Положение Екатерины усугубилось арестом Бестужева. Если у Апраксина было обнаружено лишь вышеупомянутое письмо Екатерины и несколько записок, не содержавших ничего предосудительного, то среди бумаг канцлера можно было найти немало компрометирующих ее материалов. Великая княгиня встревожилась не на шутку, однако опытный вельможа накануне ареста сумел уничтожить все документы, содержавшие улики. Более того, находясь под арестом, Бестужев нашел способ известить Екатерину об уничтожении бумаг. Успокоившись, Екатерина решила сама перейти в наступление. С целью прорыва блокады она направила письмо Елизавете Петровне с просьбой отпустить ее на родину к матери.
Расчет строился на хорошем знании психологии императрицы. Екатерина рассудила, что Елизавета не станет выставлять свой двор на глазах всей Европы в крайне невыгодном свете. В конечном счете так и случилось. Елизавета Петровна решила пригласить Екатерину к себе для беседы. Однако ждать аудиенции пришлось шесть недель, в течение которых недруги великой княгини и Бестужева тщетно пытались обнаружить улики против них. При личной встрече ночью 24 апреля 1758 года Екатерина расположила императрицу в свою пользу. И хотя эта победа не дала великой княгине сиюминутных выгод, она внесла в ее жизнь успокоение и веру в неотразимую силу терпения как главного средства для достижения цели.
Сведения о болезни императрицы, как их ни скрывали, все же проникли в покои Екатерины и заставили ее задуматься. Если верить "Запискам", тревожная мысль о безрадостном будущем впервые пришла ей в голову только в 1758 году. Именно под этим годом она записала рассуждение о трех вариантах своей судьбы: "Во-первых, делить участь его императорского высочества, как она может сложиться; во-вторых, подвергаться ежечасно тому, что ему угодно будет затеять за или против меня; в-третьих, избрать путь, независимый от всяких событий. Но, говоря яснее, дело шло о том, чтобы погибнуть вместе с ним или через него или же спасать себя, детей и, может быть, государство от той гибели, опасность которой заставляли предвидеть все нравственные и физические качества этого государя. Эта последняя доля показалась мне самой надежной".
Все эти рассуждения - от лукавого. Уже в 1756 году она вынашивала план вполне конкретных действий: устранение с престола будущего императора (своего супруга) путем заговора. О существовании подобных намерений мы узнаем из переписки Екатерины с английским послом Чарльзом Уильямсом. Эта переписка заслуживает того, чтобы сообщить о ней дополнительные подробности.
Уильямс принадлежал к тем немногочисленным людям, которым осторожная Екатерина могла раскрыть свою главную тайну - желание царствовать. Их переписка, относящаяся к 1756–1757 годам, была окутана глубокой тайной: великая княгиня заранее условилась с послом, что ее письма по прочтении он будет ей же и возвращать. Чопорный сэр Чарльз внешне будто бы соблюдал эти обязательства и письма отдавал аккуратно, но предварительно снимал с каждого из них копию. Историкам впору поклониться коварному Уильямсу: именно благодаря ему бесценный источник оказался в английском архиве.
Великая княгиня использовала еще одну уловку, на этот раз крайне наивную: автор писем по ее воле превратился в лицо мужского пола: "Я получил через курьера…", "Я услышал…" и т. п. Вряд ли подобная "конспирация" могла уберечь Екатерину от роковых неприятностей, если хотя бы одно из писем попало во враждебные руки.
Еще жива была императрица, еще Петр Федорович не был провозглашен императором, а Екатерина так, на всякий случай, уже в августе 1756 года примеряла корону на свою голову и готова была пойти на дворцовый переворот. Из одного письма мы узнаем, что она полна решимости "погибнуть или царствовать", в другом великая княгиня заявляла: "Я буду царствовать или погибну".
План Екатерины, по-видимому, был навеян сведениями о действиях Елизаветы в 1741 году и чтением книг по истории стран Западной Европы. Замышляя военный переворот, Екатерина уже в то время умела блефовать. Получая от Уильямса финансовые субсидии, она пыталась создать у своего корреспондента уверенность, что подготовка к перевороту идет полным ходом и английские денежки тратятся не напрасно. В письме от 9 августа 1756 года Екатерина рассуждала: "…всякий насильственный переворот должен совершиться в два или три часа времени". 11 августа великая княгиня убеждала Уильямса в том, что в переворот уже вовлечены многие влиятельные лица: "Я занят формированием, обучением и привлечением разного рода пособников для события, наступления которого вы желаете. В моей голове сумбур от интриг и переговоров". На самом деле Екатерина водила англичанина за нос - в 1756 году все ее утверждения о подготовке к перевороту были попросту плодом ее пылкого воображения.
