* * *
Ранним августовским утром 1967 года раздался телефонный звонок. Капитан КГБ Миролюбов (в этой организации редко разглашают имя-отчество и даже настоящую фамилию) спросил, не могла ли бы я зайти к нему в тот же день.
- Мы вас вызвали потому, что в записной книжке Гинзбурга есть ваш телефон, - сообщил капитан, предложив мне сесть.
Это была явная ложь. В тот день, когда я забирала у Алика "Белую книгу", он сказал, что оставил записную книжку в надежном месте.
- Конечно. И у меня в записной книжке есть его телефон. Мы знакомы.
- Гинзбург с нами сотрудничает и все нам рассказал, - заявил Миролюбов.
Это тоже звучало неправдоподобно.
- Все, что от вас сегодня требуется, это подтвердить то, что я уже знаю.
Я кивнула.
- Александр рассказал об одном разговоре с вами, состоявшемся у него в квартире 27 декабря, в полдень. Вспоминаете?
- Нет, так сразу не припомню.
- Тогда позвольте вам напомнить. Вы вошли и спросили: "Готово?" Гинзбург ответил: "Нет, еще сохнет". Вы сказали: "Ты с ума сошел? Она уже собралась". Гинзбург: "Ну, еще час, хорошо?" - "Ладно, - сказали вы со вздохом, - пока". - "Пока".
Так, отличная работа. Гинзбург якобы рассказал им, что я произнесла "ладно" со вздохом. Ясно, что квартира прослушивалась, и сейчас мне озвучили запись.
- Понятия не имею, о чем идет речь, - сказала я спокойно.
Конечно, я прекрасно все помнила. Гинзбург проявлял фотопленку, которую отсняли в Мордовии Нина Строкатая и Надия Светличная. Там были фотографии лагеря - сторожевые башни, заключенные под конвоем, по дороге из жилой зоны в рабочую. Некоторые снимки были сделаны с той самой лестницы, на которой я стояла, когда Юлик представил меня Толе Марченко.
Та, которая "уже собралась", это Нина. Она ждала фотопленку, чтобы взять ее с собой на Украину. Алик был хорошим фотографом, ему можно было доверять и не только с технической стороны, но проблема заключалась в том, чтобы получить заказ вовремя. При всех его достоинствах, Алика нельзя было отнести к разряду высокоорганизованных личностей.
В конце концов проявленная пленка отправилась на Украину. Вскоре после возвращения в Одессу Нина передала мне через приезжавшего в Москву знакомого: в ее квартире и в рабочем кабинете были обыски. Потом ее вызывали на допрос, допытывались о какой-то рукописи, о чем она действительно не имела представления.
- Как я уже сказал, Гинзбург нам все рассказал. Мы просто хотим услышать от вас подтверждение, - повторил Миролюбов.
- Мне очень жаль, но я не могу вспомнить. Разговор, о котором вы спрашиваете, был в декабре, а сейчас август.
Что мог сделать следователь? Не влезет же он мне в мозг, чтобы в точности установить, что я помню, а чего не помню.
- Ваша девичья фамилия? - теперь Миролюбов почти кричал, стоя надо мной.
- Славинская.
- Как зовут вашего отца?
- Михаил Львович Славинский.
- Где он?
- Он погиб на войне.
- Я вам сказал - мы знаем все.
- Да. И я отвечаю на ваши вопросы.
- Давал вам Гинзбург какую-нибудь пленку?
- Да. Магнитофонную.
- Что на ней было?
- Песни.
- Была там песня Алешковского?
Понятно, они забрали у Алика магнитофон.
- Не помню. Это было давно.
- Помните песню о селедке, которая вышла замуж за кита?
