Ускакали. Ну, дождался я деда и поскакал на полянку, как договорились. Но не доехал я до полянки, как лошадь повела себя странно; остановилась как вкопанная, заартачилась, покрылась белой пеной – отказалась ехать. Слез я с лошади, взял под уздцы и было повел ее… Но не тут-то было!.. Из-за кустов, где овражек вроде поворачивает, появились ребята. И вот дурачиться! Кидают друг в друга головешками. В темноте огоньки так и мелькают. А ребята дико так хохочут!.. Лошадь хрипит, я с трудом ее удерживаю. Кричу: "Прекратите! Лошадь боится!" А им хоть бы что! Совсем разошлись, стали кидать головешки в мою сторону…
Я слушал рассказ отца, глядел на рдеющий во тьме костер, и, несмотря на все окружающее благолепие, меня начала охватывать тревожная дрожь.
– С трудом, уж и не помню как, вскочил я на лошадь… – Неторопливо, даже как-то напевно, продолжал отец.
Но я чувствовал, что и его тревожат эти воспоминания.
– Вскочил, это значит, я на лошадь и поскакал на другую полянку, в лес, куда мы тоже давно не ездили. Скачу… В темноте ветки хлестко стегают меня по щекам, глаз открыть не могу. И больно! И что ты думаешь?.. – отец искоса взглянул на меня и, видимо, увидев мое напряженно-испуганное лицо, чуть улыбнулся – озорно, предвкушая развязку. Замолк ненадолго, оттягивая продолжение… – Да-а… Каково же было мое удивление, когда, прискакав на взмыленной лошади на эту полянку, увидел я спящих ребят! Крепко я на них обиделся. Выговорил за бросание головешек, за насмешки. А ребята удивились! И глядя на мое исхлестанное ветками лицо, наперебой стали оправдываться, что там они не были! Что с вечера, как приехали, пустили коней пастись, а сами – спать без задних ног! Ну что тут скажешь, что попишешь!.. Легли все спать. А утром, возвращаясь из ночного, решили заглянуть на ту мою поляну… – Отец опять помедлил, видно испытывая мое детское нетерпение…
– Ну и что там, пап?..
– Оказалось, костер и вовсе не был зажжен. И головешек не было! Мне все это просто показалось…
– Но почему же тогда лошадь твоя на поляну не шла?
– Вот это вопрос?! Говорят, лошади чувствуют нечистую силу и волков. Но волков я не видел.
– А этот дикий нечеловеческий хохот во тьме и горящие головешки?.. Что же это могло быть?
Он медленно пожал плечами:
– А кто знает? И не такие случаи рассказывают.
Скороспелый учитель
Расскажу-ка и я про свой интересный случай. А то забуду! Сейчас вспомнил…
Где-то году в сорок шестом – сорок седьмом дальний родственник, некто Аликов Хамзя, чтоб ему не вовремя икнулось, директор сельской школы, проживающий в селе Мочали, в нескольких километрах от лермонтовских Тархан, предложил мне:
– У тебя семь классов. В деревне у нас с пятью классами на заочное в педагогическое училище принимают. Пензенское училище! Единственное, между прочим…
Чем-то меня зацепило это предложение. Скорее всего, меня увлекла не педагогика, а близость к Чомбару. И дед мой там бывал у чомбарского губернатора… Словом, потянуло на родину писателя, к Тарханам, да и делать в Москве было нечего: завод поднадоел, военная романтика с бессонными ночами и сознанием служения Родине отошли в прошлое. Дай, думаю, и правда поступлю на заочное. А когда прислали мои контрольные работы с положительными оценками, там была приписка, что при желании я мог бы уже работать в селе Мочали, вести третий класс…
Ну что ж. Даю телеграмму родственнику: "Будь в сельсовете в означенный день и час, буду звонить".
Он радостно кричал мне в трубку, стараясь перекрыть потрескивания и глухие перепады в звуке:
– Да-да нам нужны педагоги! Давай!.. А ты из Москвы! Да еще с семилетним образованием! Давай! Приезжай!..
Ну, я и поехал в Каменно-Белинск, в районо.
