Б. Н. Александровский характеризует многочисленные общества и землячества, группировки и организации эмигрантов. Интересны его размышления о постепенном умирании эмиграции, о ее трансформации в годы второй мировой войны, сведения о зачастую трагических судьбах многих деятелей русской культуры, некогда утративших родину, имена и творчество которых лишь отчасти знакомы советским читателям.
Содержание:
-
Борис Александровский - Из пережитого в чужих краях - Воспоминания и думы бывшего эмигранта 1
-
I. После крушения 1
-
II. По Черному морю. Константинополь 4
-
III. "Долина роз и смерти" 6
-
IV. Лицом к братьям-славянам 9
-
V. Служба в Болгарии 11
-
VI. Лицом к Европе 14
-
VII. Политическая деятельность эмиграции 18
-
VIII. Быт и нравы "Русского Парижа" 33
-
IX. Русская церковь за рубежом 44
-
X. "Вольные каменщики" 46
-
XI. Театральная и музыкальная жизнь "Русского Парижа" 48
-
XII. Русские врачи в зарубежных странах 55
-
XIII. Зарубежные русские композиторы, писатели, художники 60
-
XIV. "Странная война". Оккупация 69
-
XV. Трансформация эмиграции. "Перемещенные лица". "Невозвращенцы" 74
-
XVI. Конец оккупации. "Читайте, завидуйте!" 76
-
XVII. На Большую землю! 78
-
-
Примечания 79
Борис Александровский
Из пережитого в чужих краях
Воспоминания и думы бывшего эмигранта
I. После крушения
В середине октября 1920 года положение белой армии Врангеля сделалось безнадежным. Под натиском частей Красной Армии она была вынуждена очистить весь Северо-Таврический плацдарм и укрыться в Крыму за юшуньскими и перекопскими укреплениями, которые белое командование задолго до этого объявило "неприступными".
"Неприступные" позиции были взяты Красной Армией штурмом. Разбитая врангелевская армия покатилась к морю.
Имея за собой опыт предыдущей, так называемой новороссийской эвакуации, превратившейся за восемь месяцев до этого из-за недостатка морского транспорта в катастрофу для деникинских "вооруженных сил юга России", Врангель за несколько недель до оставления Крыма отдал приказ о сосредоточении всех кораблей Черноморского торгового флота в портах Крымского полуострова.
В изданных им в эмиграции мемуарах несколько лет спустя после эвакуации Крыма он признался, что вся Крымская кампания, длившаяся восемь месяцев, была по существу не более как "гальванизацией трупа белой армии" и что, приняв в марте 1920 года командование над остатками деникинской армии, он задался целью "спасти честь" этой армии и "показать миру, что она умирает, но не сдается". Игра же была окончательно проиграна, по его признанию, в момент разгрома деникинских "вооруженных сил юга России", 14 и 15 ноября 1920 года остатки врангелевской армии грузились в Севастополе, Феодосии и Керчи под прикрытием боевых кораблей белогвардейского флота. Вместе с ними Крым покинули так называемые "гражданские беженцы", состоявшие из представителей финансовой, торгово-промышленной и дворянской знати, сбитой с толку интеллигенции, разночинцев и мещан.
Поздно вечером 15 ноября 1920 года последние корабли врангелевского флота вышли в открытое море. Эта армада, состоявшая из 135 вымпелов, увозила за границу 150 тысяч человек.
Причины поражения всех белых армий общеизвестны.
Они полно и всесторонне освещены в нашей исторической, военной, политической и художественной литературе.
Останавливаться на них еще раз излишне. История уже вынесла свой приговор белому движению.
Но не так думали поборники этого движения в описываемые мною годы. В течение долгих лет, находясь за рубежом, эта умирающая кучка теней прошлого с пеною у рта доказывала, что белые армии вышли бы победительницами в борьбе с Советской властью, если бы…
Дальше шла, полная разноголосица о причинах поражения и о том, как и чем это поражение можно было бы предотвратить.
Осколки рухнувшего в феврале 1917 года самодержавного строя причину всех несчастий видели в том, что народ поднял руку на "помазанника божия" царя Николая.
Если бы, по их мнению, вожди белых армий объявили, что они ведут борьбу с Советской властью во имя восстановления на престоле "законного царя из дома Романовых", то за ними пошло бы все крестьянство и тогда бы "большевикам несдобровать…".
