Через несколько дней после свидания императоров в Бьерке, когда я был посланником в Копенгагене, я узнал, что кайзер известил короля Христиана IX, что он остановится в Копенгагене на обратном пути в Киль на борту "Гогенцоллерна". Я уже упоминал о внезапных визитах, которые император Вильгельм имел обыкновение делать датской столице; каждый раз его приезд вызывал громадное возбуждение не только при дворе, но и по всей стране ввиду раздражения датского народа против Пруссии и Гогенцоллернов, вызванного событиями 1864 года. Королевская фамилия страдала от этого раздражения в высокой степени, и присутствие кайзера в Копенгагене всегда являлось источником большого возбуждения со стороны короля Христиана IX и его свиты. Неприязнь вдовствующей русской императрицы, второй дочери короля, к Германии и ко всему немецкому была настолько велика, что, когда она отправлялась к своему отцу, то всегда пользовалась собственной яхтой, чтобы не касаться германской территории. Когда плохая погода или время года вынуждали её возвращаться на материк через Германию, она отказывалась пересекать пролив, отделяющий датские острова от германского берега, на пароходе, идущем под немецким флагом, и вместо этого садилась на датский пароход в Варнемюнде, откуда специальным поездом русских железных дорог отправлялась на русскую границу с возможно короткими остановками. Третья дочь короля Христиана, принцесса Тира, вышедшая замуж за герцога Камберлендского, тоже была настроена против немцев. В тот период, который я теперь описываю, её муж, сын последнего ганноверского короля, который был лишён трона Пруссией, разделял её чувства. Однажды неожиданный визит кайзера застал герцогиню и герцога Камберлендского в Копенгагене. Не ожидая встречи с германским императором, герцогская чета поспешила оставить датскую столицу в самый день его приезда. Этот инцидент позволил принцессе Марии Орлеанской, жене принца Вольдемара, третьего сына короля Христиана, сделать одно из тех остроумных замечаний, которыми она была известна при датском дворе. Во время обеда, данного в этот день в королевском дворце в честь германского императора, она заявила достаточно громко, чтобы это достигло уха коронованного гостя: "О, какой прекрасный соус и как он хорошо бежит; он может быть назван соусом Камберлендским". Летом 1905 года общественное мнение Дании было особенно враждебно по отношению к кайзеру по двум причинам: в течение этого лета германские власти усилили карательные меры по отношению к датскому населению Шлезвига и выслали нескольких молодых людей датского происхождения; кроме того, ходили упорные слухи о попытке императора склонить Швецию и Россию присоединиться к Германии в вопросе о запрете выезда в Балтику людям призывного возраста всех государств, не соприкасающихся с этим морем. Кампания по проведению этого плана, начатая полуофициальной немецкой прессой, вызвала неудовольствие в Дании так же, как и в Англии, и даже побудила британское правительство отдать приказ одной из её эскадр пройти в Балтийское море и посетить различные шведские, датские и германские порты. Это посещение, конечно, очень не понравилось кайзеру и вызвало со стороны германской прессы далеко не лестные комментарии. Визит императора Вильгельма в Копенгаген или, вернее, в замок Бернсторф, где королевская фамилия имела резиденцию, носил частный характер и, следовательно, не вызывал необходимости для иностранного дипломатического корпуса представляться ему. Ввиду этого я был очень удивлен, когда германский министр фон Шен (впоследствии посол в Петербурге, статс-секретарь по иностранным делам и, наконец, посол в Париже во время объявления войны 1914 г.) известил меня, что император желает меня видеть. Он прибавил, что подобное приглашение не было послано ни одному из членов дипломатического корпуса и что меня просят не говорить об этом никому из моих коллег. Несмотря на свои усилия понять причину столь исключительного внимания ко мне, я не мог, конечно, воображать, что кайзер рассматривает меня как представителя своего нового и ценного союзника, которого, как он тешил себя надеждой, он приобрел в Бьерке. Я пришёл тогда к заключению, что царь говорил с ним о моём возможном назначении в Берлин и что он полюбопытствовал узнать меня поближе. Я никогда не встречался с императором Вильгельмом, и перспектива разговора с ним, признаюсь, глубоко меня взволновала.
Аудиенция имела место ночью в германском посольстве и была обставлена большой таинственностью. Разговор коснулся телеграммы, которую он адресовал царю по своём возвращении в Германию 2 августа 1905 года и в которой он сообщал о своей остановке в Дании. Я приведу эту телеграмму без сокращений:
Засниц (остров Рюген)
Августа 2-го дня, 1905 г.,
1 час ночи.
