Вернувшись из 1-го Кубанского похода, Эрдели намеревался отправить своего денщика Андрея вывезти Мару и ее детей с территории Советской России. Неизвестно, с его ли помощью или самостоятельно, но Мара оказалась в ноябре 1918 года в Екатеринодаре. При содействии капитана Шкиля, бывшего ранее адъютантом Эрдели, она наняла часть дома у торговцев Вечных. В это время генерал находился в важной служебной поездке, он был послан с дипломатической миссией на Балканы в штаб союзнического командования.
По сообщению Вечной, примерно через месяц после поселения Свербеевых приехал Эрдели и вошел в дом не через парадный, а через черный вход. Было утро, Мара еще спала. Хозяйка разбудила ее и стала свидетельницей сцены встречи, которая ошеломила ее своим бурным порывом и полным невниманием к постороннему присутствию. Вечная подумала, что так целоваться могут только молодые, которые только поженились, расстались и через месяц встретились.
Вечная дала емкие характеристики всем наблюдаемым участникам любовного треугольника – Маре, ее мужу, Эрдели:
"М-м Свербеева Мария Константиновна была очень неинтересной по внешности: высокого роста, очень худая, плоская, безгрудая, шатенка, с зелено-желтыми глазами, нижняя часть лица была, если можно так выразиться, крысиная, – напоминала крысу, которая что-то вынюхивает.
Мой муж, ценивший во внешности женщины красивую фигуру и бюст, всегда выражал удивление "и чем увлекается Иван Григорьевич (Эрдели)". В общем фигура, на которой руке не на чем было зацепиться. Одевалась она шикарно, с огромным вкусом, была в высшей степени аккуратна и чистоплотна. Много внимания уделяла уходу за собой. Несмотря на такую внешность, Мария Константиновна как-то чарующе действовала на человека, с которым она говорила. Она умела говорить с плотником так, что он ее понимал, интересовался говорить с нею. Центр внимания занимала она и в беседах в высшем обществе. На вечеринках, когда собирались знакомые и друзья – внимание всех было сосредоточено на Марии Константиновне. Она очень образованна, развита всесторонне, объездила всю Европу, много путешествовала, в совершенстве владеет французским, немецким и английским языками. Интересный собеседник и умная женщина. Муж ее – Федор (отчество забыла) Свербеев, помещик Орловской губ., был одно время губернатором Орла. Человек неинтересный по внешности и очень нервный; всегда ходил взад-вперед по комнате и грыз ногти; пил, объясняя это тем, что жизнь у него сложилась неудачно (очевидно, имея в виду свои семейные условия). Две старшие дочери были дети Марии Константиновны от первого мужа (фамилию его не помню), сын Николай – сын Марии Константиновны и Федора Свербеева. Жили они между собой скверно – причиной тому был Эрдели. Об отношениях Эрдели и Марии Константиновны муж знал. В бытность свою здесь они пытались разойтись, но муж ставил в условие, что при разводе он берет себе сына (который очень любил отца). Мария Константиновна, очень любившая сына, на это не соглашалась и давала обещание расстаться с Эрдели, любовная связь с которым тянулась уже 11 лет [в действительности 6 лет. – О. М.]. Но складывалась так, что с мужем она развода не брала и Эрдели не бросала.
Иван Григорьевич Эрдели был довольно интересный мужчина по внешности: высокого роста, с красивой военной выправкой, нельзя было сказать, что он красавец, но интересен, у женщин пользовался большим успехом. <…> Многие думали, что он горец, черкес – об этом говорила его внешность. Как человек он показал себя, в бытность свою здесь, как очень добрый, гуманный, с достаточно живым умом. Как военный, по моему мнению, он выдвинулся только в период войны, вообще же, не будь войны, это был бы просто блестящий военный аристократ и только" .
Хозяйка дома отметила также, что главной чертой генерала была безграничная любовь к Маре. Он окружал ее сказочным вниманием и заботой, какую редко можно встретить. В личном общении Эрдели и Мара почти не говорили о политике, если не считать обыденных вопросов "Ну как на фронте?" и ответа "О, хорошо" или "Благополучно", а только занимались музыкой и флиртом.
Эрдели недолго пробыл в Екатеринодаре и был послан с новым заданием в Баку. Отсутствуя, он почти все свободное время уделял своему дневнику.