Либеральная интеллигенция в свою очередь обвиняла белых вождей в том, что они своими диктаторскими замашками якобы "отпугнули от себя широкие массы населения". Если бы они послушались ее и во всеуслышание провозгласили демократические лозунги, то за этими лозунгами пошел бы "весь народ" и тогда "от большевиков ничего не осталось бы…".
Некоторые очутившиеся в эмиграции белые стратеги считали, что игра проиграна только от неправильно выбранного главного операционного направления и больше ни от чего другого. Деникин сваливал всю вину на Врангеля, Врангель - на Деникина. Наступать нужно было не в тульском и рязанском направлениях, а в царицынском.
И целью наступления должно было быть не взятие Москвы, а соединение с армией Колчака. И тогда, конечно, не произошло бы всего того, что произошло, и, конечно, "большевикам совсем плохо пришлось бы…".
Некоторые эмигрантские псевдоисторики гражданской войны обвиняли во всем Антанту: она якобы недостаточно щедро и энергично поддерживала белые армии материально. А не поддерживала потому, что на их знаменах было написано: "Великая, единая, неделимая Россия", каковой Антанта боялась будто бы пуще огня. Окажи она им более энергичную финансовую и техническую помощь, "большевики были бы раздавлены…".
Участник белого движения Штейфон, генерального штаба генерал-майор, бывший долгое время начальником штаба генерала Кутепова, а впоследствии командир гитлеровского "охранного корпуса", уничтожавшего югославских партизан, в изданных им в эмиграции мемуарах выдвинул свою "теорию": белые армии потерпели поражение только оттого, что в их организации не был соблюден принцип "регулярства", короче говоря, они не были свободны от "партизанщины". Будь они построены по образцу царской армии, столь любезной для его сердца, "от большевиков одно воспоминание осталось бы…".
Невозможно перечислить все эти "теории", родившиеся в эмиграции и тщетно пытавшиеся вывернуть наизнанку историческую правду. Авторы их, исписавши многие тонны бумаги и опорожнив чуть ли не целые бочки чернил, ни на один миллиметр к этой правде не приблизились.
Настоящие мои воспоминания не имеют целью изложение истории эмиграции в целом и рассмотрение всех вопросов, относящихся к ее возникновению, долголетнему существованию и постепенному умиранию. Они только материал для этой истории.
Быть может, будущий историк найдет в них что-либо заслуживающее его внимания:
И пыль веков от хартий отряхнув,
Правдивые сказанья перепишет…
Поэтому я остановлю внимание читателя на том, из каких элементов состояла русская послереволюционная эмиграция, прошедшая перед моими глазами за 1920–1947 годы.
Первыми по времени появления за рубежом были те эмигранты, которые представляли собою обломки рухнувшего царского самодержавия, - петербургская и царскосельская титулованная аристократия и высшее чиновничество. К этой же группе можно отнести провинциальное дворянство и крупное провинциальное чиновничество. Эмиграция дворянской и феодальной знати, как известно, есть закономерное явление для всех революций вообще, начиная с французской буржуазной революции 1789 года.
Вторым слагаемым в общей сумме русской послереволюционной эмиграции были представители торгово-промышленного и финансового мира. Появление их за рубежом было одним из специфических последствий Октябрьской революции, положившей конец эпохе капитализма в нашей стране.
Третьим слагаемым было офицерство. Оно в свою очередь делилось на две части, глухо враждовавшие между собой: старое кадровое офицерство царской армии и так называемые "офицеры военного времени", то есть недоучившиеся студенты и разночинцы со средним образованием, мобилизованные во время войны 1914–1918 годов и направленные в школы прапорщиков, откуда они выходили через четыре месяца с первым офицерским чином.
К концу первой мировой войны их общее количество выражалось шестизначным числом, причем многие из них дослужились до чина штабс-капитана.
"Офицеры военного времени" составляли к концу войны основную массу командного состава действующей армии, занимая должности младших офицеров и ротных командиров, реже - командиров батальонов. Они-то и образовали в 1917–1920 годах ядро белых армий Алексеева, Деникина, Врангеля, Колчака, Каппеля, Миллера, Юденича и три года подряд "делали" гражданскую войну.
А когда пришел закономерный конец этим армиям, бежали за границу и в течение четверти века были там наиболее активными антисоветскими элементами и тем резервуаром, откуда белые генералы Кутепов, Миллер, Туркул черпали людской материал для диверсионной и шпионской работы на территории СССР.