Я помнила эту песню. Селедка выходит замуж за кита, что поначалу расценивается как проявление разврата, ведь в нашей стране все должно быть правильно - селедки женятся между собой, а кит должен жениться на китихе. Власти приступают к карательным мерам, но вскоре по указанию Центрального комитета оставляют в покое новоиспеченную супружескую пару: ведь если ей удастся производить потомство размером с кита и со вкусом селедки, то в стране появится больше продовольствия для удовлетворения нужд трудящихся.
Я не торопилась с ответом, предвкушая, как капитан Миролюбов будет пересказывать содержание этой песенки.
- Селедка выходит замуж за кита, и это рассматривается как сексуальное извращение, - произнес Миролюбов, опустив часть рассказа о роли Центрального комитета.
- Припоминаю что-то в этом роде. А разве это запрещено?
- Людмила Михайловна, вы меня огорчаете. Я же вам сказал - Гинзбург рассказал нам все. Мы все знаем. От вас нужно только подтверждение.
- Не знаю, какого подтверждения вы ждете. Что селедка вышла замуж за кита?
- Как ваша девичья фамилия? - снова вскричал он.
- Я уже говорила. Славинская.
- Вы знаете, где ваш отец?
- Он убит на войне.
- Вы замужем?
- Разведена.
- У вас есть дети?
- Двое.
- Вам известно, какие меры наказания предусмотрены законом за дачу ложных показаний?
- Известно.
- Где вы работаете?
- В издательстве "Наука".
- У вас хорошая работа?
- Хорошая.
- Как вы думаете, что сделают у вас на работе, если я сниму трубку и расскажу им, что вы отказываетесь давать правдивые показания Комитету государственной безопасности?
- Думаю, им это не понравится. Они даже могут меня уволить. Но я не могу вам помешать - звоните.
- Как ваша девичья фамилия?
- Славинская.
- Где ваш отец?
- Он погиб на войне.
- Людмила Михайловна, вы отказываетесь подтвердить то, что Гинзбург уже рассказал нам. Это очень плохо. Плохо для вас, плохо для ваших детей, плохо для Гинзбурга. Идите домой и подумайте об этом хорошенько.
Какого черта ему надо от моего погибшего отца? Что они хотят найти в моей комсомольской юности? Она чиста, как у Зои Космодемьянской.
Вечером я рассказала все Ларисе. Она внимательно слушала, переспрашивала, просила повторить.
- Он записал твое имя, дату рождения, национальность и все такое прочее перед тем, как стал задавать вопросы?
- Нет.
- Он делал записи?
- Нет.
- Люда, это не был допрос. Похоже, тебя расспрашивал оперативник. Может быть, на тебя заведено дело.
* * *
Наш "Красный крест" становился все более активным. К нам постоянно приезжали жены украинских политзаключенных. В то же время Ларису и меня вызывали на допросы по делу Гинзбурга. Мы обе понимали, что можем угодить за решетку.
Я разведена, муж Ларисы - в лагере. Ни у нее, ни у меня нет ни сестер, ни братьев. Что будет с сыном Лары? А с моими детьми? Удастся ли кому-нибудь из друзей попасть в зал суда и рассказать, что происходит?
Не помню сейчас, кому из нас пришло это в голову. Помню только, что поначалу идея показалась нам забавной: нужно всем сказать, что мы - двоюродные сестры. Тогда в случае ареста одной, другая сможет на правах "родственницы" обращаться во все инстанции. Конечно, это будет обман. Надо сказать, что я двумя руками подписываюсь под моральным кодексом Алика Есенина-Вольпина: правда и только правда, но за одним исключением - если небылица состряпана для КГБ. Не вижу ничего предосудительного в том, чтоб ввести в заблуждение эту организацию.
Чтобы навязать КГБ версию о двоюродных сестрах, пришлось начать с обмана друзей. На одной из вечеринок я обратилась к Ларисе: "сестричка", она ответила в том же духе.
Тут же кто-то из компании заметил:
- Я не знал, что вы сестры.
- Двоюродные, - сказала Лара.
Нам тут же поверили. У нас появились свидетели.
