Доктор О. в прошлом году выдавал замуж свою дочь.
Следуя распространенному во Франции обычаю, он в свое время разослал с полсотни отпечатанных на меловой бумаге пригласительных билетов на французском языке с обычным в таких случаях содержанием: "Врач О. и мадам О. просят Вас пожаловать на бракосочетание их дочери с мсье таким-то, имеющее быть во столько-то часов такого-то числа там-то".
Одно из приглашений осталось у него на руках. Для следователя этого достаточно: иностранец О. называет себя врачом, значит, он занимается врачебной деятельностью.
Через три недели после этого О. занял место на скамье подсудимых парижского исправительного суда. Эту скамью до него занимали многие десятки русских врачей, профессоров.
Удивительную картину представляли собою некоторые заседания суда. Секретарь монотонным голосом читает изложение того или иного "дела", коих за день рассматриваются многие десятки: проститутка, учинившая на улице скандал; хулиган, устроивший пьяный дебош в ресторане; прохожий, перешедший улицу в неположенном месте и обругавший полицейского, сделавшего ему замечание; пассажир, не уплативший за проезд в автобусе и толкнувший в грудь кондуктора. И среди них в порядке очередности "некто В. Н. Сиротинин, незаконно занимавшийся врачебной деятельностью", или "некто Иванов, Петров, Сидоров", тоже занимавшиеся той же деятельностью…
Адвокат "некоего Сиротинина" пускает в ход все свое красноречие в целях оправдания своего подзащитного. Он потрясает в воздухе переведенным на французский язык дипломом клиента; читает длинный список его научных работ; указывает на то, что имя профессора Военно-медицинской академии В. Н. Сиротинина известно врачам-терапевтам всего мира; напоминает, что его клиент имел звание лейб-медика его величества русского императора; что он пользовал президента Французской Республики Пуанкаре, когда тот приезжал в Петербург и когда у него заболел живот от обильного русского угощения и русской водки; наконец, что его подзащитный действовал из самых гуманных побуждений и никому не нанес какого-либо ущерба.
Судьи с застывшей миной холодно выслушивают адвоката. Председатель суда, обращаясь к нему, говорит бесстрастным голосом:
- Все это так, дорогой адвокат, но мы - рабы закона. Установлено, что ваш подзащитный занимался врачебной деятельностью незаконно. Это - все. Остальное нас не интересует. Статья такая-то… Штраф полторы тысячи франков. Следующий!
В обстановке постоянного ожидания стука в дверь прошло 20 с лишним лет. О возвращении на родину думали лишь единицы из всей массы врачей, занесенных вихрем бури во Францию. Некоторые из них поставили целью упрочить свое положение во Франции. Лишь немногим это удалось. Я должен отметить, что французские законы запрещали заниматься врачебной деятельностью не иностранцам, как таковым, а врачам, не имеющим французского диплома. С получением его и выполнением некоторых финансовых формальностей иностранцы это право получали.
Как же врачу-иностранцу, имеющему врачебный диплом своей страны, получить французский диплом?
Для этого он должен, согласно французским законам, прежде всего сдать на протяжении двух лет на двух весенних сессиях bachot (экзамен на аттестат зрелости), чтобы получить степень бакалавра. После этого поступить на третий курс медицинского факультета одного из французских университетов и пройти полностью все три года студенческого обучения в клинике.
Короче говоря, с момента, когда вы решили легализовать ваше положение как полноправного врача, до момента, когда вы достигнете вашей цели, пройдет пять лет.
И это при условии, что у вас нет провала ни на одном экзамене. С провалами вам придется ждать желанного момента гораздо дольше. Нужно было очень много для того, чтобы этого момента достичь. Этого "многого" у бедствующих врачей-эмигрантов как раз и не было. Имя этому "многому" - деньги.
Чтобы выдержать экзамен на аттестат зрелости, вы вынуждены пользоваться в частном порядке в течение двух лет уроками, советами и указаниями педагога из любого парижского лицея (средней школы). По некоторым соображениям, о которых будет сказано ниже, вы будете платить ему за эти уроки упятеренный или удесятеренный гонорар.
После получения степени бакалавра вы поступаете в университет на третий курс медицинского факультета (ваш русский диплом врача дает право на зачет первых двух курсов). В течение последующих трех лет вы на положении студента должны посещать лекции и практические занятия, предусмотренные программами. На работу, связанную с добыванием хлеба насущного, времени не останется. Вы сможете просуществовать все эти пять лет только в том случае, если обладаете большими средствами.