Перевороты в пользу Елизаветы и Екатерины Великой имеют между собой много сходного. Главная их общая черта не нова и берет начало с момента воцарения Екатерины I - решающая роль гвардии. И в ноябре 1741 года, и в июне 1762-го во главе заговора лично встали претендентки на трон (причем степень личного участия Екатерины II была на порядок выше, чем ее предшественницы). И Елизавета, и Екатерина использовали иностранные субсидии.
Вместе с тем в перевороте в пользу Екатерины есть одна особенность, по своему значению перекрывающая указанные выше элементы сходства. Все предшествующие претенденты и претендентки имели хоть какие-то права на престол. Екатерина же Алексеевна, будучи чужеродным телом в родословии Романовых, никаких юридических оснований на занятие трона не имела. И если для участия в столь рискованном предприятии охотников нашлось более чем достаточно, то это следствие всеобщего недовольства и ненависти персонально к Петру Федоровичу.
Переворот 1762 года отличала от прочих и его продолжительность - если для свержения Бирона или Иоанна Антоновича понадобилось несколько ночных часов, то здесь процедура взятия власти заняла более двух суток: все началось в пять утра 28 июня и завершилось в час дня 30 июня, когда взятый под стражу свергнутый император был доставлен в Петергоф.
Если в 1740 и 1741 годах претенденты имели дело с грудным младенцем, то Екатерине довелось противостоять взрослому императору, который теоретически мог опереться на армию и оказать вооруженное сопротивление притязаниям супруги. Ввиду продолжительности переворота участие в нем (правда, пассивное) приняло и население столицы Российской империи.
Знакомство великой княгини с гвардейскими офицерами, способными проложить ей путь к трону, относится к весне 1759 года, когда в Петербурге появился Григорий Григорьевич Орлов, один из пяти братьев, отличавшийся красотой, отчаянной удалью и известный громкими любовными похождениями. Он снискал уважение солдат во время сражения под Цорндорфом, когда, получив три ранения, не оставил своего поста. В своих амурных делах он был необычайно дерзок: будучи адъютантом у генерал-фельдцейхмейстера П. И. Шувалова, он увлек его любовницу Елену Куракину. Только преждевременная смерть генерала избавила Орлова от серьезных неприятностей. Вскоре Григорий стал известен и Екатерине. Именно через него великая княгиня установила связь с гвардейцами.
Орлов использовал свое влияние на приятелей-офицеров, с которыми частенько бражничал; он убеждал их, что от великого князя добра ждать не приходится: Петр Федорович публично огорчался победами русского оружия над пруссаками, при каждом удобном случае демонстрировал свое преклонение перед Фридрихом II, грозил распустить гвардию, называл гвардейцев янычарами.
При Петре Великом созданная им гвардия стала самой боеспособной частью русской армии. После его смерти гвардейские полки (число которых при Анне Ивановне достигло трех) утратили прежнюю репутацию и постепенно превратились в изнеженное воинство, не принимавшее участия в военных действиях и служившее для охраны императорских резиденций, эскортирования царских выездов, парадных шествий и т. п. "Их боеготовность, - писал датчанин Шумахер, - была очень низкой, за последние двадцать лет они совершенно разленились, так что их скорее стоит рассматривать как простых обывателей, чем как солдат. По большей части они владели собственными домами, и лишь немногие из них не приторговывали, не занимались разведением скота или еще каким-либо выгодным делом. И этих-то изнежившихся людей Петр III стал заставлять со всей мыслимой строгостью разучивать прусские военные упражнения". Заметим, что эти бесполезные для боевой выучки занятия доставляли императору истинное наслаждение, и он лично бил провинившихся тростью за всякое нарушение во время изнурительных вахтпарадов. Одним словом, гвардия представляла благодатную почву для противников коронованного самодура.
Второй силой, на которую опиралась Екатерина, стали вельможи. Их было немного, но при дворе они пользовались огромным влиянием. Среди них выделялся сорокадвухлетний граф Никита Иванович Панин, враг Шуваловых, именно по этой причине оказавшийся не у дел. "Меня уверяли, что Панин умный человек. Могу ли я теперь этому верить?" - вопрошал Петр Федорович, пожаловавший Никите Ивановичу после своего воцарения чин генерал от инфантерии. Панин от пожалования отказался, ибо новый чин обязывал его участвовать в военных экзерцициях, от которых не освобождались даже высшие армейские чины. В ходе частых бесед Екатерина и Панин сошлись во мнении о необходимости устранить Петра III от правления; в то же время Панин хотел видеть на троне своего воспитанника Павла Петровича, Екатерина же мечтала о собственном восшествии на престол.