* * *
Летом 1967 года я нашла для Толи жилье в Александрове, в двух часах езды от Москвы, у одинокой пожилой женщины, которая отрекомендовалась мне как тетя Нюра. Единственная комната в избе была перегорожена буфетом и занавеской. Угол, отведенный для жильца, вмещал кровать, тумбочку и стул. Толе удалось получить прописку и найти работу грузчиком на ликеро-водочном заводе.
Почти каждую субботу Лариса ездила в Александров. Я предполагала, что она помогает Толе писать книгу, но наверняка этого не знала. К тому времени мы с Ларисой пришли к обоюдному согласию - не задавать друг другу лишних вопросов, пока не понадобится помощь. Если одну из нас арестуют, другая на любом допросе может с полным основанием сказать: "Не знаю". Всегда легче сказать правду, а не выдумывать правдоподобную историю.
В сентябре Толе удалось получить отпуск за свой счет, чтобы пожить на подмосковной базе отдыха для писателей и журналистов - одна приятельница снимала там большую комнату, но приезжала только по воскресеньям. Лариса тоже оформила отпуск и провела две недели с Толей за редактированием книги.
В октябре шесть человек собрались в маленькой двухкомнатной квартирке. У нас были две печатные машинки. За три дня нам удалось перепечатать двести тетрадных страниц, заполненных мелким почерком. Так я впервые увидела потрясающую книгу Марченко "Мои показания".
Те, кто умел печатать (таких было четверо), работали по очереди, чтоб сохранять ясную голову. Кто не печатал - диктовал, правил или раскладывал готовые страницы по экземплярам. Одна машинка стучала на кухне, где постоянно кто-нибудь варил кофе или делал бутерброды. Рядом в маленькой комнате спала дочь хозяев квартиры. Остальные трудились в комнате побольше, среди разложенных повсюду пачек бумаги, копирки, отпечатанных листов и рукописных страниц. Там же на старом диване располагался тот, кому пришло время передохнуть.
"Когда я сидел во Владимирской тюрьме, меня не раз охватывало отчаянье. Голод, болезнь и, главное, бессилие, невозможность бороться со злом доводили до того, что я готов был кинуться на своих тюремщиков с единственной целью - погибнуть. Или другим способом покончить с собой. Или искалечить себя, как делали другие у меня на глазах.
Меня останавливало одно, одно давало мне силы жить в этом кошмаре - надежда, что я выйду и расскажу всем о том, что видел и пережил. Я дал себе слово ради этой цели вынести и вытерпеть все. Я обещал это своим товарищам, которые еще на годы оставались за решеткой, за колючей проволокой.
Я думал о том, как выполнить эту задачу. Мне казалось, что в нашей стране, в условиях жестокой цензуры и контроля КГБ за каждым сказанным словом это невозможно. Да и бесцельно: до того все задавлены страхом и порабощены тяжким бытом, что никто и не хочет знать правду. Поэтому, считал я, мне придется бежать за границу, чтобы оставить свое свидетельство хотя бы как документ, как материал для истории.
Год назад мой срок окончился. Я вышел на свободу. И понял, что был неправ, что мои показания нужны моему народу. Люди хотят знать правду.
Главная цель этих записок - рассказать правду о сегодняшних лагерях и тюрьмах для политзаключенных, рассказать ее тем, кто хочет услышать. Я убежден, что гласность - единственное действенное средство борьбы с творящимся сегодня злом и беззаконием".
Рассказы, услышанные нами на кухне у Ларисы, теперь были напечатаны на бумаге, но говорили тем же безошибочно узнаваемым - честным и искренним - голосом Толи.
Перепечатывая некоторые эпизоды, я чуть не ревела. Книга волновала, проникала в душу. Это не выдуманная история и не голословное обвинение. Здесь каждое слово выстрадано. Только Марченко мог запомнить все до мелочей. Только он мог так написать.