На удивление приняли меня легко, можно сказать без преувеличения – даже с радостью. Поздравили, горячо пожали руку и отослали в село, дав на дорогу кипу контрольных работ пятого класса с напутствием: "Ознакомьтесь с обстановкой, с людьми". На станции я быстро нашел сельчан из нужного села и на санях поехал учительствовать. По дороге, от нечего делать, начал "знакомиться с людьми и обстановкой": открыл одну из тетрадей. Сочинение ученика четвертого класса, отметка "хорошо". Я поразился: имя-отчество Ленина – Иосиф Виссарионович, а Сталина – Владимир Ильич! Не мог же пропустить такое учитель, пусть даже с пятью классами и слабым сельским образованием! Думаю, не зря меня приняли так лихо. И тетради дали в дорогу, чтобы я понял, куда попал.
Ну, это так, я увлекся. Хотел ведь рассказать про странный случай… Пришел я в школу. Меня со всеми познакомили. Все хорошо…
– А где я буду жить?
Наступила странная тишина. Учительницы переглянулись. А директор-родственник, сукин сын, с улыбочкой объявляет:
– Как где? Мы москвичу подготовили отличную избу. Натопили хорошо. Я уже ходил, проверял. Постель налажена, на столе лампа десятилинейная; керосин справа у двери, литра три, хватит надолго. Что еще?.. Дрова завезены, распилены, наколоты, пока хватит. Там наладим. Вот и всё! Пойдем покажу…
И мы пошли к избе, что одиноко стояла – первой от школы. Я шел и даже спиной чувствовал, что-то не так: все провожали нас напряженными взглядами, о чем-то шепотком переговаривались. Никто не расходился. Я грешным делом подумал, может, родственничек какую-то шутку подготовил?..
Но все обошлось. Была вторая половина дня. Уже вечерело. В деревнях рано зажигают свет, то бишь, лампы. Окна ведь маленькие, в избах с большими окнами намного холодней в зиму. Я привез с собой патефон, завел его и, слушая пластинку, начал просматривать тетради; их было несколько десятков. Видимо, районо проводило какую-то проверку, вот они и оказались там. Лампа горела светло и уютно. Меня почему-то клонило в сон. Я отложил тетрадки и приготовил постель. Вскипятил чай на стенной печке, по-моему, такие печи называют "голландками".
Почаевничал, убрал все со стола и снова принялся за тетради.
Фитилек лампы почему-то стал подрагивать, читать стало трудно… Лампа начала гаснуть. Я снял стекло, срезал ровненько фитиль, как делал отец в эвакуации, вставил стекло на место. Лампа светила отлично. Я продолжил проверку тетрадей…
Лампа опять стала гаснуть. Фитиль подрагивает, подрагивает… Огонь уменьшается, тает каким-то замысловатым крючком, – читать, конечно, невозможно. Ну, думаю, дело не в фитиле, а в керосине. Потушил лампу. Подождал, пока остынет стекло, вылил весь керосин из лампы во дворе…
При входе, в сенях, в темноте ударился головой о косяк. Меня почему-то обдало дрожью. Жутко! Внутри будто все застыло…
Залил керосином лампу заново – полностью. Осмотрелся. Чего я испугался?.. Зажег, еще раз подрезал фитиль. Вставил стекло. Светло! Но неуютно!.. Почему?.. Думаю, учителя шептались не напрасно: или керосин плохой, или знали странности лампы школьной. Что-то тут не так! Какая-то связь есть…
Начал читать. Что такое?! Только-только начал ухватывать, что там ученики насочиняли, как лампа снова начинает гаснуть. Думаю, не буду проверять! Завтра поменяю лампу и займусь тетрадями.
Завел патефон. Пел вместе с исполнителями. Менял пластинки. Дай, думаю, почитаю что-нибудь, на полке беллетристика школьная. Взял брошюрку, начал читать – лампа опять за свое!.. Бросил читать, взялся за патефон – лампа выправилась. Остановил патефон, смотрю на лампу – горит, сволочь! Светит нормально! "Как в лучших домах", как говорят в таких случаях!..
