Шло время, семья Пановых разрасталась. Мой отец - Пантелей Яковлевич Панов - родился в 1883 году. Среднего роста, худощавый, черноволосый и черноглазый, он был похож на свою мать - казачку Кучеренко. Уже в зрелом возрасте он всю зиму ходил на дом к учителю. И потому считался человеком грамотным: умел читать, кое-как писать, решать простейшие арифметические задачи. Был хорошим хозяином и охотником. Редко приезжал он из плавен без нескольких десятков уток. Как и все крестьяне в то время, одевался по праздникам в картуз, пиджак, рубашку с пуговичками у горла, перехваченную поясом, штаны и хромовые сапоги с массивным носком "помпе". А в будни одевались, как придется, носили юфтовые сапоги. Так что за полтора столетия на своем пути к свободе Пановы все-таки выбрались из крепостной зависимости и поменяли лапти на сапоги. Не густо. Но в то же время немало. Первое справедливо, если сравнивать Россию, скажем, с Францией, которая пережила за это время три революции, достигла вершин духовного развития и материального прогресса, приобрела колонии, разбогатела и обеспечила всему своему населению довольно пристойный уровень жизни. А если сравнивать с огромным Китаем, подпирающим южную границу России, то не так уж и мало. Но крот истории рыл на Западе, и рыл в пользу западной ориентации. В конечном итоге решался извечный российский вопрос: куда податься - в немцы или в монголы. Даже в самом плохом сне не могли представить себе мои предки - русские крестьяне, не разгибавшие спины, что готовится им в результате свободной "интертрепации" идей западноевропейских социалистов: возбужденных мужчин с растрепанными бородами и пенсне, соскакивающими в жаркой полемике с крупных носов.
Но пока жизнь проистекала спокойно: от урожая к урожаю, от одного семейного события, важнейшими из которых были свадьбы и похороны, до другого. Ощущалась в мироздании некая основательность, так любезная душе человека. Вспомню о Сталине - думается, он верно уловил это стремление людей к надежности власти. Как ни крути, при всех ужасах и тяжестях его режима, власть выглядела очень основательно. Во всяком случае, в глазах тех, кто сумел вписаться в сталинские условия бытия.
Мой отец, Пантелей, по характеру заметно отличался от своего отца Якова - типичного патриархального крестьянского деспота, грубого и даже задиристого. Более мягкая украинская кровь явно делала свое дело. 1905 год ознаменовался сумбурной русской революцией и поставил перед страной массу вопросов, решение которых уже нельзя было откладывать дальше. Всякий предлагал свой путь. В этом году мой отец женился. Моя мама - дочь рыбака переселенца с Украины, Фекла Назаровна Сафьян. Ее малая родина - село Фастивец Васильковского уезда Киевской губернии. Она была среднего роста, черноглазая, темноволосая, очень похожая на свою мать, мою бабушку Дарью Степановну Сафьян, умершую в год моего рождения. Мой дед, отец матери, умер за несколько лет до этого.
Позже, я не раз летал над селом Фастивец, родиной предков, но ни разу не заехал в это живописное село со ставком. Почему? Надо сказать, что все десятилетия, прошедшие после революции, большинство людей не искали свои крестьянские корни. Люди жили бедно и трудно. Если кто выбивался в люди, то возможностей помочь хватало лишь на ближайших родственников, а в помощи нуждались практически все. Далеко не все стремились общаться даже с ближайшей родней, не говоря уже о поисках новой. Да и должен сказать откровенно, со времени достаточно упорного сопротивления крестьян сталинской коллективизации, сломленной искусственно организованным массовым голодом, что конечно не могло вызвать в довольно широких массах особого желания подниматься в бой за Сталина во время войны, крестьянам не доверяли.
С женитьбой моего отца в семье Пановых, происходящих от Пантелея и Феклы, чисто русского осталась только фамилия и запись в паспорте. Мать была очень аккуратной женщиной. Содержала дом и особенно кухню в идеальной чистоте и порядке. Постоянно мазала или белила хату. Пекла очень вкусный хлеб. Ее заботами домашний скот был всегда ухожен, сыт и здоров. Порядки в нашем доме резко отличались от уклада, заведенного второй женой моего деда Якова, Варварой Никитичной, которая очень любила смотреться в зеркало, за что мой дед Яков в пьяном и трезвом виде не раз гонял ее по хате, нередко используя для этого кнут и лошадиную упряжь "постромки". В хате у бабы Варьки действительно не было порядка: подолгу стояли какие-то лоханки, горшки, полные гнилых овощей, кладовые месяцами не просматривались и не проветривались, а это вызывало появление соответствующих запахов. Но педагогические приемы деда, мало того, что не давали положительных результатов, но и для него самого окончились не слишком-то весело. В одной из хат, напротив дома деда Якова, жил весьма уважаемый человек - квартальный полицейский. Его жена постоянно покупала молоко у бабы Варвары. Однажды утром молока не оказалось - баба Варвара не могла подняться, чтобы подоить корову после очередного педагогического внушения деда Якова. Полицейский вызвал деда на "ковер". Дед и слухом не слыхавший о правах человека и правовом государстве, отпираться не стал, по простоте душевной, считая жену таким же одушевленным предметом как лошадь или корова, нуждающимся в постоянном соприкосновении со стимуляторами в виде кнута или упряжи. После короткого допроса, квартальный залепил деду кулаком в зубы, один из которых здесь же и вылетел. Дед пришел очень недовольный и, проклиная полицейского, величая его сукиным сыном, улегся выздоравливать рядом с бабкой.