- Если бы Галина Борисовна знала, чту здесь сейчас печатается, дивизией оцепила бы весь квартал! - воскликнул один из наших помощников, начав считывать машинописный текст. "Галиной Борисовной" мы называли КГБ.
К рассвету третьего дня работа была закончена, и Толя с Ларой забрали чемодан, заполненный черновиками и свежеотпечатанными страницами окончательного варианта книги. Один экземпляр остался у хозяев дома. Другой отнесли друзьям, находившимся вне подозрений. Третий предназначался для отправки на Запад. Еще три экземпляра шли в самиздат.
Прошли месяцы, прежде чем мы что-то услышали от западного издателя.
Как-то раз я неудачно пошутила:
- Что, автор ждет гонорар?
- Да, - ответил Толя, - но не рублями, а годами.
Глава 7
Усердие властей в борьбе с антисоветскими настроениями не ослабевало. Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 16 сентября 1966 года Уголовный кодекс был дополнен: статья 190 предусматривала лишение свободы сроком до трех лет за "распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй". Согласно статье 190, такое же наказание последует за "организацию или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок".
Статья 190 была гораздо шире статьи 70, предусматривающей наказание за "агитацию или пропаганду, проводимые в целях подрыва или ослабления Советской власти". Чтобы вынести приговор по статье 70, нужно было доказать, что обвиняемый действовал с намерением нанести ущерб Советскому государству. Теперь же, применяя статью 190, стало достаточно доказать один лишь факт "ложных измышлений", и неважно - сделаны они с целью подстрекательства к бунту или просто для развлечения. Формулировка статьи позволяла интерпретировать ее таким образом, что под нее попадали и публичные выступления, и распространение самиздата, и разговор в кругу друзей.
Вскоре после выхода указа в Верховный Совет РСФСР было направлено письмо, подписанное известными деятелями культуры и науки, а также старыми большевикам (всего - 21 человек), которые предупреждали, что статья 190 противоречит ленинским принципам социалистической демократии и может стать препятствием к осуществлению свобод, гарантированных Конституцией СССР. Среди подписавших были композитор Дмитрий Шостакович и физик Андрей Сахаров. В ту пору его мало кто знал, кроме коллег и друзей, так как многие годы он работал над термоядерным оружием в условиях сверхсекретности. Советская элита подняла голос, требуя от Верховного Совета руководствоваться Советской Конституцией. Идеи Алика Есенина-Вольпина обретали жизнь.
Закон вступил в силу в конце декабря 1966 года, а уже в январе следующего года были арестованы пятеро активистов самиздата (один из них, Илья Габай, к лету был отпущен). Им предъявили обвинения по статье 70 - антисоветская пропаганда. Через несколько дней на Пушкинской площади собрались человек двадцать с требованиями освободить арестованных и отменить 70-ю статью. Ответом на эти требования стал арест еще четверых демонстрантов, но им предъявили обвинения уже по статье 190.
Демонстрацию организовали молодые смутьяны, близкие к группе, называвшей себя СМОГ - "Самое молодое общество гениев". В основном это были студенты, исключенные из институтов за чтение неподобающих - своих собственных - стихов у памятника Маяковскому. На языке смогистов и памятник, и место сбора возле него именовались "Маяком". В своих дерзких виршах, где богохульство перемешивалось с символами христианской веры, смогисты требовали искусства для искусства и грозились лишить соцреализм девственности. Сборы у "Маяка" не обходились без стычек с милицией, и люди постарше появлялись там крайне редко. Исключение составлял только Алик Есенин-Вольпин.
Двоих арестованных, Виктора Хаустова и Владимира Буковского, осудили по статье 190 на три года лагерей. Двое других избежали этой участи, выразив раскаяние. Присутствовавшего на суде Павла Литвинова, который вел записи судебных заседаний, вызвали в КГБ и строго предупредили, что и он может быть обвинен по той же статье.
Политические суды имеют обыкновение тянуть за собой новые политические суды.