Всё его состояние заключалось в виноградниках, и производимое от них вино было вполне сносного качества. Оно приносило ему тысячу цехинов в год, однако граф проживал вдвое больше и, естественно, разорялся. Убеждённый, что все его обворовывают, он постоянно обыскивал хижины своих фермеров и входил в оные не иначе, как с поднятой палкой, которой колотил налево и направо, если находил хоть одну виноградную гроздь. Мне случилось быть свидетелем нескольких отвратительных сцен подобного рода. Я видел даже, как он схватился с двумя дюжими парнями, которые со всей силы лупили его по спине. Встретив такой приём, граф невозмутимо удалился, проглотив доставшиеся ему дары. Но когда мы вышли наружу, он с горячностью стал упрекать меня за невмешательство во время сражения. Я старался убедить его, что имею к тому основательные причины: во-первых, он сам неправ, а во-вторых, я не умею орудовать метлой, которая куда сподручнее для крестьян, чем для благородных. В припадке ярости он даже осмелился назвать меня трусом, будто наши отношения были таковы, что я должен защищать его, хотя бы ценою жизни. Я ответил на сию грубую выходку лишь жестом и взглядом, кои красноречиво говорили сами за себя.
Слух об этом происшествии вскоре распространился по всей деревне. Крестьяне, поколотившие графа, опасаясь его мести, сбежали. Когда же стало известно, что он теперь входит в дома не иначе, как с заряженными пистолетами в карманах, жители собрались и отправили к нему двух доверенных людей, дабы объявить, что они все покинут свою деревню на следующей же неделе, если он не пообещает впредь ни под каким видом не входить к ним. Рассуждения сих возмутившихся бедняков содержали в себе истинно-философический принцип, поразивший меня глубиной и справедливостью.
Когда граф оказался перед угрозой остаться без рабочих рук во время сбора винограда, к нему вернулся рассудок, и крестьяне могли торжествовать, что хотя бы один раз сумели убедить его.
Как-то в воскресенье я отправился с графом в часовню на богослужение. Священник был уже в алтаре и заканчивал своё "Кредо". По окончании мессы разъярённый Торриано кинулся за святым отцом в ризницу и безо всякого уважения к его сану стал колотить его палкой. Священник же, не выказывая никакого сомнения, плюнул графу прямо в лицо и, закричав что есть силы, собрал вокруг себя всех своих прихожан. Я подумал, что нас тут же и прикончат, невзирая на полную мою непричастность к сему делу. Мы поспешно удалились из часовни, и я предупредил Торриано, что оскорблённый непременно поедет жаловаться в Модену, и всё может кончиться весьма скверно. Мои слова убедили его, что надобно выбирать одно из двух: или загладить обиду посредством примирения, или же силой задержать попа в деревне.
Граф, не мешкая, созвал слуг и велел схватить и привести к нему святого отца. Те кинулись, наши его и приволокли. Бедняга выходил из себя от бессильной злобы, и одному Богу известно, какие только проклятия мне пришлось услышать. Он называл графа еретиком и грозил отлучением от церкви. Ни сам он, и ни один другой священник не будут служить больше мессу в часовне, и архиепископ примерно накажет Торриано. Граф позволил ему беспрепятственно говорить, а потом имел наглость пригласить священника к обеду, как будто ровно ничего не случилось. Тот же с не меньшим бесстыдством согласился, и не только ел за четверых, но пил с таким усердием, что под конец едва держался на стуле. Сии беспутные выходки завершились примирением, воспоминание об обидах было утоплено в вине, а грешник получил отпущение.