Появление в эмиграции этой категории военнослужащих не было неизбежным. Нельзя забывать, что лучшие представители старого офицерства и генералитета, а также офицеров военного времени отдали весь свой опыт и все свои специальные знания на службу молодой Советской республике и с первых же дней рождения Красной Армии сделали многое для ее организации и укрепления боевой мощи. Имена их хорошо известны советским людям.
Их было очень много. Но все же большинство царских кадровых офицеров армии и флота перешло после Октябрьской революции в стан ярых врагов Советской власти и оставалось в нем до бесславного конца своих дней на чужбине.
Что же отбросило их в этот стан?
На этот вопрос можно дать вполне определенный ответ: потеря ими специфических привилегий, присущих замкнутой офицерской касте царских времен. Каста эта почитала себя высшей из всех существующих. Превосходство ее над всеми остальными слоями общества вбивалось в голову будущим офицерам начиная с начальных классов кадетских корпусов и юнкерских училищ.
Первый удар этой идеологии был нанесен Февральской революцией. Октябрьская революция прикончила ее.
Рука об руку с белым офицерством во все периоды гражданской войны шла реакционная часть казачества.
Она в свою очередь пополняла ряды эмиграции, хотя и не проявляла такой политической активности, как предыдущая группа.
Но если революция нанесла сокрушительный удар привилегированному положению всех перечисленных категорий и отбросила их в антисоветский эмигрантский лагерь, то пребывание в нем представителей либеральной интеллигенции нельзя назвать иначе как недоразумением, притом таким недоразумением, которое было порождено только политическими ошибками этой интеллигенции и больше ничем.
Что заставило этих людей, идеология значительной части которых была построена до революции на служении народу, бежать от народа, когда он взял власть в свои руки? Как могло случиться, что земские врачи, агрономы, оперные и драматические артисты, учителя народных училищ, журналисты из провинциальных газет, инженеры, художники, музыканты, ученые, студенты очутились в том лагере, основная масса которого состояла из их вчерашних врагов?
Ведь подавляющая часть либеральной интеллигенции была пасынком дореволюционного общества и находилась под подозрением у носителей власти в эпоху царского самодержавия.
Единого ответа на эти вопросы дать нельзя, но указать на некоторые общие причины этого явления можно.
Все эти люди не поняли революцию. А не поняли они ее потому, что, будучи широко образованными во многих отраслях человеческих знаний, они были совершенными младенцами в одной из них, а именно в социологии. Эта часть интеллигенции, оставшаяся в стороне от истинного и подлинного революционного движения, не имела никакого представления о законах развития человеческого общества. Историческая закономерность классовой борьбы ей была неизвестна. Об учении Маркса она знала только понаслышке, а чаще совсем ничего не знала и не слышала о нем. В революции эти интеллигенты увидели нечто вроде "очередной смены министерства" по образцу западноевропейского парламентаризма. Распропагандированные вожаками буржуазно-демократических партий, они поверили, что длительность жизни этого "министерства" измеряется неделями, самое большее месяцами и что потом "все придет в норму".
Они бежали от голода, холода, разрухи, потери минимального комфорта городской жизни, сделав ложный вывод, что эти бедствия составляют специфическую особенность революции, не отдавая себе отчета в их подлинных причинах и в том, что сами они своим неприятием революции только способствуют затяжному существованию этих бедствий.
Не меньшее, если не большее значение для тогдашней психологии этих людей имело и то обстоятельство, что с революцией они утеряли свое положение "интеллектуальной аристократии". Ведь они самонадеянно полагали, что именно им принадлежит монопольное право духовного руководства русским народом. Делиться этим правом с народом они не пожелали.
Но конечно, не беспомощность в теоретических вопросах социологии была главным фактором, приведшим эту часть интеллигенции к эмиграции. Ведь добрая сотня миллионов людей из всего трудового населения бывшей Российской империи была в этих вопросах еще более беспомощна, а кроме того, малограмотна или даже совсем безграмотна. И тем не менее с первых же дней революции трудовой народ уверовал в нее и безошибочно определил, где и на чьей стороне историческая закономерность и правда, а где безумные попытки повернуть вспять ход истории.
Было еще одно обстоятельство, которое привело определенную часть интеллигенции в 1919 и 1920 годах к пристаням Севастополя, Одессы, Архангельска, Владивостока.