Вторым вельможей, на которого Екатерина вполне могла опереться, был украинский гетман Кирилл Григорьевич Разумовский, младший брат елизаветинского фаворита, занимавший одновременно должность командира Измайловского полка, в котором служили братья Орловы. У Кирилла Разумовского были свои резоны держать сторону Екатерины: в молодые годы он был ее тайным воздыхателем, но не решился объявить ей о своих чувствах; он жил в ожидании неприятностей от нового императора - при дворе поговаривали о назначении гетманом Украины фаворита Петра III Гудовича.
Нельзя не упомянуть и Екатерину Романовну Дашкову. Скептики возразят: способна ли была хрупкая девятнадцатилетняя дама сыграть серьезную роль в таком рискованном и чисто мужском деле, как организация заговора? Оказалось, способна. В оценке ее участия в перевороте существуют два несхожих взгляда. Один из них принадлежит самой Дашковой и представлен в ее "Записках". Если полностью доверять мемуаристке, то она явилась чуть ли не руководителем заговора. По ее версии, именно она велела доставить императрицу из Петергофа в столицу. Один из Орловых пришел к ней спросить, не рано ли это делать. "Я была вне себя от гнева и тревоги, услышав эти слова, - вспоминала Екатерина Романовна, - и выразилась очень резко насчет дерзости его братьев, медливших с исполнением моего приказания".
Надо полагать, юная Дашкова слишком афишировала свое участие в перевороте, что раздражало императрицу. Только этим можно объяснить появление следующих строк в письме Екатерины II Станиславу Августу Понятовскому, написанном по горячим следам 2 августа 1762 года: "Княгиня Дашкова, младшая сестра Елизаветы Воронцовой, хотя и желает приписать себе всю честь, так как была знакома с некоторыми из главарей, не была в чести по причине своего родства и своего девятнадцатилетнего возраста и не внушала никому доверия. Хотя она уверяет, что всё ко мне проходило через ее руки, однако все лица, бывшие в заговоре, имели сношения со мною в течение шести месяцев прежде, чем она узнала только их имена… Приходилось скрывать от княгини пути, через которые другие сносились со мной еще за пять месяцев до того, как она что-либо узнала, а за четыре последние недели ей сообщали так мало, как только могли".
Истина, как всегда, где-то посередине. Значение услуг Дашковой при возведении на трон Екатерины II отрицать не приходится - она была вхожа в дома вельмож и обладала связями, которых так недоставало заговорщикам. Проницательная Екатерина угадала в Дашковой и наличие недюжинного таланта, и готовность выполнять любые поручения.
Еще одной силой, более всего способствовавшей успеху Екатерины, был сам император. Тысячу раз прав был камергер Пассек, говоря, что у Петра III "нет более жестокого врага, чем он сам, потому что он не пренебрегает ничем, что могло ему повредить". Сдается, император будто бы нарочно делал все, чтобы восстановить против себя двор, большинство вельмож и даже население столицы, до которого доходили разного рода слухи о его странностях. Напротив, умная супруга делала все, чтобы создать о себе самое благоприятное впечатление.
После восшествия на престол Петр III обрел полную свободу действовать в соответствии со своими капризами. Он быстро вошел в роль самодержца, но странности в его поведении обнаружились сразу же после того, как гроб с телом покойной Елизаветы Петровны был выставлен для прощания. В то время как Екатерина в скорбном молчании истово молилась и отбивала поклоны усопшей, Петр вел себя самым непристойным образом, превращая всю церемонию в фарс. По свидетельству Дашковой, "Петр III являлся крайне редко и то только для того, чтобы шутить с дежурными дамами, поднимать на смех духовных лиц и придираться к офицерам и унтер-офицерам по поводу их пряжек, галстуков или мундиров". То же самое утверждал и служивший при русском дворе итальянец Мизере, то и дело отмечавший в дневнике, что в дни прощания с покойной императрицей, а также после ее похорон Петр Федорович не соблюдал траура, проводя время в кутежах, после которых дня по два приходил в себя, обедах, устройстве фейерверков и т. д.
