Тоже вопрос не для меня. Личность я понимаю только как точку пересечения общественных отношений, а свободу - как осознанную необходимость: ошейник, на котором написано, неважно, чужое или мое собственное имя. К счастью, машина взаимодействия этих необходимостей разлажена, и временами в образовавшийся зазор может вместиться чей-то личный выбор - т. е. такой, в котором случайно перевесит та или другая детерминация. [86]
12. Место культуры в русском обществе прежде и сейчас? Стремление русских писателей выйти за пределы литературы, борьба с "художественностью"?
Культура - это все, что есть в обществе: и что человек ест, и что человек думает. Нет "места культуры" в обществе, есть "структура культуры" общества. Конечно, некоторые предпочитают называть "культурой" только те явления, которые нравятся лично им, а остальные именовать "бескультурностью" или "одичанием", но это несерьезно. Описать структуру современной нашей культуры с ее сосуществованием пластов, идущих от митрополита Иллариона и от вчерашних газет, я не берусь. Современный ее кризис - в том, что ответ на вопрос "что делать, чтобы лучше жить?", предлагавшийся во многих подновлениях коммунистической идеологией, оказался несостоятельным и оставил после себя идейный вакуум, в котором сейчас кипит хаос. Конечно, литературу тоже втягивает туда, и ей хочется сбросить "художественность" и стать публицистикой. Каждому Гоголю когда-нибудь кажется, что "Выбранными местами из переписки" он нужнее людям, чем "Мертвыми душами". Об этом самоубийственно хорошо написал Пастернак в середине "Живаго".
13. Существует ли "светская линия" в русской культуре? если да, то что она собой представляет и в чьем творчестве выражена?
Не понимаю противопоставления. Чему противополагается "светская линия"? "Церковной линии"? Тогда на "светской линии" будет стоять вся русская литература без исключения во главе с Львом Толстым, официально отлученным от церкви. А на церковной останутся какие-нибудь "Кавалеры Золотой Звезды" церковного производства, которых я, к сожалению, не читал. Или, может быть, "религиозной линии"? Тогда придется вспомнить, что еще Чехов, кажется, говорил, что между верой и безверием - широкое поле, и это только русские люди умеют видеть лишь два его края и не видеть середины. Давайте тогда составим карту, где каждый писатель располагается в этом пространстве, - исходя, разумеется, не из деклараций писателей, а из их художественных текстов. Придется работать с очень малыми величинами - так, было подсчитано, что процент строк, из которых явствует всего-навсего, что автор "Песни о Роланде" - христианин, равен около 10 %. Такое исследование будет очень полезно - не меньше, чем, например, о том, насколько какой писатель чувствителен к оттенкам цвета, вкуса и запаха.
14. Была ли русская литература XIX в. преддверием Церкви - или заменителем Церкви, "альтернативной религией", на смену которой могли прийти иные "религии" - коммунизм, национализм, социалистический реализм?
Насколько я понимаю, "религией" в кавычках здесь называется идеология - т. е. комплекс идей, не самостоятельно выработанных человеком, а навязанных ему традицией или окружением. Таких идеологий может быть очень много, и сосуществовать в одном сознании они могут очень причудливо (например, национализм с христианством или с коммунизмом). Единство вкуса, это тоже идеология, объединяющая общество; единство вкуса к русской классике - в том числе. К счастью, эта идеология менее догматизирована, чем другие, и от нас не требуют обязательно считать Гоголя выше Лермонтова, или наоборот. Поэтому надеюсь, что господствующей эта идеология не станет, а вспомогательной она может оказаться при любой другой: двадцать лет назад мы чтили Пушкина за оду "Вольность", а теперь, кажется, чтим за "Отцы пустынники и жены непорочны" и за "Тень Баркова". Пред[87] шественницей социалистического реализма русская классика была во всяком случае: писателям полагалось учиться у Льва Толстого, а не у Андрея Белого.
15. Как показывает опыт, наша культура расцветает под гнетом, а при самой малой свободе исчезает, оставляя дешевую масскультуру, запоздалое подражание Западу и заумное эстетство. Может быть, отечественная культура несовместима со свободой?
А когда у нас была "самая малая свобода"? При Екатерине II? При "Войне и мире"? После 1905 года? Неужели можно сказать, что культура в эти годы "исчезала"? Кроме того, "расцвет" культуры и "формирование" культуры - годы разные: Пушкин был сформирован общественным подъемом 1812–1815 гг., а писал под общественным гнетом 1820-1830-х гг. Далее, в Европе, где (считается) свободы было больше, в 1860-1870-х гг. царило эпигонство и "масскультура", а эксперименты импрессионистов и Сезанна встречались насмешками. При всяком режиме существует искусство серийное и искусство лабораторное, загнанное в угол, где и вырабатываются новые формы; а "новые", в понимании нашего века, и есть "хорошие", "настоящие".