Выплюнутый зуб, видимо, очень запомнился деду, и с тех пор он навсегда отказался от изживших себя педагогических приемов, исходящих от крепостной дикости, но и до сих пор сидящих довольно глубоко в народе.
В нашей семье родилось шестеро детей, и никто из них не помнил, чтобы между отцом и матерью происходили крупные ссоры. Жили они очень дружно, хотя, к сожалению, и недолго. Первой в нашей семье родилась рано умершая дочь Александра. Потом на свет появились мой старший брат Иван, затем я, Ольга, Василий, Николай. Возникла большая крестьянская семья из числа тех, которых веками держали на своих плечах Россию, получая взамен синяки и шишки.
Второй этаж семейного строения представлял дед Яков с нашей сводной бабушкой Варварой и шестью детьми: Владимиром, Иваном, Павлом, Клавдией, Григорием и Верой. С 1905 года стала расти семья моего отца Пантелея. Жилищная проблема, до сих пор изнуряющая наше народонаселение, и тогда стояла достаточно остро. В четырех проходных комнатах жило три семьи, состоящие из 14 человек. Здесь и старик, желающий отдохнуть, и кричащий младенец. Шум стоял как в улье. Ни о каком жилищном минимуме тогда представления не имели. Люди ходили злые, раздраженные. Слава Богу, что в те времена крестьяне в подобной ситуации, как сейчас, скопом в райисполком не шли, грозя положить младенцев на стол председателю. Сам факт появления детей не считался особенным героизмом. В 1909 году на семейном совете решено было разделить семью. Неподалеку, в этом же квартале, и началось строительство. Купленный участок был довольно просторный - к нему прирезали 15 метров участка, раньше принадлежащего барыне Гавриленко. За казацкую землю заплатили казаку, а за барскую - в местные органы управления.
Чтобы никому не было обидно, на новом месте соорудили почти точную копию старого дома с хозяйственными постройками. Года через два, туда перебрался жить дед Яков со своей семьей. Произошло это согласно воле прадеда Захара, пожелавшего остаться со своей женой Татьяной в одном доме с моим отцом Пантелеем, его внуком, представляющим третий этаж семейного улья. К тому времени у Пантелея и Феклы было уже трое маленьких детей, но Захар и Татьяна предпочитали жить с младшим поколением семьи, не очень-то уютно чувствуя себя в компании с грубияном и матерщинником Яковом, в устах у которого молитва нередко соседствовала с виртуозной бранью. Да и характер у него был жестокий и нетерпимый. Ради интереса перечислю сооружения, поставленные семьей Пановых в новом дворе: хата из четырех комнат, скотный двор на пять лошадей и пять коров, сарай под цинковой крышей (для хранения сельхозинвентаря), под которым был просторный погреб и большая, обложенная камнем емкость на 10–15 кубометров для сбора дождевой воды, прикрытая сверху - оставалась лишь горловина для сбора воды. На жаркой Кубани такие емкости, называемые "бассейном", в которые вели желоба с крыш, были устроены почти в каждом дворе.
В этот период, 17 октября 1910 года по старому стилю, я и родился третьим ребенком в семье Пантелея и Феклы Пановых. Меня назвали Дмитрием, что по-гречески означает хлебопашец. Кстати, об именах - имя Александра явно не приживалась в нашей семье. Этим именем стремились больше никого не называть. К сожалению, примета оказалась верной и для моей семьи.