Заключалось оно в том, что значительные ее слои при всем своем либерализме и демократической настроенности были гораздо крепче связаны с буржуазией, чем с подлинным народом, то есть с рабочими и крестьянами. Многие представители интеллигенции находились в прямой материальной зависимости от крупной буржуазии и государственного аппарата царской России. Поэтому октябрьский переворот они восприняли как катастрофу и для себя.
При этом они сделали совершенно ложный вывод, будто бы переход власти в руки народа угрожает не только их благополучию, но и самому их существованию, и сразу же бросились в объятия белогвардейщины, видя в этом варианте контрреволюционной борьбы единственную возможность избавления от созданных их испуганным воображением несуществующих бед, якобы уготованных им в случае окончательной победы революции.
Несколько забегая вперед, я скажу, что эта часть интеллигенции, испив до конца горькую чашу испытаний, выпавших на ее долю во время долголетнего пребывания за границей, первой во всем русском зарубежье полностью осознала всю нелепость своего отрыва от родного народа, первой полностью признала свои ошибки. Многие из них, окончательно порвав с прежними колебаниями и сомнениями, воссоединились с родной землей и родным народом.
Тут я должен сделать некоторое отступление.
Поставив своей целью при опубликовании настоящих воспоминаний рассказать советскому читателю о всем том, что за 27 лет моего пребывания за рубежом в качестве эмигранта глаза мои видели и уши слышали, я менее всего хотел при этом говорить о себе самом, полагая, что ни моя персона, ни моя личная судьба не могут представлять для читателя какой-либо особенный интерес. Тем не менее полностью обойти молчанием эту тему нельзя, так как иначе многое в моем дальнейшем повествовании будет для читателя неясным, а частично и совсем непонятным.
Поэтому я прерываю рассказ о севастопольской эвакуации 1920 года и приступаю к изложению кратких сведений о себе.
Моя колыбель - в Москве, на Первой Мещанской, в детской больнице святой Ольги, где мой отец состоял врачом и где я провел первые шесть лет своей жизни.
Идут последние, заключительные годы прошлого века.
После смерти отца, которого я потерял, будучи шестилетним ребенком, начались скитания по частным квартирам и жизнь бедной интеллигентской семьи, кормившейся за счет скудного заработка моей матери, учительницы музыки в двух московских женских институтах.
Вскоре после этого - московская 6-я гимназия, наградные книги при переходе из класса в класс "за отличные успехи и отличное поведение" и золотая медаль при окончании.
Потом - медицинский факультет Московского университета: Моховая, Девичье поле, университетские клиники.
Весной 1916 года - диплом "лекаря с отличием".
На следующий день после получения диплома и подписания так называемого "факультетского обещания" (письменная врачебная присяга) - отправка на фронт. Леса и болота Белоруссии, окопная жизнь, работа полкового врача и - в конце войны - сухая и лаконичная запись в послужном списке: "В составе полка участвовал во всех походах и боях против австро-германских войск с такого-то числа по такое-то…" Там же на фронте - Февральская и Октябрьская революции. Демобилизация. Снова Москва. Экстернатура в одной из университетских клиник. Как будто осуществление юношеской мечты: клиническая и научная карьера в родном и любимом городе, среди друзей и подруг детства, отрочества, юности и рядом с родными могилами предков, таких же коренных москвичей, как и я сам.
Однако дальше жизненный фильм начинает крутиться совсем не так, как это рисовалось юношескому воображению.
В самом конце 1918 года - врачебная мобилизация в Красную Армию и отправка на Южный фронт в "Группу войск курского направления". Как в калейдоскопе проходят Воронеж, Валуйки, Купянск, Сватово, Луганск, Донбасс. Я прикреплен к 4-й Красной партизанской дивизии имени Дыбенко сначала в качестве главного врача полевого подвижного госпиталя, которого еще нет и который нужно создать, позже в качестве помощника дивизионного врача.
Постепенно партизанский облик "Группы", отражавший революционный пафос беднейших крестьян Курской, Воронежской, Харьковской губерний и донбасских горняков, начинает заменяться организационными нормами регулярной армии. "Группа" переименовывается в 10-ю армию, а 4-я партизанская дивизия - в 42-ю стрелковую дивизию. Но в военном отношении она еще не успела окрепнуть.
Деникин и Краснов нажимают с фронта и флангов.
Белые дивизии, обильно оснащенные английской техникой, вытесняют нас с подступов к Ростову и из Донбасса. Во фронте образуются бреши. Английские полевые гаубицы деникинских артиллеристов косят красных бойцов.