По прошествии нескольких дней Торриано посетили во время обеда два капуцина. Видя, что они не произносят ни слова и никак не отвечают даже на жесты, коими с ними пытались изъясниться, граф велел поставить только два куверта для нас, а к монахам оборотился спиной. Это возвратило им дар речи, и один сказал, что они ещё не обедали. Торриано велел подать для них тарелку риса, от которой капуцины отказались, ссылаясь на своё право сидеть за общим столом, ибо, по их словам, они разделяли даже трапезу коронованных особ. Развеселившийся граф отвечал на это, что обет смирения запрещает им взращивать в себе такое тщеславие. На сей раз Торриано противу обыкновения был прав, и я встал на его сторону, изобразив сим нищенствующим спесивцам, сколь постыдно нарушение принятых обетов, да ещё от гордыни и чревоугодия. Один из них ответил мне низкопробными ругательствами, и тогда граф велел принести ножницы, намереваясь, как он сказал, обкорнать бороды наглым оборванцам. Стоило посмотреть, как, заслышав его слова, они бросились бежать, словно за ними гнались тысяча чертей. Мы смеялись этому целый вечер.
Я с лёгкостью простил бы графу все его выходки, если бы они и в остальном были подобного же рода. Но, к несчастью, нрав этого человека делал жизнь окружающих совершенно непереносимой. Желчь у него пребывала в постоянном раздражении, вызывая припадки истинного бешенства. От пищеварения в нём словно переменялась кровь, и графом овладевала жестокость. Часто у него обнаруживался поразительный аппетит - он с необычайной быстротой поглощал пищу, будто преследуемый каким-то кошмаром. Однажды я видел, как он проглотил целого бекаса. Иногда я хвалил его стол скорее из вежливости, чем по какой другой причине, но однажды он с бесцеремонностью заметил, что мои комплименты ему неприятны, и за едой мне лучше всего помалкивать. Рука моя схватила бутылку, но рассудок вовремя остановил меня, и я только наполнил свой бокал.
Маленькая Коста, та самая певица, которой был увлечён граф, жаловалась мне через три месяца, уже в Триесте, что до своего знакомства с ним никогда бы не поверила в существование такого человека, и его будущую жену можно почитать за несчастнейшую из женщин. Приключение, о котором я сейчас расскажу, вынудило меня отбросить все предосторожности и освободиться, наконец, из когтей этого зверя.
Тяготясь своей жизнью в Спессе, я свёл тайное знакомство с одной молодой вдовой из крестьянок, которая отличалась приятной наружностью и соглашалась обменивать свою любовь на мои деньги. Вдова приходила ко мне почти каждую ночь, и это было моим единственным развлечением. Несмотря на горячность в любовных делах, она выказывала мягкость и уступчивость - свойства весьма редкие среди фриульских крестьянок. Мы тем более наслаждались нашим сообщничеством, что оно казалось нам полнейшей тайной для всего света, и потому можно было не бояться ни ревнивцев, ни завистников. Сгуальда (так звали вдовушку) обычно покидала меня с восходом солнца через маленькую дверь, выходившую прямо на дорогу. И вот в одно прекрасное утро, когда она уже вышла из замка, до меня донеслись отчаянные крики. Я поспешил на помощь и увидел ужасного Торриано, осыпавшего её ударами. Я бросился на него, мы повалились на землю, и мне посчастливилось оказаться сверху. Вдова, конечно, воспользовалась сим обстоятельством и спаслась бегством. Я был в рубашке, и это делало нашу борьбу неравной. Кроме того, противник мой вооружился палкой, а мне для защиты оставались только кулаки. Одной рукой я держал его, а другой давил на шею. Он же левой рукой ухватился за мои волосы, но довольно быстро отпустил, ибо стал терять дыхание. Не помня себя от ярости, я вырвал у него трость и с избытком возвратил ему всё, чем он наградил бедную Сгуальду. Мои удары привели его в чувство - он поднялся и кинулся бежать со всех ног. Отдалившись, он остановился и осыпал меня градом камней. Что оставалось делать? Преследование было бы смехотворным, поэтому я спокойно отступил, так и не зная, оказался ли кто-нибудь свидетелем нашей славной баталии. Несколько отдохнув, я зарядил пистолеты, оделся и уложил свои вещи в чемодан, после чего вышел, намереваясь подыскать крестьянина с повозкой, чтобы ехать в Гёртц. Сам того не подозревая, я набрёл на тропинку, которая привела меня к дому Сгуальды. Бедная женщина впала в печаль, а поскольку я тоже казался огорчённым, она же и утешила меня, сказав, что удары пришлись ей не на голову, а по спине. По её словам, вся эта история могла наделать много шума, так как один крестьянин видел нашу схватку. Я дал ей два цехина и пригласил приезжать ко мне в Гёртц, где собирался пробыть три недели. Её сестра вызвалась довести меня до фермы, где можно было нанять экипаж. По дороге сия девица сказала, что теперь Торриано сживёт Сгуальду со свету, так как она уже отвергла его домогательства. Сговорившись с фермером, который взял с меня полу-экю задатка, я возвратился в замок. Не успел я войти, как слуга доложил, что граф просит меня пожаловать к нему. Я ответил запиской, в которой на лучшем французском языке изложил полную для себя невозможность после всего случившегося встречаться с ним в пределах его владений. Но уже через две минуты Торриано явился собственной персоной.