Грозные приметы сопутствовали началу Первой мировой войны. Все говорило о том, что наступают тяжелые времена. 1 августа 1914 года мой отец Пантелей Панов работал в степи. Имущественное положение Пановых к началу XX века заметно поправилось. Десятилетия упорного труда позволили сделать некоторые сбережения солидными царскими рублями, как бумажными ассигнациями, так и серебряными монетами, на которых распластался, казалось бы, вечный, императорский двуглавый орел в коронах, и гордо задрал курносый нос, фактически немец на русском престоле Российский Император Николай Второй, жену которого, кстати, тоже звали невезучим в семье Пановых именем - Александра. К 1914 году Пановы строили планы покупки собственной земли, именно там, где нанимали ее у казаков, в районе нынешнего ахтарского аэродрома, позже тоже вошедшего в историю фамилии. Мой отец Пантелей собирался купить 25 десятин земли, по 30 рублей за десятину у старого знакомца казака Герко. Бумаги были почти оформлены. Еще чуть-чуть и Пантелей Панов, первый из крестьянского рода, почти двести лет искавшего землю и волю, глядишь, и обрел бы хотя бы землю. Однако курносого императора попутал черт связаться со своими усатыми родственничками и коллегами: австро-венгерским императором Францем-Иосифом и германским Вильгельмом Вторым. А ведь к этому времени уже почти выручил из беды обозленное крестьянство русский государственный деятель Столыпин, на которого мой дед Яков, даже при его вредном характере, нахвалиться не мог. Впервые за долгие столетия русский хлебороб начал реально получать землю в свои руки и жить на ней так, как ему хотелось. Образование хуторов, выход на "отрубая", как ни крути и ни объявляй Столыпина вешателем, выглядящим, правда, настоящим гуманистом по сравнению, скажем, с Ежовым или Берией, были семимильными шагами России по пути прогресса. Мне пришлось жить и служить и в Саратове, откуда начинал Столыпин свою политическую карьеру, и в Киеве, где его убил Мойша Богров. Любопытно, что у власть предержащих в России не хватило ума понять, что Столыпин буквально спасает их от кровавой бури плебейской революции. Подобно партийным вождям, особенно в провинции, которые обвиняли Горбачева в искажении устоев и предательстве, такие же обвинения предъявлялись со стороны самого массового правящего сословия - помещиков - к Столыпину. Честно говоря, жаль этого несостоявшегося пути развития русского народа, который, как я думаю, вывел бы его к лучшей жизни, а не завел в мрак колхозного рабства.
Столыпина, как и большевиков-ленинцев, пожрала революция ими же порожденная. Такова судьба всех революционеров и реформистов.
Так вот, в начале памятного августа 1914 года, который ассоциируется сейчас в нашем сознании с названием известного романа А. Солженицына, мой отец Пантелей Панов работал в поле, далеко от дома. А над Приморско-Ахтарской нависли черные тучи. Не символические, а настоящие. Налетел смерч, ударила молния. Прямо в наш двор. Камышовые крыши хозяйственных построек сразу полыхнули. Как на грех, именно в это время, мой старший брат Иван, которому было шесть лет, и я, четырехлетний малец, играли в сарае, где хранились полова и сено для скота. Замечу, что если есть преимущества у сельских детей перед городскими, то это свежий воздух, естественная пища и простор для игр. Так вот, Иван надел на меня мешок, завязал его и принялся катать по полу сарая. Нам было очень весело.
Именно в этот сарай и ударила молния. Братик Иван с перепугу убежал, а я остался в завязанном мешке. Чувствовал, что жар усиливается, но ничего не мог поделать. Вокруг трещало и горело. Когда мать узнала, где я оказался (Иван от страха перед возможным подзатыльником, долго ничего не сообщал о моем местонахождении), бросилась к сараю, пытаясь меня спасти. Но жар был уже таков, что загорались волосы. К счастью, нашелся сообразительный пожарник, который длинным багром вытащил-таки, как кота в мешке, из самого огня будущего комсомольца, рабфаковца и комиссара Красной Армии. Впрочем, народа в России хватало, и вряд ли кто-нибудь, кроме моих родных, скорбел бы особенно, рухни сарай на мгновение раньше. Но сарай рухнул сразу после того, как я оказался хотя и в мешке, но на свежем воздухе. Первый раз в жизни мне пришлось ускользнуть от краткой эпитафии, которая в войсках формулируется примерно так: "Погиб Максим, ну и хрен с ним". Это я к тому, что неуважение к судьбе человека, потеря цены его уникальной жизни, примерно с этого дня первого августа, когда началась Первая Мировая война, стали характерным признаком для нашего Отечества и той модели "всеобщего счастья", которую вскоре соорудили на ее просторах.
Итак, я уцелел, но убытки были весьма велики. Огонь бушевал почти три часа - уцелела лишь хата, стоявшая в стороне. Очевидно, выручил ливень, хлынувший сразу после удара молнии, но его не хватило погасить пылающий камыш хозяйственных построек. Погорели три сарая, а вместе с ними пять телят, две свиньи, много птицы и весь сельскохозяйственный инвентарь: сеялки, веялки, плуги и бороны, арбы и прочее, в том числе сбруя для лошадей. Во время пожара я так перепугался, что с тех пор в минуты волнения стал немного заикаться. Конечно, это заметили сразу, но никаких специалистов по лечению травм такого рода для крестьянских детей не было. Помню, находясь в огне, звал на помощь прадеда Захара, который умер в 1912 году.