Взялся за тетрадь. Лампа опять замигала, как закашляла. Дрожит огонечек! Гаснет, мать его дери! Фитиль свертывается узелком!.. Подвинул лампу к краю стола: думаю, наверно, от окна сквозит. Ставлю ближе к окну, – горит плохо! Потушил лампу. Вышел, вылил керосин… А по деревне – Боже мой! С гармонью ребята идут!.. Гармонист лихо перебирает лады. Тонкий озорной голос выводит:
Семеновна сидит на лесенке,
Делать нечего, поет песенки…
Все подпевают. Эх! Вот бы к ним махнуть! Да к девчатам! Но!.. Ни-ни. Педагогика… Нельзя учителю по деревне с гармонью! Собаки ошалеют, лаять перестанут…
Зашел в избу, досадуя. Ну, думаю, твою мать, попробуй, покашляй еще! Об пол так садану!.. Укоротил фитиль. Собрал лампу, зажег. Горит, и хорошо горит, мать ее! Ну что тут делать? В окно луна заглянула, словно гулять приглашает. Вышел. Ночь ясная, морозная. А дышится так легко, сладко даже. Думаю, если что – позову кого-нибудь. Уже нервы стали буксовать. Хоть сам лай…
Ребята прошли. С тоской смотрю в окно: светит, сволочь! Ярко светит!..
Зашел. Горит как родная! Горит, будто и не гасла. Думаю, давно бы так. Как я не догадался раньше припугнуть ее как следует?..
Прилег. Хрен с ней! Потухнет, – не встану. Назло кому-нибудь не встану! И чтобы вы думали? Погасла. Совсем погасла! У меня сон пропал. Лежу в темноте, верчусь в постели. Никольское вспомнил, военные годы…
Такой же зимой девчата на Святки решили гадать на ребят: кто за кого замуж выйдет. Девчатам по семнадцать лет; гадать хотят, а идти в баню ночью со свечой без сопровождающего боятся. Пригласили меня, вроде только проводить до бани. А уж там они сами свечу зажгут и в зеркальце облик суженого ждать будут (если, конечно, домовой или нечистый зеркальце не отберет и об пол не шандарахнет с хохотом страшным).
Я дал согласие быть сопровождающим и обязался никому ничего не говорить. А в случае чего за девчат в бане заступиться. Хотя, должен признаться, один в деревенскую баню я бы и днем не пошел – ощущение жутковатое! Удивительно суеверный народ в деревне. Недаром в конце каждого банного дня по обычаю, уходя, оставляют для "хозяина" стакан самогона и ломоть хлеба с салом. Так что всевозможные рассказы, легенды, пересуды на тему "нечистого" овладевают всем твоим существом, как только ты оказываешься в деревне. Ты, как в паутине, вязнешь в этом темном, липком ужасе; благоговейный страх мгновенно овладевает тобой…
Итак, первый этап гадания. Все сидят в избе, а кто гадает – с зеркалом выходит в сени. Там, в темноте, зажигает свечу и смотрит в зеркало: суженый обязательно появится. А на втором этапе, в бане, суженый уже заговорит…
Я рассказал о плане девчат Касиму, ну а он, разумеется, решил подшутить. Заранее в сенях, где-то в курятнике спрятался. А там, что на дворе, – мороз под двадцать пять! Пока девчонки спорили-рядили, кому первой в сени выходить, решали, с кого начинать, время шло! А Касим там мерз. Коченел!.. Потом рассказывал:
– Замерз, жуть! На Северном полюсе раз в сто теплее! Невмоготу было… Я было к курям ближе, да они как загалдят, суки! Перелетать начали с насеста на насест!.. Я уж плюнул на все, раскидал их и вылез. Кричал, кричал, чтоб дверь открыли!.. А кто выходил-то? Я ее-то и обнял, стиснул, трясу, чтоб со мной кричала сильней! А вы чего заперлись-то? Не понял я…
– Да Неля с испугу… А выходила Саида…
– А-а. А я не успел в зеркало посмотреть…
Итак, Саида, самая смелая и самая богобоязненная, осторожно держа в правой руке заранее зажженную свечу, дрожащей левой берет зеркало и с бабушкиной молитвой выходит. И только дверь в тишине хлопнула, как раздался оглушительный двухголосый нечеловеческий крик!.. Пухлая Неля, стоявшая на всякий случай у притолоки, мгновенно накинула крючок на дверь и отпрянула за печку, куда шарахнулись все девчонки.