- Коли вы, сударь, не желаете разговаривать в моих комнатах, я вынужден сам прийти к вам.
С этими словами он запер дверь. Я приготовился к защите.
- Не горячитесь, - продолжал он, - ваш внезапный отъезд был бы для меня оскорблением, и поэтому вы никуда не поедете.
- Любопытно, каким образом вы собираетесь помешать мне. Полагаю, в ваши намерения не входит держать меня здесь силой?
- Мои намерения состоят в том, чтобы не позволить вам уехать одному. Мы должны покинуть замок вместе, этого требует моя честь.
- Превосходно, я понимаю вас. В таком случае извольте взять шпагу или пистолеты, и я к вашим услугам. В том экипаже, который приедет за мной, хватит места для двоих.
- Ни в коем случае, вы поедете только в моей карете и лишь после того, как мы отобедаем.
- И не надейтесь на это. Я был бы сумасшедшим, если бы после всего происшедшего взял в рот хоть крошку вашего хлеба.
- Хорошо, мы будем обедать без свидетелей, и об этом никто не узнает, даже мои слуги. Ведь и вам ни к чему новый скандал, не так ли? Единственное средство к этому - отослать ваш экипаж.
После тысячи препирательств пришлось уступить. Я отправил фермера домой, а этот каналья Торриано до часу дня рассыпался в извинениях, пытаясь убедить меня, что я не имел никакого права препятствовать ему отлупить подлую бабу, в которой я совершенно не заинтересован. Его рассуждение заставило меня рассмеяться, но я сразу взял себя в руки и ответил ему:
- О каком праве вы осмеливаетесь говорить, сударь, применительно к свободному человеку? Я был бы ещё худшим, чем вы, чудовищем, если бы из трусости позволил калечить у себя на глазах несчастную женщину, которая, к тому же, лишь несколько минут назад оставила мою постель, что, полагаю, прекрасно вам известно.
Он изобразил удивление и, как бы желая покончить дело, стал говорить, что эта история не делает чести ни одному из нас, даже если один сложит свою голову.
- А вы знаете, синьор Казанова, я имею обыкновение драться до последней капли крови.
- Это мы ещё проверим. Вы можете выбирать любое оружие, я же считаю себя удовлетворённым и сохраняю вам возможность оставаться в числе живых.
- Тем не менее, мы будем драться.
- Согласен. Что вам угодно выбрать - шпагу или пистолеты?
- Шпагу.
Я словно светился с облака, увидев вдруг, как этот несдержанный человек стал вежлив и предупредителен, когда неизбежность смертельной дуэли привела в замешательство его рассудок, ибо я не сомневался, что оригинал подобного сорта не может быть храбрецом. Сам я нисколько не терял хладнокровия, будучи уверен в неотразимости моего излюбленного выпада, и поэтому обещал себе отпустить его лишь с проколотым коленом.
Изрядно пообедав, мы отправились. Он - без багажа, а я со своим чемоданом, привязанным позади кареты. Граф велел кучеру ехать по дороге в Гёртц, но каждую минуту я ожидал, что он распорядится свернуть налево или направо, дабы найти под покровом леса подходящее место. Однако Торриано хранил глубокое молчание. Когда вдали уже показался Гёртц, он сказал мне:
- Послушайте, лучше остаться добрыми друзьями. Поклянёмся, что сохраним в тайне это грязное дело.