В разлуке он просто бредил Марой. Она ему снилась, он вспоминал ее по многу раз за день, успевая заниматься делами, но в перерыве между ними обязательно садился за дневник и писал ей. Так, 24 апреля 1918 года он написал в течение дня текст в более чем полторы тысячи слов. И это в Ледовом походе! Она ему тоже с оказией из Екатеринодара передавала свои письма. Утешенный новостями о ней генерал ликовал:
"Невыразимая радость держать в руках знакомые листки, синий карандаш, твой почерк, видеть, ощущать, что рука твоя писала, ты писала эти строчки и писала мне – твоему любимому Ванюшеньке, правда, любимому?" (22.02.1919) .
Он потом перечитывал их много раз:
"Напились чаю, и сейчас вот спать. Опять на сон грядущий перечитаю твои письма дорогие, нежные, твои…" (23.02.1919) .
Ему важно было сохранить с ней прочную эмоциональную связь. "Листки" были не только посредником, но и воплощением Мары, хотя и писал в него он. "Разговор" с "ней" был для нее важнее всего. Так и в Баку он отказался от общения с приятными ему Байковыми и Леонтовичами, что побыть с "нею" наедине в вагоне:
"Постелил свой непромокаемый плащ, свернул куртку, на нее твою подушечку, укроюсь шинелью и буду спать. Байковы предлагали ночевать, но я отказался. Предпочел быть в своем купе, с этой тетрадью, с тобой – ну у себя, хоть и без уютной постели. Ну Христос с тобой" (21.02.1919) .
Ему важно было, чтобы она мысленно следовала за ним, и для этого рисовал для нее карты своих маршрутов; чтобы она видела мир и далекие места его глазами. Тексты этих писем-дневников отличает высокая степень открытости взгляду и пониманию другого человека. Эрдели делает это намеренно. На страницах дневника поднято немало деликатных тем. Так мы узнаем о его нездоровье – приступах малярии и воспалении почек, и ее женских болезнях.
Поездка в Баку продлилось вопреки ожиданиям не месяц, а четыре. Прикаспийский край стал весной 1919 года территорией, прочно отрезанной от "Деникии" враждебно настроенными горцами и Грузией. Иван Георгиевич выбирался оттуда в течение четырех месяцев. Во время своей отлучки он очень переживал по поводу известий о сдаче Одессы, но не потому что это была неудача армии, генералом которой он был, а потому что в Одессе находился муж Мары.
"Ты отвечаешь мне, что твой муж в Одессе, и что никто в Екатеринодар не приезжал, и чтобы я по пустякам не волновался. Но ты не можешь быть гарантирована, что вдруг приедет муж и поселится в Екатеринодаре? И за этот месяц Бог знает что произошло, может быть, уж он и квартиру себе нашел в Екатеринодаре и живет!"
Эрдели очень боялся, что он приедет в Екатеринодар и поселится в доме Мары на правах законного мужа:
"Хоть ты мне и запретила говорить об этом, но я все же думаю, что киевляне и одесские беженцы нагрянули в Екатеринодар, и теперь ты не одна, менее свободна, стеснена и тебе тяжело" .
Когда это все же случилось, Федор Дмитриевич приехал в столицу "Деникии" и поселился в доме Мары, генерал неистово ревновал ее к мужу:
"Это несчастье иметь хвост лишних родственников, которых не знаешь куда девать" .
Отсутствие привязки любви к браку можно найти не только в текстах молодых революционеров, но и в дневниках стареющего белого генерала. Будучи искренне верующим человеком, связанным узами церковного брака, Эрдели считал любовь к Маре благословением Небес, данным ему в утешение в это трудное время. Он ей писал, что они при любых условиях муж и жена. Накануне Пасхи 1919 года направленный в Туркестан Эрдели продолжал заклинать ее:
"Мы не расстанемся ни при каких условиях. Ты моя жена, а я твой муж. Может быть разлука, трудности, страдания, но не могу без тебя и не буду. Без тебя мне жизни нет, все в тебе. <…> Тяжело, ну а ты с мужем? Марочка моя только, ведь ты с ним не сойдешься, как я не сойдусь с женой, об этом немыслимо и думать также. Будем тянуть лямку, если обстоятельства сильнее нас, но мы – ты и я – останемся верны друг другу на всю жизнь. Ты своих детей не оставишь, я своих не могу бросить также, будем для них жить (я буду жить для твоих девочек также). Как-нибудь соберемся до лучших времен, но вместе, друг для друга…"
Тем временем в квартире Мары Константиновны бурлила светская жизнь. Деникин с женой бывал там запросто. Ее также посещали Гагарины, Толстые, Кривошеины. Мещанке Надежде Вечной это общество не показалось респектабельным. Совсем не по-советски настроенная, она все же изобразила его разлагающимся. Измены замужних женщин мужьям в белогвардейском Екатеринодаре были делом распространенным и мало осуждаемым.