Перекидывая мосты в сегодняшнее время, ради объективности, отмечу, что проблемы, над которыми бьются депутаты в наших парламентах - быть ли частной собственности, в частности на землю, это, по-моему, во многом проблемы культуры нашего народа. Будем надеяться, что за истекшие десятилетия, мы кое-чему научились и стали лучше. Но рудименты прежней жестокости остались. Хотя люди кое-как обжились, они стали заметно портиться, а многие просто звереть. Так и тогда. Мой дядя Григорий Панов, сводный брат моего отца, рассказывал, что когда в нашем дворе бушевал пожар, то мой родной дед Яков Захарович был от этого в полном восторге. Стал на колени пред иконой и благодарил Бога за то, что тот знал, кого поджечь. По мнению деда Якова, мой отец наказывался справедливо - будто бы при разделе имущества и уходе в новый двор ему, деду, досталась меньшая часть. К слову, мои товарищи, коммунисты, примерно также использовали марксистско-ленинскую идеологию раздувая мировой пожар, молясь на портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, пели: "Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем". Пел и я эти песни безграмотным комсомольцем, разгуливая с ватагой себе подобных, физически здоровых, веселых, плохо одетых и обутых горлопанов. А как радовались мы уже позже любому наводнению в Соединенных Штатах, или забастовке бельгийских шахтеров, которые только и показывала кинохроника по разделу "За рубежом".
Возвращаясь к своему детству, припоминаю, что я был несколько разочарован домашним способом лечения от заикания: "выливанием переполоха", в сопровождении молитв и осенения крестным знамением. Дважды меня возили к знахарям, сначала в Ахтарях, а потом в станицу Ольгинскую. В Ахтарях меня пользовала старуха, а в Ольгинской старый казак с большой бородой. Меня клали на лавку или кровать, ставили на живот миску с водой, а в печи растапливали воск в небольшой кастрюльке, знахарь при этом молился и, что-то приговаривая, крестил воск. Потом расплавленный воск выливали в миску с водой, стоящую у меня на животе. Знахарь снова молился, с многозначительным видом смотрел на фигуру, которую образовал в воде застывший воск, и сообщал, что дела идут неплохо. С этим мы с моей прабабушкой Татьяной и уходили. В дорогу нам давали бутылочку воды из этой самой миски, стоявшей у меня на животе. Мы платили деньги, а заикание оставалось. Конечно, это не могло не повлиять на мое несколько скептическое отношение к религии вообще.
Должен сказать, что дикая зависть друг к другу, появившаяся у крестьян в первом поколении, познавшем обладание собственностью, и дремучие предрассудки, поверхностная религиозность нашего народа, знавшего Библию понаслышке и совсем не считавшего нужным, сплошь и рядом, следовать божьим заповедям, очень напоминали мне впоследствии истовый, буквально религиозный "марксизм" наших партийных наставников. С двойным подходом относились попы марксистского прихода и к моральным заповедям. Получалось - марксизм сам по себе, а интриги, воровство, взяточничество, цинизм, пьянство, сами по себе. Я уже не говорю, что во время коллективизации на полный ход раздувался именно тот пожар дикой зависти и злобы к умелому и состоятельному соседу, который заставлял моего родного деда Якова, стоя перед иконой, ликовать по поводу несчастья, обрушившегося на хозяйство родного сына Пантелея. Посмотрим на себя трезво. Новое здание социализма явно строилось из старого кирпича, которым являлись мы сами. Да и нельзя забывать, что народ так же формирует власть, которая им правит, как и власть его самого. Словом, на рубеже десятых-тридцатых годов, не так уж многое переменилось. Новые повелители, один к одному заняли место расстрелянного Николая Второго. По указанию Свердлова умело натравливались иногородние на казаков, которые, впрочем, были далеко не ангелы. Такая вот история.
Мой отец перенес несчастье мужественно. Еще находясь в степи, он увидел пожарище в станице, и сразу же подумал: "Не мой ли двор горит?". Так оно и вышло. Вообще, прожив жизнь, я заметил, что предчувствия и интуиция, особенно что касается горя и несчастий, редко обманывают людей. Часто сбываются дурные сны. Моя мама, Фекла Назаровна, после пожара даже заболела от пережитого нервного потрясения. Отец ее успокаивал: "Все надо пережить. Не падай духом, все наживем". Но обжиться толком уже не успел.