16. Можно ли считать, что миновало время идеологизированной, учительной литературы и она сможет, наконец, стать "чисто художественной"?
Это зависит не от писателей, а от читателей: захотят ли они учиться, т. е. усваивать готовую идеологию в готовом виде? Если общественные условия давят, то учительной литературой может оказаться и поваренная книга. И наоборот, когда отойдут современные политические проблемы, то Солженицына будут читать не как ответ на животрепещущие вопросы, а как чистое искусство. "Георгики" Вергилия были агитационной поэмой за подъем римского сельского хозяйства, а кто сейчас, читая их, помнит об этом?
17. Индивидуализм (гражданские права, парламентское устройство), коллективизм и соборность - какой путь лучше для России и каково место литературы в жизни общества в каждом случае?
Вопрос не для меня. Прав человека я за собой не чувствую, кроме права умирать с голоду. Коллективизм и соборность для меня одно и то же - между сталинским съездом Советов и Никейским собором под председательством императора Константина для меня нет разницы. Я существую только по попущению общества и могу быть уничтожен в любой момент за то, что я не совершенно такой, какой я ему нужен. (Именно общества, а не государства: такие же жесткие требования ко мне предъявляет и дом и рабочий коллектив). Я хотел бы, чтобы мне позволяли существовать, хотя бы пока я не мешаю существовать другим. Но я мешаю: тем, что ем чей-то кусок хлеба, тем, что заставляю кого-то видеть свое лицо… Впрочем, это уже не ответ на поставленный вопрос.
ПРИМЕЧАНИЕ ФИЛОЛОГИЧЕСКОЕ
У слова "интеллигенция" и смежных с ним есть своя история. Очень упрощенно говоря, его значение прошло три этапа. Сперва оно означало "люди с умом" (этимологически), потом "люди с совестью" (их-то мы обычно и подразумеваем в дискуссиях), потом просто "очень хорошие люди". [88]
Слово intelligentia принадлежит еще классической, цицероновской латыни; оно значило в ней "понимание", "способность к пониманию". За две тысячи лет оно поменяло в европейской латыни много оттенков, но сохранило общий смысл. В русский язык оно вошло именно в этом смысле. В. Виноградов в "Историк слов" (М, 1994, с. 227–229) напоминает примеры: у Тредиаковского это "разумность", у масонов это высшее, бессмертное состояние человека как умного существа, у А. Галича "разумный дух", у Огарева иронически упоминается "какой-то субъект с гигантской интеллигенцией", и даже (Тургенев, 1871) "собака стала… интеллигентнее, впечатлительнее и сообразительнее, ее кругозор расширился". Позднее определение Даля (1881): "Интеллигенция - разумная, образованная, умственно развитая часть жителей". Еще Б. И. Ярхо (1889–1942) во введении к "Методологии точного литературоведения" держится этого интеллектуалистического понимания: "Наука проистекает из потребности в знании, и цель ее (основная и первичная) есть удовлетворение этой потребности… Вышеозначенная потребность свойственна человеку так же, как потребность в размножении рода: не удовлетворивши ее, человек физически не погибает, но страдает порой чрезвычайно интенсивно. Потребностью этой люди одарены в разной мере (так же, как, напр., сексуальным темпераментом), и этой мерой измеряется степень "интеллигентности". Человек интеллигентный не есть субъект, много знающий, а только обладающий жаждой знания выше средней нормы". (Писаны эти слова в 1936 г. в сибирской ссылке.)
Наступает советское время, культура распространяется не вглубь, а вширь, образованность мельчает. По иным причинам, но то же самое происходит и в эмиграции: вспомним горькую реплику Ходасевича, что скоро придется организовывать "общество людей, читавших "Анну Каренину"" и пр. (Г. П. Федотов вполне серьезно предлагал подобные меры для искусственного создания "новой русской элиты", которая затем распространила бы свое культурное влияние на все общество итд.) Казалось бы, тут-то и время, чтобы интеллектуальный элемент понятия "интеллигенция" повысился в цене. Случилось обратное: чем дальше, тем больше подчеркивается, что образованность и интеллигентность вещи разные, что можно много знать и не быть интеллигентом, и наоборот. Окончательный удар по этому интеллектуа листическому понятию интеллигенции нанес А. И. Солженицын, придумав слово без промаха: "образованщина". Конечно, для порядка образованщина противопоставлялась истинной образованности. Но было ясно, что главный критерий здесь уже не умственный, а нравственный: коллаборационист, который несет свои умствен ные способности на службу советской власти, - он не настоящий интеллигент.