Нужно ли говорить, что среди массы бедствующих русских парижских врачей этими средствами обладали лишь единицы?
Достаточно сказать, что из 400 с лишним врачей, состоявших членами Общества русских врачей имени Мечникова, на этот шаг отважилось только 14 или 16.
Удивительную картину представляла подготовка к bachot и студенческие занятия 50- или 60-летних "студентов", имевших дипломы российских медицинских факультетов, 30 или 40 лет врачебного стажа и звание доктора медицины, профессора университета или Петербургской военно-медицинской академии.
"Провалов" у этих седовласых экзаменующихся при сдаче ими bachot никогда не бывало. На это имелась очень веская причина.
Все педагоги средних учебных заведений города Парижа объединены в профессиональный союз. Один из этих педагогов, приглашенный частным образом, является вашим "репетитором". Вы платите такой гонорар, какой в обычных условиях ему и не снится. За два года занятий с вами его кошелек пополнится несколькими тысячами франков. Против вашей фамилии в правлении союза в списке будущих бакалавров, пришедших на экзаменационную сессию "со стороны", делается отметка. Как же ее не сделать, если вы облагодетельствовали одного из членов союза, а принцип союза - "один за всех, все за одного"?
Накануне экзамена фамилии ваших экзаменаторов уже известны правлению союза. Им даются соответствующие указания. Остальное ясно: "провала" у вас не будет…
Иначе дело обстоит со сдачей государственных экзаменов. Тут ваши экзаменаторы - профессора и крупные ученые с именами, подчас известными всему миру. Никого они не репетируют и никаких гонораров с экзаменующихся не получают. Они - люди влиятельные, независимые и богатые. В профсоюзах не состоят и поблажек делать вам не собираются.
Но… большинство из них принадлежит к масонской организации. Большинство экзаменующихся - тоже. Иначе они на старости лет и не взялись бы за учение. Экзаменующийся "брат-масон" адресуется накануне экзамена к "досточтимому" своей ложи. Рычаги масонской солидарности немедленно приводятся в движение. "Досточтимые" звонят друг другу по телефону, пишут письма, подписываясь своей фамилией, коей предшествуют расположенные треугольником три точки. "Брат-масон", у которого вы завтра будете экзаменоваться, делает в своей записной книжке отметку. Ослушаться "досточтимого" он не может: масонство строго карает "братьев", вышедших из повиновения. Этого достаточно. Если вы масон, то за исход экзамена можно не бояться - провала не будет.
Но не все профессора, как и не все экзаменующиеся, масоны. Поэтому иной раз дело проходит не столь гладко. Бывали и провалы… 60-летний бывший профессор медицинского факультета Ростовского-на-Дону университета и бывший ассистент знаменитого русского невропатолога и психиатра Бехтерева К. С. Агаджанян вытягивает на экзамене по неврологии билет "Поражения центральной нервной системы при сахарном диабете" - тема более чем хорошо ему известная: ведь именно она и была в свое время предметом его докторской диссертации.
Профессор-француз молча слушает бойкий ответ убеленного сединами "студента". Не дожидаясь окончания ответа, он обрывает его:
- Вы ничего не знаете.
Оценка - "единица". Сорван не только экзамен по неврологии, но и все остальные: таковы французские университетские правила. Следующая сессия будет через несколько месяцев.
Вторичное в течение жизни изучение в 50-летнем возрасте синусов и тангенсов, бинома Ньютона и таблицы логарифмов, пунических войн и состояния государственных финансов при Людовике XIV, экономической географии Бразилии или Японии и многого другого не могло не отразиться на здоровье великовозрастных "студентов": время от времени члены Общества русских врачей имени Мечникова провожали в последний путь на кладбище одного за другим тех смельчаков, которые отважились на погоню за французским дипломом. Большинство из них, не выдержав перенапряжения нервной и сердечно-сосудистой системы, связанного со вторичной в их жизни сдачей школьных и университетских экзаменов, умерли через один-два года после достижения поставленной ими цели.
Некоторую "отдушину" для русских врачей представляла служба в колониях Западной и Экваториальной Африки.
Законы метрополии распространяются и на колонии.
И там врач, не имеющий французского диплома, не может заниматься врачебной деятельностью. Но врачи в колониях до зарезу нужны: французские врачи дальше столицы той или иной колонии или окружного центра не ехали. На плантациях, рудниках и разработках тропического леса не было ни одного врача. А тут свалились с неба несколько сот безработных врачей из далекой России. Молва о них идет хорошая. Надо их использовать. Надо найти выход из положения.