"Е. в. императору. Мой визит прошел хорошо, и вся королевская фамилия относилась ко мне с величайшей любезностью, особенно твой дорогой старый дед. Вскоре после моего приезда я узнал из газетных сообщений, датских и иностранных, какой сильный поток вражды и негодования был вызван моим визитом, особенно в Англии. Британский посол, обедая с одним из моих приближенных, высказывался очень резко против меня, обвиняя меня в злых намерениях и интригах и заявляя, что каждый англичанин знает и убеждён в том, что я действую с намерением вызвать войну и разгромить Англию. Я принял все меры к тому, чтобы рассеять облако возбуждения, делая вид, что я совершенно не интересуюсь серьезными политическими вопросами. Таким образом, зная о громадном количестве нитей, соединяющих Копенгаген с Лондоном, и вошедшую в поговорку нескромность датского двора, я опасался, чтобы там не узнали о чём-нибудь, так как это было бы немедленно сообщено в Лондон, – совершенно нежелательная вещь, так как договор должен остаться в секрете. Во время долгого разговора с Извольским я имел возможность узнать, что теперешний министр иностранных дел гр. Раббен и значительное число влиятельных лиц или уже пришли к убеждению, что в случае войны и нападения на Балтику со стороны иностранной державы Данию ожидает ввиду её слабости и беспомощности невозможность сохранения даже тени нейтралитета против неизбежного её захвата и что Россия и Германия должны будут немедленно предпринять шаги, чтобы оградить свои интересы путем оккупации Дании в течение войны, так как это в то же самое время сохранило бы территорию и существование династии и страны. Сами датчане медленно усваивают себе эту альтернативу, и я думаю, было бы лучше не касаться этой темы с ними самими, оставляя их в неведении. Пусть эта мысль сама появится в их головах и заставит их прийти к заключению, которое совпадет с линией поведения наших стран.
Что ты скажешь по поводу программы празднеств твоих союзников в Кале? Все ветераны Крымской войны были приглашены встретиться с их "братьями по оружию", которые сражались вместе против России. Очень деликатно, не правда ли? Все показывает, что я был прав, когда предупреждал тебя два года тому назад о возможности возобновления "старой крымской комбинации". Погода прекрасна. Лучшие пожелания Алисе.
Вилли".
В этой телеграмме, как нетрудно заметить, император Вильгельм впервые сообщает план, который, очевидно, обсуждался между ним и императором Николаем в Бьерке и который касается оккупации Дании их соединенными силами в случае войны между Россией и Германией, с одной стороны, и Англией – с другой. В то же самое время кайзер приписывает мне известное утверждение относительно предполагаемых намерений министра иностранных дел и других влиятельных лиц Дании внести в предполагаемый план гарантии неприкосновенности их страны и безопасности династии. Когда эта программа была опубликована русским революционным правительством в 1917 году, это вызвало только небольшое смущение в скандинавских странах, особенно в Дании, потому что это указывало только на проект, из которого ничего ещё не было осуществлено в это время и являлось только освещением усилий русской дипломатии в моём лице приступить к его осуществлению. Это заставляет меня, однако, дать некоторое объяснение.
Мой разговор с германским императором продолжался не более часа, в течение которого известные слова, которые он стремился приписать мне, показались мне настолько многозначительными, что я поспешил сообщить их в частном письме графу Ламздорфу. К сожалению, я не сохранил копии этого письма, но, тем не менее, я отчётливо помню этот разговор. Например, я ясно вспоминаю, как я был удивлен, когда кайзер, сказав несколько слов по поводу его беседы с императором Николаем в Бьерке, но, конечно, не сообщая её полного содержания, перешёл к вопросу об общем политическом положении и принялся объяснять с большим красноречием необходимость упрочения мира в Европе совершенно новыми методами, выражая уверенность, что эта цель могла бы быть достигнута посредством союза трёх великих континентальных держав: России, Германии и Франции, направленного исключительно против Англии. Считая в то время, что он высказывает один из своих парадоксов или одну из политических утопий, я ответил, что такой план был бы, несомненно, великолепен, если бы кто-нибудь смог провести его в жизнь, но что такая группировка названных держав указывает на его полную невозможность по той простой причине, что Франция при настоящем положении вещей никогда не согласится присоединиться к нему. Мой ответ показался неприятным императору, который настаивал на объяснении ему соображений, на основании которых я высказывал своё мнение. Мне неизбежно пришлось благодаря этому объяснить ему в весьма сдержанных выражениях, что Франция была отделена от Германии глубокой пропастью, созданной благодаря потере ею Эльзас-Лотарингии, и что до тех пор, пока эта пропасть не будет уничтожена, французский народ никогда не сможет стать другом Германии.