"За мной начал ухаживать князь Александр Васильевич Кривошеин [Кривошеин не имел княжеского титула. – О. М.], который видя, что его дела безнадежны, просил Марию Константиновну: "Вы у нее добейтесь, изменяла ли она мужу хоть раз, если да, то я могу еще надеяться". В его мозгу как-то не увязывалось, что можно прожить с мужем 12 лет, иметь детей и не изменять ему. За дочерью Мар[ии] Конст[антиновны] Татьяной ухаживал какой-то князь – форменная развалина, не потому что он был стар. Нет, он еще не был стар, а просто он напоминал собою какого-то выродка. Может быть, у него в роду были сифилитики или еще что-либо в этом роде, но в общем он был дрябл, лицо как выжатый лимон, вместо зубов какие-то полусгнившие клыки. Спрашиваю Таню: "Неужели ты думаешь выйти замуж за этого развалину?" Она мне ответила: "Почему нет. Он князь, он даст мне шлейф, а молодого и красивого я себе всегда найду". Это говорила 19-летняя девушка, очевидно, тут уж просто воспитание таково. "Таня, но ведь шлейф можно поднять". – "Нет, – говорила она, – шлейф всегда останется шлейфом"" .
В отношениях Мары и Ивана Георгиевича не было и признаков подобного рационализма. По крайней мере, со стороны Эрдели. Это была чистая без примесей страсть. Ну а Мара? Нужно помнить, что мы видим Мару глазами генерала, влюбленного мужчины, поэтому подлинный ее образ останется нам неизвестным. Мы можем прислушаться к мнению мужа Надежды Васильевны Вечной или всмотреться в портреты Мары, написанные выдающимися русскими художниками, и составить собственное мнение о ней.
Но текст дневников может объяснить некоторые из возможных причин столь сильного влечения. Во-первых, он и она – люди модного в то время направления культуры телесности, имевшей широчайший спектр значений. Это и внимательность к физическим нуждам тела, и отказ от традиционного идеала аскетизма, ну и здоровый образ жизни.
Надежда Вечная отмечала чистоплотность Мары. Эрдели ей не уступал. Купание, умывание, чистка одежды и обуви, регулярная смена белья являются неотъемлемой частью нормального течения его жизни, его распорядка дня. 10 апреля 1918 года, находясь в станице Ильинской, он сделал типичную для его "листков" запись, в которой вперемешку уложено все его волнующее. Тут он и военный человек, и помещик, и человек из крови и плоти:
"Теперь руководителем у нас сделали Деникина, сегодня собирают всех начальников, и старших, и младших, в станичное правление на совещание, что-то будет объявлять Деникин и войсковое правительство Кубанское. <…> Погода стоит жаркая, солнечная днем и холодная ночью при страшном восточном ветре. Все выдувает, все сохнет, хлеба едва всходят, не дай Господи, если будет здесь неурожай, а здесь столько хлеба засеяно и всходы хорошие – неужели все это пропадет. <…> Утром помылся в бане – такое наслаждение, сейчас в чистом белье такое чудное ощущение. Хочу ласк твоих нежных, мечтаю о тебе…"
Иван Георгиевич не пил, не курил, считая эти привычки не просто вредными, а недостойными. В период полного отсутствия известий о судьбе Мары он томился тяжелыми мыслями, мечтая, чтобы скорее бы выяснилось, один он остался на этом свете или не один. И только тогда начал понемногу курить. Тогда же сделана и эта запись:
"В церкви было хорошо, молился с душевностью и умилением, и наверное ты чувствовала меня, Марочка. Я волнуюсь, меня беспокоят события кругом, нет у меня спокойствия, сердце колотится, мучение просто, хочется курить, чай пить без конца, хочется вина, возбуждения – ну я не знаю чего, но чтобы только заглушить беспокойную сердечную боль в груди, которая просто изводит. Ну видишь, родная моя, как я испортился, развинтился" (13.04.1918) .
Дневники Эрдели несут на себе печать культурных событий начала XX века. Как писал литературный критик А. Баженов: "Уйдя от "средневекового" Христа, блудный эстет погрузился в… "естественную природность". По внутренней, метафизической сути своей, он вышел из Нового Завета и вернулся в Ветхий Завет и в язычество" .