Выход быстро находят: провести их формально в качестве hygieniste adjoint, платить им пониженное жалованье, а фактически использовать как врачей на отдаленных участках, затерянных в глуши тропических лесов.
В 1925–1926 годах в этом направлении были сделаны первые шаги. Несколько русских врачей уехали под экватор и тропики. Опыт оказался удачным. Губернатор Французской Западной Африки письменно рапортовал министру колоний, что русские врачи зарекомендовали себя с самой лучшей стороны: они, по его словам, отличаются изумительной работоспособностью, добросовестностью, рвением и обладают широкими знаниями и большим опытом. Свой рапорт он закончил крылатой фразой, быстро облетевшей русские парижские медицинские круги: "За десять французских врачей на подведомственной мне территории я не отдам даже и одного русского врача".
После этого двери колониальной службы широко распахнулись для зарубежных врачей. По сведениям Общества русских врачей имени Мечникова, игравшего в поступлении на эту службу роль посредника между врачами-эмигрантами и министерством колоний, через Французскую Западную и Экваториальную Африку за 1925–1940 годы прошло около сотни русских врачей. Специфические и исключительно тяжелые для европейца климатические условия службы под тропиками не позволили увеличить это число. Для многих из этих "африканцев" Африка оказалась могилой. Но большинство выжило и полюбило Черный континент самой нежной любовью.
Что привлекло очутившихся в Париже уроженцев Москвы, Поволжья, Урала, донских и кубанских степей к жизни в негритянской деревне среди окружавшего ее непроходимого тропического леса? Одна ли только материальная сторона дела, кстати сказать не слишком завидная?
Нет! Покидая Европу для двухлетнего пребывания в дебрях Тропической Африки и чувствуя под ногами почву Черного континента, русский зарубежный врач прежде всего переставал быть "поганым иностранцем" и "славянской свиньей". Французский полицейский администратор, португальский или греческий купец, польский топограф - все они жмутся друг к другу, коль скоро судьба свела их на земле Черного континента. Кличка "поганого иностранца" остается позади них в Бордо и Марселе при посадке на пароход, отвозящий их в Африку.
К этому надо прибавить внешние условия жизни русского эмигранта под тропиками. Вместо парижских трущоб - отдельный коттедж, выстроенный по последнему слову техники и жилищного комфорта; вместо скученности, дворов-колодцев, копоти, дыма и смрада городов - африканские просторы, приволье, пение тропических птиц, охота, рыбная ловля; вместо подбирания по дешевке на базаре залежавшегося и непроданного торговками третьесортного продовольственного товара - льющееся через край обилие дичи, рыбы, диковинных овощей, фруктов.
Попавший из Парижа под тропики русский врач-эмигрант первое время находится в восторженном состоянии. Постепенно он начинает осматриваться, наблюдать, и постепенно его энтузиазм начинает тускнеть.
Ежедневно он слышит хвастливые речи своего прямого начальника - французского администратора, фактического царька того района, населенного десятками и сотнями тысяч черных людей, к которому он в качестве врача прикреплен. По словам администратора, колониализм, особенно французский, - истинное благодеяние для природных жителей страны. Прекрасная и благородная Франция строит в Африке шоссейные дороги, воздвигает амбулатории и школы; лечит и учит этих темных и невежественных людей, которые без ее великодушной помощи давно вымерли бы; самоотверженные католические миссионеры сеют среди них семена духовного просвещения…
Русский врач слушает эту казенную словесную трескотню, но глаза его видят другое. Да, шоссейные дороги в Африке прекрасные. Без них ведь не вывезешь продукцию рудников и плантаций, приносящую предпринимателям миллионные доходы… По ним же в случае чего легко двинуть бронированные машины Иностранного легиона, если в них появится необходимость.
Да, в амбулаториях лечат и оперируют природных жителей Черного континента. А как же не строить амбулатории, если европейскому плантатору и промышленнику нужна рабочая сила, физически здоровая, способная выдержать 12–14 часов ежедневной каторжной работы? Малярия, оспа и трахома плантаторов не устраивают. Да, школы воздвигаются одна за другой. Без них тоже нельзя: нужно подготовить кадры черных пособников капитала, проникшего в самое сердце Тропической Африки. Это - будущие десятники и бригадиры на тех же плантациях и рудниках.