При этих словах раздражение императора вылилось в плохо скрываемый гнев, и повышенным тоном он сделал мне следующее удивительное заявление:
"Эльзас-Лотарингский вопрос, – вскричал он, – я рассматриваю не только как несуществующий в настоящее время, но даже устраненный навсегда самим же французским народом. Я бросил перчатку Франции по поводу марокканского дела, и она не осмелилась её принять. Таким образом, уклоняясь от поединка с Германией, Франция отказалась от всяких требований, которые она могла бы иметь в отношении потерянных ею провинций".
Я думал в первое время, что этот гнев был простой игрой, которая была столь свойственна кайзеру, но я скоро увидел, что это было глубокое убеждение его, так как он несколько раз в течение нашего разговора возвращался к странной идее о том, что с момента, когда Франция уклонилась перед германской настойчивостью во время марокканского спора, она больше не имеет никакого права настаивать на своих требованиях, точно так же как отказываться от дружбы с Германией. Так как я продолжал настаивать и выражать сомнения в наличии существенного изменения в психологии французского народа, император ещё более удивил меня заявлением, что если после всего Франция будет упорствовать в её отказе присоединиться к проектируемому союзу, придётся склонить её к этому силой.
Эта часть разговора произвела на меня настолько сильное впечатление и столь привлекла моё внимание, что моё воспоминание о других предметах, поставленных на обсуждение императором, несколько менее отчётливо, но я совершенно уверен, что слова, которые он приписывал мне относительно предполагаемого намерения Дании заручиться гарантией против возможного нападения со стороны Англии посредством русско-германской оккупации, были, мягко говоря, изложены неправильно. Я знал, как знал всякий, что датчане живут в постоянном страхе перед иностранным вторжением, но никто в Дании не думает о каком-нибудь другом завоевателе, кроме Германии; правительство отдает себе совершенно ясный отчёт в военной слабости Дании и в невозможности сопротивления нападению в течение долгого времени, но его традиционная политика делает совершенно невозможным обращаться за помощью к державам, величайшие ошибки которых в прошлом ставят Данию под угрозу покорения её Германией. Больше того, известен факт, что в Дании существует партия (радикалов и социалистов), которая протестует против всякого увеличения военных расходов и проповедует отказ от сопротивления нападению, откуда бы оно ни исходило. Весьма возможно, что на вопрос императора Вильгельма относительно общественного мнения Дании я мог отметить этот факт, но было бы абсурдным приписывать подобные мысли датскому министру иностранных дел, когда я знал, что главной линией поведения графа Раббена являлось установление добрых отношений с Германией, чтобы улучшить положение датского населения в Шлезвиге. Кроме того, как бы я мог говорить о нападении со стороны Англии и о русско-германской оккупации Дании, когда я находился в полном неведении относительно переговоров, которые имели место в Бьерке? Эта возможность, по моему мнению, представляется совершенно невероятной. Имеется ещё и другая причина, почему я, дипломат, аккредитованный в Копенгагене, не мог бы так легко трактовать вопрос о нейтралитете Дании или сочувственно отзываться о возможном его нарушении извне. Следует вспомнить, что я испрашивал в течение русско-японской войны разрешение для прохода флота адмирала Рожественского через Большой Бельт, который контролировался Данией. Япония употребляла все усилия, чтобы склонить датское правительство не предоставлять права прохода русскому флоту или, по крайней мере не давать помощи местных лоцманов, но, основывая мою просьбу на прецеденте, установленном во время крымской войны в пользу союзных флотов Франции и Англии, я добился желаемого разрешения, и, что ещё более важно, этим фактом удалось установить общий принцип международного права относительно свободного плавания в нейтральных проливах во время войны. Таким образом, было нелогично и неестественно с моей стороны обсуждать с императором Вильгельмом возможность нарушения этого принципа. Позже, будучи министром иностранных дел, я был сторонником установления status quo в Балтике, что означало среди других вопросов не нарушимость границ Дании и уважение её прав как нейтральной державы.