Теперь зайдем с другой стороны - от производного слова "интеллигентный". При Тургеневе, как мы видели, оно означало лишь умственные качества - хотя бы собаки. Для Даля оно еще не существует, около 1890 г. оно ощущается как новомодный варваризм. Слово "интеллигентный" - производное от "интеллигенция" (сперва как "умственные способности", потом как "совокупность их носителей"). Близкое слово "интеллигентский" - производное от более позднего слова "интеллигент". Как "интеллигенция", так и "интеллигент" - слова, с самого начала не лишенные отрицательных оттенков значения: "интеллигенция" (в отличие от "людей образованных") охотно понималась как "сборище недоучек", примеры тому (в том числе из Щедрина) подобраны у Виноградова. Но на производные прилагательные эти отрицательные оттенки переходят в разной степени.
Слово "интеллигентский" и Ушаков и академический словарь определяют "свойственный интеллигенту" с отрицательным оттенком: "о свойствах старой, бур[89]жуазной интеллигенции" с ее "безволием, колебаниями, сомнениями". Слово "интеллигентный" и Ушаков и академический словарь определяют: "присущий интеллигенту, интеллигенции" с положительным оттенком: "образованный, культурный". "Культурный" в свою очередь здесь явно означает не только носителя "просвещенности, образованности, начитанности" (определение слова "культура" в академическом словаре), но и "обладающий определенными навыками поведения в обществе, воспитанный" (одно из определений слова "культурный" в том же словаре). Антитезой к слову "интеллигентный" в современном языковом сознании будет не столько "невежда", сколько "невежа" (а к слову "интеллигент" - не "мещанин", а "хам"). Каждый из нас ощущает разницу, например, между "интеллигентная внешность", "интеллигентное поведение" и "интеллигентская внешность", "интеллигентское поведение". При втором прилагательном как бы присутствует по дозрение, что на самом-то деле эта внешность и это поведение напускные, а при первом прилагательном подлинные. Мне запомнился характерный случай. Лет десять назад критик Андрей Левкин напечатал в журнале "Родник" статью под заглавием, которое должно было быть вызывающим: "Почему я не интеллигент". В. П. Григорьев, лингвист, сказал по этому поводу: "А вот написать: "Почему я не интеллигентен" у него не хватило смелости".
Попутно посмотрим на еще одну группу мелькнувших перед нами синонимов: "просвещенность, образованность, воспитанность, культурность". Какие из них более положительно и менее положительно окрашены? "Воспитанность" - это то, что впитано человеком с младенческого возраста, "с молоком матери": оно усвоено внутрь прочнее и глубже всего, однако по содержанию оно наиболее просто, наиболее доступно малому ребенку: "не сморкаться в руку" заведомо входит в понятие "воспитанность", а "знать, что дважды два четыре" - заведомо не входит. "Образованность" относится к человеку, уже сформировавшемуся, форма его совершенствуется, корректируется внешней обработкой, приобретает требуемый образ ("ображать камень" - "выделывать вещь из сырья", пишет Даль) - образ, подчас довольно сложный, но всегда благоприобретенный трудом. "Просвещенность" - тоже не врожденное, а благоприобретенное качество, свет, пришедший со стороны, просквозивший и преобразовавший существо человека; здесь речь идет не о внешних, а о внутренних проявлениях образа человека, поэтому слово "просвещенный" ощущается как более возвышенное, духовное, чем "образованный". (Слово "просвещенцы" менее обидно, чем "образованцы"). Наконец, "культурность", слово самое широкое, явным образом покрывает все три предыдущие и лишь в зависимости от контекста усиливает то или другое из их значений. Самым молодым и активным в этой группе слов является "культурность", самым старым и постепенно выходящим из употребления - "просвещенность". Понятие о просвещенности как свойстве более внутреннем, чем образованность, и более высоком, чем простая воспитанность, исчезает из языка. Освободившуюся нишу и занимает новое значение слова "интеллигентность": человек интеллигентный несет в себе больше хороших качеств, чем только воспитанный, и несет их глубже, чем только образованный.
Таким образом, понятие "интеллигенции" в русском языке, в русском сознании любопытным образом эволюционирует: сперва это "служба ума", потом "служба совести" и, наконец, если можно так сказать, "служба воспитанности". Это может показаться вырождением, но это не так. Службу воспитанности тоже не нужно недооценивать: у нее благородные предки. Для того, что мы называем "интеллигентностью", "культурностью", в XVIII веке синонимом была "светскость", в сред[90]ние века - "вежество", куртуазия, в древности - humanitas, причем определялась эта humanitas на первый взгляд наивно, а по сути очень глубоко: во-первых, это разум, а во-вторых, умение держать себя в обществе. Особенность человека - разумность в отношении к природе и humanitas в отношении к обществу, т. е. осознанная готовность заботиться не только о себе, но и о других. На humanitas, на искусстве достойного общения между равными держится все общество. Не случайно потом на основе этого - в конечном счете бытового - понятия развилось такое возвышенное понятие, как "гуманизм".