- Согласен, - отвечал я, - но больше ни слова об этом. В своей низости он дошёл до того, что при расставании
хотел поцеловаться со мной.
Я нанял небольшую комнатку на самой тихой улице Гёртца, намереваясь завершить вторую часть моей "Истории смут в Польше". Тем не менее, потребное для сего время не мешало мне появляться в обществе до того самого дня, который назначил я для возвращения в Триест, где должно было ожидать обещанного мне синьором Загури помилования. Все только и говорили о моём приключении в Спёссе и первое время беспардонно надоедали мне. Я отговаривался, что всё это пустые сплетни. Наконец, видя, что Торриано изъявляет мне прежние знаки приязни, языки умолкли. Сам же граф пытался снова заманить меня к себе, но я каждый раз уклонялся от сего. Это была одна из тех несуразных личностей, от коих надобно бежать со всех ног, как только они появляются. Он женился на той молодой даме, о которой я упоминал, и сделал её совсем несчастной. После пятнадцати лет супружества Торриано умер в нищете, лишившись рассудка, и его приходилось привязывать.
По прибытии в Гёртц я узнал, что в начале октября приступил к делам новый Совет Десяти, а девять новых инквизиторов заменили своих предшественников. Мои усердные покровители, синьор Моросини, сенатор Загури и мой верный Дандоло извещали меня, что надеются выхлопотать мне прощение, но ежели сие не удастся им в течение года, надобно будет совершенно оставить надежду на это. По счастливой случайности в Трибунале оказались приятели моих заступников. Сагредо, один из инквизиторов, был близким другом прокуратора Моросини. Читатель знает, что я был вынужден непременно и как можно скорее возвращаться в Триест. Только в этом городе я мог оказать некоторые услуги Республике. Там представлялась возможность подогревать рвение тех, кто покровительствовал мне, и вырвать, в конце концов, столь вожделенное для меня разрешение возвратиться, которое я более чем заслужил двадцатилетними скитаниями по всей Европе. Достигнув - увы! - сорока девяти лет, я с полной ясностью понял, что уже нечего ждать от фортуны, сей неблагосклонной к зрелому возрасту богини. Но, как я надеялся, жизнь в Венеции позволит мне умилостивить судьбу и, благодаря моим талантам, я смогу обеспечить себе скромное, но пристойное существование. Обширный опыт сделал меня недосягаемым для искушений тщеславия, и я не стремился более ни к титулам, ни к почестям, ни к блеску высших сфер. Я хотел лишь найти какое-нибудь неприметное занятие, доходы от которого обеспечили бы меня самым необходимым, ибо отныне я твердо решился не претендовать ни на что большее.
Я неустанно занимался своей "Историей смут в Польше". Первая часть уже была напечатана, вторая почти завершена, и у меня оставалось достаточно сведений, чтобы выпустить издание в семи томах. По окончании сего труда я предполагал сделать последние исправления моего итальянского перевода "Илиады", каковой положил бы начало и другим подобным сочинениям в будущем. При самом худшем раскладе мне можно было не опасаться нужды в сём городе, который доставляет тысячу возможностей многим людям, коим пришлось бы в любом другом месте просить милостыню.
В Гёртце я стал свидетелем кончины графа Карло Коронини, приключившейся вследствие нарыва на голове. Он оставил завещание, написанное восьмисложным итальянским стихом, и отдал мне сей документ, который я свято сохранил, но, по правде говоря, с не меньшей признательностью воспринял бы и само наследство. Трудно вообразить что-либо оригинальнее сего творения, исполненного пыла, утончённости и иронии. Никогда ещё не говорили о собственной смерти с большим свободомыслием. Граф Карло, сочиняя своё завещание, знал, что умрёт ещё до конца месяца. Несомненно, зёрна сумасшествия созревали в его голове, ибо только законченный безумец мог смеяться, думая о своей смерти.