Предыдущие страницы, как мне кажется, проливают достаточный свет на общее международное положение, которое существовало в тот момент, когда я принял управление иностранной политикой России. Это был момент величайшего испытания для русской империи, потрясенной ударами, полученными ею в течение войны и вследствие революционных беспорядков, и стоящей перед разрешением тягчайших проблем дома и за границей. Как министр иностранных дел я был призван выбрать окончательную линию поведения в вопросе о политике, которую русское правительство намеревалось проводить в отношениях с другими странами.
Позиция России в Европе определялась тем фактом, что за истекшие 15 лет она была связана формальным союзным договором с Францией. Правда, царь временно уступил настойчивым усилиям германского императора вовлечь Россию в политику, которая, может быть, не вызвала бы полного разрыва с Францией, но поставила бы её в положение, бесконечно более сложное и неопределенное. К счастью, ошибка императора Николая была вовремя исправлена с помощью графа Ламздорфа, и союз с Францией остался не нарушенным. Но мы видели, что за прошедшие два года произошли большие перемены в области европейской политики. Франция и Англия забыли прежние ссоры, и эра взаимного доверия и дружбы началась для этих двух держав. Россия, уже получившая большую выгоду благодаря наличию англо-французского соглашения, во время войны с Японией не могла легко устранить те многочисленные затруднения, которые отделяли её от Англии. Кроме того, сближения с этой державой было недостаточно, неизбежным выводом из этого являлось искреннее примирение с Японией. Принятие такой политики не только укрепило бы позицию России как союзника Франции, но положило бы новое и более прочное основание для всего здания двойного союза. Если бы, наоборот, Россия пренебрегла новейшими фактами развития международного положения и поддерживала бы враждебные отношения с Англией и Японией, она оказалась бы рано или поздно в ложном положении между своим союзником Францией и этими двумя державами; Германия могла бы использовать этот случай, чтобы возобновить свои усилия отдалить Россию от Франции и направить её энергию в Азию, и, может быть, смогла бы даже привлечь её к образованию особой коалиции. В настоящее время ничто не было столь опасно для будущего России и всего мира, как такое renversementes des alliances, если воспользоваться этим термином, обычно характеризующим ту радикальную перемену, которая имела место в Европе в середине XVIII века и которая сопровождалась Семилетней войной.
Если бы Россия повернулась спиной к Франции и Англии и пошла бы по пути завоевания гегемонии в Азии, она оказалась бы вынужденной отказаться не только от её исторической роли в Европе, но также и от своей экономической и моральной независимости vi-a-vis с Германией, становясь вассалом Германской империи и вызывая разруху для всей Европы, так как Германия, почувствовав себя свободной от всякой опасности со стороны своей восточной границы, выбирала бы только час для решительного нападения на Англию и Францию с целью реализовать свою мечту о мировом господстве. Такова была труднейшая дилемма, которая стояла перед русским министром иностранных дел и требовала быстрого и бесповоротного решения. Следует напомнить, что этот вопрос внимательно обсуждался с Нелидовым, графом Бенкендорфом и Муравьевым во время моего посещения Парижа и Лондона, и мы пришли к единодушному решению, что иностранная политика России должна продолжать оставаться на неизменной базе её союза с Францией, но что этот союз должен быть укреплен и расширен соглашениями с Англией и Японией. Такова была программа, которая была предложена мною императору, прежде чем принять новый пост, причём я уже заранее решил не принимать на себя обязанностей руководителя внешней политики России до тех пор, пока я не получу полного согласия императора.
Глава третья Первая Дума
Перед открытием Думы 10 мая 1906 года при дворе ходили различные мнения относительно места, где должно происходить это торжество. Одни считали необходимым, чтобы оно имело место в Таврическом дворце, специально приспособленном для заседаний нового учреждения, другие предпочитали для этой цели Зимний дворец. Реакционная партия не желала, чтобы император показывался в Думе, и советовали открыть сессию от его имени через председателя Совета Министров. В конце концов, было решено, что император последует порядку, принятому в Берлине при открытии рейхстага, собрав депутатов в Зимнем дворце и открыв сессию тронной речью.
Прибыв в этот самый день, я поспешил надеть придворную форму и отправиться во дворец. Так как моё назначение не было ещё опубликовано в "Правительственном Вестнике", я не мог присоединиться к Кабинету Министров, которому было определено место в Тронном зале, отведенном для торжества открытия сессии, но вследствие моего придворного звания камергера двора я имел возможность принять участие в кортеже, который предшествовал появлению императора.
Ожидая формирования императорского кортежа, я прогуливался по залам дворца, где собрались несколько тысяч генералов, офицеров всех рангов и гражданских чиновников.