегина":
У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел.
И, без него, ее заметя,
Об ней, поправя свой парик,
Осведомляется старик (5, 161).
По мнению самого Вяземского, этим стариком был И. И. Дмитриев. Его образ еще раз появляется на страницах "Онегина":
Тут был в душистых сединах
Старик, по-старому шутивший:
Отменно тонко и умно,
Что нынче несколько смешно (5, 176).
Ничего недоброжелательного по отношению к Дмитриеву в созданном Пушкиным литературном образе конечно же не содержится. В юморе поэта легко проглядывается и определенная теплота, и необидное снисхождение молодости по отношению к старости.
О признании поэтом литературных заслуг Дмитриева говорит и то, что одним из эпиграфов к главам "Онегина" (наряду с цитатами из произведений Горация, Петрарки, Байрона, Жуковского, Грибоедова, Вяземского) в седьмой главе Пушкин приводит слова Дмитриева о Москве: "Москва, России дочь любима, где равную тебе сыскать?".
Д. В. Дашков (1788–1839) – активный член литературного общества "Арзамас", его арзамасское прозвище было Чу. В своем письме к С. И. Тургеневу (младшему брату А. И. и Н. И. Тургеневых) от 21 августа 1821 г. Пушкин пишет: "Кланяюсь Чу, если Чу меня помнит…" (10, 30). Дашков был старым приятелем одного из самых близких Пушкину людей – П. А. Вяземского. В 1836 году Пушкин в письме к Вяземскому от 7 мая просит помочь в предоставлении пенсии вдове губернского землемера (Рязанской губернии) С. С. Губанова: "Пожалуйста, мой милый, сделай это через Д. В. Дашкова, от которого это дело зависит" (10, 578). Начало карьеры Дашкова приходится на Коллегию иностранных дел (1816–1826), после этого он становится помощником министра внутренних дел, а в 1829–1839 гг. – министром юстиции. Дашков принимал участие в создании первого Свода законов Российской империи.
Пушкин в целом с уважением относился к Дашкову. Так, в своем дневнике поэт делает в феврале 1835 года следующую запись об Уварове – министре народного просвещения (изображен Пушкиным в лице наследника в стихотворении "На выздоровление Лукулла"): "Уваров большой подлец… это большой негодяй и шарлатан… он крал казенные дрова… Дашков (министр), который прежде был с ним приятель, встретив Жуковского под руку с Уваровым, отвел его в сторону, говоря: "Как тебе не стыдно гулять публично с таким человеком!" (10, 63–64).
То, что Дашков до конца жизни поэта входил в круг литературных знакомых Пушкина, свидетельствует и одна из его дневниковых записей 1834 года. Так, 3 мая он записывает: "Гоголь читал у Дашкова свою комедию. Дашков звал Вяземского на свой вечер…" (8, 49) (комедия Гоголя – это дошедшая до нас в отрывках пьеса "Владимир 3-й степени").
Об отношениях Пушкина с Дашковым в связи с продолжением работы поэта над пугачевской темой (уже после выхода в свет "Истории Пугачевского бунта") свидетельствует и письмо Бенкендорфа к Дашкову от 2 февраля 1835 г., в котором шеф жандармов сообщает министру юстиции "о высочайшем повелении о допущении камер-юнкера Пушкина в сенатский архив для прочтения дела о Пугачевском бунте и составлении из оного выписок".
Д. Я. Блудов (1785–1864) – один из учредителей литературного общества "Арзамас" (прозвище Кассандра), племянник Г. Р. Державина. Большую служебную карьеру сделал благодаря участию в Верховной следственной комиссии по делу декабристов. Им, в частности, был подготовлен обвинительный доклад комиссии. В 1826–1828 гг. – товарищ министра народного просвещения. В 1830–1831 гг. на Блудова было возложено управление Министерством юстиции (в 1839 году около года – министр юстиции). В 1832–1837 гг. – министр внутренних дел. Впоследствии занимался работой по руководству написанием законов (например, Уложения о наказаниях уголовных и исправительных – 1845 г.), президент Академии наук, председатель Государственного Совета и Комитета министров.
Сохранились два письма Пушкина Блудову: одно, датируемое второй половиной октября 1831 г. (Блудов является предполагаемым адресатом этого письма), а второе – 20 января 1832 г. Оба – официально вежливые, написанные в связи с работой Пушкина над архивными материалами по истории Петра I (Блудов, будучи министром внутренних дел, ведал государственным архивом) (10, 388, 402).
В письме к П. А. Вяземскому (март 1830 г.) поэт советует адресату переговорить с Блудовым по поводу издания написанного П. М. Строевым указателя к "Истории государства Российского" H. М. Карамзина (10, 227). Такой совет объясняется тем, что Блудов был ревностным почитателем Карамзина и даже редактором посмертно изданного тома его "Истории…" (такой указатель впоследствии был издан).