Пристрастие Петра Федоровича к вину превратилось в откровенное пьянство и вызывало чувство удивления и омерзения не только у иностранцев, но и у русских людей. В течение шести недель, пока императрица лежала в гробу, свидетельствовал иностранный наблюдатель, Петр III "целые ночи проводил с любимцами, льстецами и прежними друзьями своими в пиршестве и пьянстве". "Жизнь, которую ведет император, - доносил иностранный дипломат, - самая постыдная; он проводит свои вечера в том, что курит, пьет пиво и не прекращает эти оба занятия иначе, как только в пять или шесть часов утра и почти всегда мертвецки пьяным". Еще один иностранец подтверждал, что "двор приобрел вид и тон разгулявшейся казармы".
Автор знаменитых мемуаров Андрей Тимофеевич Болотов служил при Петре III помощником начальника столичной полиции и в силу своего служебного положения мог наблюдать жизнь двора изнутри. Он подтверждает свидетельства иностранцев: Петр III "редко бывал трезв и в полном уме и разуме"; напившись, он молол всякий вздор и "нескромицу". У Болотова при этом "сердце обливалось кровью от стыда пред иностранными министрами". Однажды, рассказывает Болотов, изрядно выпившая за обедом компания во главе с императором вышла в сад и стала там забавляться, "как малые ребятки": "прыгать на одной ножке, а другие согнутым коленом толкали своих товарищей. Подобным образом развлекались все первейшие в государстве люди, украшенные орденами и звездами".
Всех вельмож в царствование Петра III пугала в первую очередь неуверенность в завтрашнем дне, тревога за свою карьеру, ибо никому не ведомо было, какая мысль осенит взбалмошную императорскую голову. Это обстоятельство подметил австрийский посол граф Мерси д’Аржанто, сообщавший о щедрых пожалованиях по случаю дня рождения императора: "Даже те, на долю которых выпала большая часть высочайших милостей, не находят в них достаточных причин для спокойствия на будущие времена". Исключения не составляла и фаворитка Елизавета Романовна Воронцова, привязанность императора к которой не подлежит сомнению, - в зависимости от его настроения безграничное расположение к ней могло смениться гневом и угрозой ареста.
Подобные поступки императора привели к тому, что в высшем эшелоне власти совершенно не осталось людей, беззаветно преданных ему и готовых встать на защиту его прав на корону.
Особые отношения сложились у императора с гвардией. По восшествии на престол он заменил лейб-компанию, созданную императрицей Елизаветой, гвардией из голштинцев. Между тем лейб-компанцы справедливо полагали, что именно они, возведя на трон Елизавету Петровну, проложили путь к короне и Петру III - не будь переворота, трон занимали бы потомки не Петра Великого, а Ивана Алексеевича.
Лейб-компания - ничтожная часть гвардии, но и у гвардейских полков было достаточно поводов для недовольства. И дело здесь не только в муштре или замене одноцветных зеленых мундиров на разноцветные (по образцу и подобию прусских), узкого покроя, неудобные в пользовании. Расшитые золотом мундиры стоили безумных денег, что также не нравилось офицерам.
Само преклонение Петра III перед Фридрихом II заслуживает более подробного рассказа. Петр Федорович нисколько не преувеличивал, когда в мае 1762 года писал прусскому королю: "Я убежден, что ни один из собственных подданных ваших не предан более моего вашему величеству". Коварный король также не скупился на хвалебные эпитеты в адрес российского императора: "человек, желанный небом", "интимный друг", "божественный монарх, достойный алтарей", "милостивое божество", человек с "божественным характером". Письма Фридриха изобличают человека, в совершенстве понявшего психологию своего адресата и знавшего способы воздействия на него. Льстивые слова прусского короля способны были вскружить и не такую слабую голову, как у Петра III. Император принимал комплименты за чистую монету и еще более привязывался к Фридриху. "Самая сильная страсть императора, - засвидетельствовал граф Мерси, - превышающая все остальные, это, бесспорно, его неограниченное уважение к королю прусскому". Эта страсть воплощалась в разнообразных поступках, как значительных, так и частного характера. К числу первых стоит отнести прекращение военных действий против Пруссии, заключение мира, отпуск пленных пруссаков без выкупа и возвращение Фридриху II земель, занятых русскими войсками. Выше всего на свете Петр III ценил пожалованное ему прусским королем звание генерал-лейтенанта. Он хвастал, что поступил на прусскую службу еще пять лет назад в чине капитана, и верил "признаниям" Фридриха в том, что быстротой продвижения по службе обязан своим военным дарованиям. Дошло до того, что спущенному на воду русскому кораблю император присвоил название "Король Фридрих" (второму кораблю, спущенному на воду в том же мае 1762 года, он дал имя своего голштинского дяди - "Принц Георг").