Я выехал из Гёртца накануне Нового года и 1 января уже остановился в большом трактире на самой красивой площади Триеста. Приняли меня даже лучше, нежели я ожидал. Барон Питтони, венецианский консул, члены Торговой Палаты, завсегдатаи казино, равно как и молодые люди, дамы и девицы, все они казались счастливы снова видеть меня. С превеликим удовольствием провёл я карнавал, хотя и продолжал заниматься моей историей, вторая часть которой была отпечатана ещё до великого поста.
В Триесте выступала тогда группа комедиантов. Среди них я встретил Ирэну, ту самую, в которую был когда-то влюблён, дочь самозванного графа Ринальди. Я знал её в Милане и Генуе и хотя после сего пренебрёг ею, но впоследствии, будучи в Авиньоне, помог ей выбраться из весьма неприятного положения. Мы не виделись уже двенадцать лет, однако я с первого взгляда понял, что она может ещё прельщать. Но в то же время нельзя было не напомнить себе об осторожности, ибо я уже не мог себе позволить былые безумства. О, где вы, мои дни счастия!
Милейшая Ирэна встретила меня криками радости. Она ждала моего визита и сказала: "Я ведь узнала тебя в партере". Значит, время не так уж обезобразило мою внешность. Ирэна представила мне своего мужа, занятого в роли Скапена, и дочь, которая, несмотря на её восемь или десять лет, числилась танцовщицей. Вот в двух словах история Ирэны. Когда она жила в Авиньоне, то поехала вместе с отцом в Турин и там влюбилась в этого Скапена. Она сбежала с ним, также избрав карьеру комедиантки. Отец её скончался от несварения, а мать умерла с горя, тем более, что эта несчастная женщина осталась буквально нищей. Ирэна уверяла меня, будто ни разу не нарушила супружеский долг, хотя и не отпугивала чрезмерной строгостью тех воздыхателей, кои были достойны послаблений. Все её удовольствия в Триесте ограничивались тем, что она приглашала к ужину четырёх-пятерых близких друзей. Сии собрания были лишь предлогом для карточной игры, в которой сама Ирэна держала банк и превосходно с этим управлялась. Она пригласила и меня, на что я обещал прийти в тот же вечер после театра, намереваясь ограничиться мелкими ставками, ибо сие развлечение было строжайше запрещено полицией.
Все собравшиеся, кажется, семь или восемь юношей, были влюблены в Ирэну, что мешало им видеть, с какой ловкостью сия принцесса срывала банк. Я чуть было не рассмеялся, приметив, что она хотела испытать этот свой талант на мне, но, впрочем, не произнёс ни слова и, лишившись нескольких флоринов, спокойно удалился вместе со всеми. Это была сущая безделка, но мне не понравилось, что Ирэна обошлась со мною, как с неопытным новичком. Утром следующего дня я пошёл в театр на репетицию и сделал ей комплимент по поводу вчерашней ловкости. Вначале она притворилась непонимающей, а на мои дальнейшие настояния отвечала, что я ошибаюсь.
- Коли так, моя милая, вы пожалеете, что солгали мне. После сего она переменила тон и хотела возвратить проигранные мною деньги, приглашая даже войти наполовину в её банк. Я отверг оба эти предложения и заявил, что никогда более не появлюсь в её собраниях.
- Остерегайтесь делать вашим приятелям чрезмерные кровопускания, - сказал я ей. - Первый же скандал кончится для вас очень плохо. То ремесло, которым вы теперь занимаетесь, приносит беду.
Через несколько дней Ирэна явилась ко мне в сопровождении Питтони, увлечённого ею. Для неё это было истинным счастием, ибо в скором времени один из близких её друзей обвинил её в шулерстве, и без могущественного вмешательства директора полиции она попала бы в тюрьму.
К середине великого поста Ирэна уехала из Триеста вместе со всей труппой. Читатель встретится с нею через пять лет, в Падуе, когда я вступил в близкие отношения с её дочерью...