Любой европеец, оказавшийся в колониальной стране, быстро постигает господствующие там нравы. Он узнает, что каждый белый обязан иметь при себе огнестрельное оружие, а каждый черный, у которого будет обнаружено оружие, подлежит расстрелу. Он слышит, что в соседнем районе в какой-то негритянской деревне было восстание; что вся немногочисленная администрация была перебита восставшими; что через 24 часа после этого в деревню прибыл отряд бронированных машин и все мужское население было поголовно расстреляно, а деревня сожжена целиком и без остатка.
Человек, которому не чужды демократические воззрения, не может остаться равнодушным; он продолжает любить африканские просторы, но в его уме пока еще смутно и неоформленно растет протест против дикой морали окружающего его колониального мира.
Горе ему, если кто-либо догадается об этих бродящих в его голове мыслях! Из всех смертных грехов самым тяжким в колониях считается хотя бы попытка высказать идеи братства и равенства народов.
Следующий случай, хотя и не с врачом, весьма типичен. Поляк-топограф, приглашенный к администратору района на торжественный банкет в день французского национального праздника 14 июля, после нескольких выпитых им бокалов шампанского неосторожно поделился обрывками своих мыслей с соседкой по банкетному столу. Через 48 часов после этого он был уволен по телеграфному распоряжению министра колоний, а по возвращении в метрополию получил приказание префектуры полиции в восьмидневный срок покинуть пределы Франции…
Нужда заставляла русских врачей, попавших в Тропическую Африку, дорожить предоставленной им возможностью безбедного существования. Скрепя сердце, они подписывали каждые два года, разделенные шестью месяцами отпуска в Европу, новый контракт на новый двухлетний sejour (срок пребывания) в дебрях Западной или Экваториальной Африки. Я встречал в Париже своих сотоварищей по профессии, которые проделали шесть или семь этих двухлетних sejour, тогда как обычно непривычный к африканскому климату европеец с трудом одолевал только один.
Как ни тяжело было юридическое и материальное положение русских врачей за рубежом, в них никогда не угасало стремление к научному совершенствованию и научно-литературной работе. В первые после революции годы в Берлине выходил русский научный журнал "Врачебное обозрение", в котором помещались статьи, обзоры и рефераты по всем отраслям практической медицины.
Журнал этот просуществовал не более трех-четырех лет и умер естественной смертью от безденежья, как умирали от той же болезни и многие другие эмигрантские предприятия.
В 30-х годах в Париже выходил научно-медицинский журнал "Врачебный вестник", основанный бывшим профессором Московского университета патологоанатомом и бактериологом С. С. Абрамовым. Никаких средств на его издание не было. Но было среди его сотрудников непреодолимое желание иметь собственный журнал и пропагандировать за рубежом русскую медицинскую мысль.
Все сотрудники его, начиная от редактора и кончая корректором, работали бесплатно. Но больше трех лет существования он выдержать не мог. Подписчиками были только русские зарубежные врачи и несколько владеющих русским языком врачей славянских стран. Подписная плата не могла покрыть расходов даже на бумагу и печатание. К тому же в те времена в ряде стран было введено запрещение перевода валюты за границу. Это еще более сузило круг подписчиков.
Наконец, было еще одно обстоятельство, которое отшатнуло от журнала целый ряд его подписчиков: его редактор С. С. Абрамов, ученый с крупным именем, с первых лет своей зарубежной деятельности заразился болезнью политиканства. В научном журнале стали появляться в отделе хроники заметки, подписанные его именем, ничего общего с наукой не имевшие. Абрамов, в молодости занимавшийся кроме науки еще газетным репортерством, перешел на политическую халтуру: он "специализировался" в издевательствах над советскими учеными, не щадя даже таких авторитетов, как ученый с мировым именем патологоанатом А. И. Абрикосов. Ему не нравилось решительно все, что происходило из Советского Союза, будь то крупная научная работа, вновь выпущенный советской фармацевтической промышленностью препарат или реформа медицинского образования.
Хорошее начинание было в корне испорчено. Дух истинной научной мысли отлетел от страниц "Врачебного вестника". В 1933 году журнал прекратил свое существование.
Я не был бы объективным, говоря о жизни русских врачей за рубежом, если бы обошел молчанием те возможности научного и практического усовершенствования, которые Франция предоставляла врачам-иностранцам.
Двери всех парижских клиник и больниц были всегда широко открыты для врачей всех стран. Все они встречали со стороны их руководителей самое предупредительное отношение. За 13 лет моих хождений по парижским клиникам и больницам я не запомню ни одного случая, чтобы врач-иностранец почувствовал в их стенах какое-либо недоброжелательство по отношению к себе.