Генерал, как следует из дневника, был человеком глубоко верующим и соблюдающим обрядовую сторону религии – он постился, причащался, исповедовался. Невозможность регулярного посещения церкви вызывала у него сожаление и неудовлетворенность. Но в то же время он был способен на какие-то совершенно дионисийские ритуалы. Весной 1919 года на одной из станций под Порт-Петровском Эрдели увидел молящегося и целующего землю татарина. Это ему сразу же напомнило клятву, принесенную ими тоже весной в Царском Селе, когда Мара целовала землю:
"Помнишь, радость моя, как мы тогда молились своей любовью весне, земле, траве, природе? Как ты хороша была тогда – сама воплощение весны, любви нашей, моя любимая. А теперь уже шестая наша весна идет – срок немалый, правда, красота" .
Клясться и есть землю – это было что-то очень языческое и в духе богемы Серебряного века. Всем хотелось естественности и природности. Царивший культ натурализма проник в дневник генерала и наполнил собой его страницы.
В поезде, который его вез опять в Баку, он написал, в который раз обращаясь к Маре:
"Нет, ты мне открой секрет – почему я никогда в моей жизни не хотел никогда ни одну женщину так, как тебя. Почему? Почему твоя внешность, походка, тело, смех, движения будят во мне то, что я ни в одной женщине в такой степени не испытывал. Тут помимо любви – чувства, есть что-то иное, какое-то непостижимое соответствие моим вкусам, темпераменту, сладострастию, что ли, и вероятно обратное, то есть что я подхожу во всем этом к тебе. Ты нашла во мне, а я нашел в тебе то, что каждому из нас надо. И что именно надо, перечислить и определить трудно, а это "что именно" чувствуют и хорошо знают наши тела, наши желания, наше сладострастие, наш вкус, наша чистота и испорченность – у них спросить надо…"
Ситуация, что некая женщина у некоего мужчины вызывает мощное физическое влечение, никого не удивит. Но то, что он изливает свои переживания на бумаге, да еще и с небывалой степенью откровенности, вот это необычно и это признак времени. Иван Георгиевич знает, что его признания могут быть прочитаны посторонними, но это его не останавливает. Находясь в Салониках по делам службы, он написал:
"Тот, кто будет читать когда-нибудь этот дневник, то увидит, что все мои стремления – это соединиться с тобой, достигнуть тебя, завоевать Россию, освободить тебя, найти тебя и быть неразлучным больше никогда. И неужели Господь поможет нам и сделает так, что мы соединимся и не расстанемся? Неужели успокоение наступит когда-нибудь?"
Писал он не только о своих высоких порывах, но и плотских желаниях, физических недомоганиях и мыслях сомнительной добродетельности. У генерала совершенно отсутствуют какие-либо барьеры и фильтры между движениями мысли и пера.
"Наголодался я по тебе, хотя часто и в большинстве мысли мои не располагают к тому, чтобы отдаваться желаниям, но зато уж если настроюсь, то так до боли, до мучения хочется тебя, хочется страсти, любви, обладания тобой, милый мой, милый. И так я мечтаю утром о твоем теле, ножках чудных, стройных, о "ней", о шее, грудушке, яринушке – ну о всех твоих сокровищах бесподобных, несравненных и незаменимых для меня ничем и никаких в мире, Марочка моя" (ст. Егорлыкская, 21.05.1918) .
"Нестерпимо захотелось вдруг поцеловать тебя, милый мой. Ну уж и нацелуюсь я с тобой, все губы твои обтреплю – съем просто, и ты изволь заклевать меня поцелуйчиками, частыми, жадными, безудержными, умеешь ты целовать – могу сказать; шестой год изучаю на себе твое это умение и никак привыкнуть не могу: все каждый раз выходит по-новому у тебя. Или я уж такой урод, что мне твое однообразие милее всего на свете" (Каспийское море, 28.02.1919) .
"Ложусь спать. Храни тебя Господь, моя золотая, моя любимая. Целую твои губы, глаза, шею, дай мне ножки свои. Ты знаешь, как я их люблю, как я всегда влюблен в эти ножки, породные, стройные, упругие – люблю тебя, милый" (г. Порт-Петровск, 6.03.1919) .
Примечательно, что страсть и мысли о ней рождают запахи и звуки природы – цветущие сады, сенокосы, соловьи.
"…Тепло весеннее, волнующее, будущее желание, ласки, страсти объятий твоих. Просто подумать не могу о твоем запахе, о теле твоем, о ножках любимых, о поцелуе – ну не могу, сейчас в висках застучит, в глазах что-то туманится, и хочу, хочу тебя – ты понимаешь, милый" (Асхабад, 19.03.1919) .