И, заметим, именно эта черта общительности все больше выступает на первый план в развитии русского понятия "интеллигенция, интеллигентный". "Интеллигенция" в первоначальном смысле слова, как "служба ума", была обращена ко всему миру, живому и неживому, - ко всему, что могло в нем потребовать вмешательства разума. "Интеллигентность" в теперешнем смысле слова, как "служба воспитанности", "служба общительности", проявляется только в отношениях между людьми, причем между людьми, сознающими себя равными ("ближними", говоря по-старинному). Когда я говорю "Мой начальник - человек интеллигентный", это понимается однозначно: мой начальник умеет видеть во мне не только подчиненного, но и такого же человека, как он сам.
А "интеллигенция" в промежуточном смысле слова, "служба совести"? Она проявляет себя не в отношениях с природой и не в отношениях с равными, а в отношениях с высшими и низшими, с "властью" и "народом". Причем оба эти понятия, и власть, и народ, достаточно расплывчаты и неопределенны. Именно в этом смыс ле интеллигенция является специфическим явлением русской жизни нового времени. Оно настолько специфично, что западные языки не имеют для него назва ния и в случае нужды транслитерируют русское: intelligentsia. Для интеллигенции как службы ума существуют устоявшиеся слова: intellectuals, les intellectuels. Для интеллигентности как умения уважительно обращаться друг с другом в обществе существуют синонимы столь многочисленные, что они даже не стали терминами. Для "службы совести" - нет. (Что такое совесть и что такое честь? И то и другое определяет выбор поступка, но честь - с мыслью "что подумали бы обо мне отцы", совесть - с мыслью "что подумали бы обо мне дети"). Более того, когда европейские "les intellectuels" вошли недавно в русский язык как "интеллектуалы", то слово это сразу приобрело отчетливо отрицательный оттенок: "рафинированный интеллектуал", "высоколобые интеллектуалы". Почему? Потому что в этом значении есть только ум и нет совести, западный "интеллектуал" - это специалист умственного труда и только, а русский "интеллигент" традиционного образца притязает на нечто большее.
ПРИМЕЧАНИЕ ИСТОРИЧЕСКОЕ
Было два определения интеллигенции - европейское на слово intelligentsia, "слой общества, воспитанный в расчете на участие в управлении обществом, но за отсутствием вакансий оставшийся со своим образованием не у дел", - и советское, "прослойка общества, обслуживающая господствующий класс". Первое, западное, перекликается как раз с русским ощущением, что интеллигенция прежде всего оппозиционна: когда тебе не дают места, на которое ты рассчитывал, ты, естественно, начинаешь дуться. Второе, наоборот, перекликается с европейским ощущением, что интеллигенция (интеллектуалы) - это прежде всего носительница духов[91]ых ценностей: так как власть для управления нуждается не только в полицейском, но и в духовном насилии над массами (проповедь, школа, печать), то она с готовностью пользуется пригодными для этого духовными ценностями из арсенала интеллигенции. "Ценность" - не абсолютная величина, это всегда ценность "для кого-то", в том числе и для власти. Разумеется, не всякая ценность, а с выбором.
В зависимости от того, насколько духовный арсенал интеллигенции отвечает этому выбору, интеллигенция (даже русская) оказывается неоднородна, многослойна, нуждается в уточнении словоупотребления. Можем ли мы назвать интеллигентом Льва Толстого? Чехова? Бердяева? гимназического учителя? инженера? сочинителя бульварных романов? С точки зрения "интеллигенция - носительница духовных ценностей" - безусловно: даже автор "Битвы русских с кабардинцами" делает свое культурное дело, приохочивая полуграмотных к чтению. А с точки зрения "интеллигенция - носитель оппозиционности"? Сразу ясно, что далеко не все работники умственного труда были носителями оппозиционности: вычисляя, кто из них имеет право на звание интеллигенции, нам, видимо, пришлось бы сортировать их, вполне по-советски, на "консервативных", обслуживающих власть, и "прогрессивных", подрывающих ее в меру сил. Интересно, где окажется Чехов.
"Свет и свобода прежде всего", - формулировал Некрасов народное благо; "свет и свобода" были программой первых народников. Видимо, эту формулу приходится расчленить: свет обществу могут нести одни, свободу другие, а скрещение и сращение этих задач - действительно специфика русской социально-культурной ситуации, порожденной ускоренным развитием русского общества в последние 300 лет.