На отчаянный крик Саиды наложился грубый мужской стон Касима. А к их крикам добавились пронзительные визги семнадцати простых деревенских девчат! Стоял такой дикий, душераздирающий вопль, что тысяча орущих обезьян не могла бы все это повторить. Это точно!.. Казалось, проснулась вся преисподняя!
В дверь из сеней ломились так, что петли прыгали, ходили ходуном. Переполох был страшный. Меня самого трясло…
А когда под общий вселенский визг из сеней раздался грубый голос:
– Открывай! Все равно убью всех!
Страх мой исчез. Я понял – Касим!.. Я открыл дверь, втащил Саиду. Она была как парализованная, не могла открыть глаза, двигаться. Возбужденно, заикаясь, твердила только одно:
– Я видела его в зеркало!.. Видела!.. Это был он! Он!.. Касим!.. Я видела в зеркало. Он меня трогал, я в зеркало видела. Он смотрел на меня из-за плеча!..
Съежившийся, весь в куриных перьях, отодвигая меня (мы с Саидой застряли в дверях), в избу пролез Касим. Заколеневший, с дикими глазами после темноты! Да еще в перьях!.. И ко всему, он еще начал отплясывать с притопами и прихлопами! Перья летели во все стороны…
Его не сразу признали, все продолжали визжать. Уставились на прыгающее чучело в пуху, ничего не понимая. Наконец все успокоились. Успокоили и Саиду. Дикий визг постепенно перешел во всеобщий смех, а потом и в неудержимый истеричный хохот…
Гадание на этом захлебнулось. Сколько я знаю, охотников гадать больше не находилось.
Саиде не суждено было выйти замуж за Касима, хотя она его любила. В двадцать лет он стал поваром. Работал в Пензе, в первоклассном ресторане. Где-то простудился, тяжело болел. Похоронен в Пензе. Я слышал, что Саида обращалась к матери Касима и его братьям, выясняя место захоронения любимого.
Да-а… Буду в Никольском, найду Саиду. Думаю, многое узнаю и напишу обязательно…
…Начало светать. Сна так и не было, но я продолжал лежать. Москву вспомнил: городская толчея, многолюдье, кинотеатры, огни, электричество. Машины снуют и гудят. Куда я приехал, "учитель хренов"? Рассказать кому, засмеют!..
Я умылся, позавтракал наспех. Почему-то спешил. Пулей выскочил из избы… Стало легче.
Подхожу к школе. Завуч на лестничной площадке дверь открывает. На меня смотрит выжидающе:
– Ну что?
– Чего "ну что"? – не понял я.
– Как ночь прошла? Спали как?
– Да никак! Никак не спал! Уж очень они меня достали!..
– Кто?
– Да огоньки проклятые!..
И я рассказал все, не стесняясь, со словами матерными.
Завуч тут же мне все поведал:
– Бегите от этой избы. Там колдунья жила!.. Умерла, никто не знал когда. Только по весне нельзя было пройти мимо избы из-за трупного зловония. Вскрыли дверь, а она мертвая! И на ней полно червей! Труп давно разложился… Селяне предлагали избу спалить вместе с трупом. Сельсовет и председатель колхоза не согласились, вызвали из района санитарную эпидемстанцию. Протравили. Потом вымыли все, переклеили обои, отремонтировали, и стала эта изба гостиницей… Уходите! Там никто ни разу за тридцать лет не спал!.. Проситесь на квартиру, тут многие сдают…
Подошел директор:
– Ну?!
– Что ну?! Сукин ты сын!.. – прорвало меня.
Он оправдываться:
– Я думал это басни сельчан. А ты – москвич, ничего не произойдет. Извини. У меня будешь жить…
Ночь в избе колдуньи испортила мне настроение не только на первый день моей "педагогической деятельности", но и на весь срок пребывания в селе Мочали. Я не помню, как прошел мой первый учительский день, кого вызывал, что говорил, что делал. Помню внимательные лица ребятишек, устремленные на меня любопытные глаза…
А потом их лица – испуганные, какие-то сжавшиеся, можно сказать, враз постаревшие. Наверное, я негодовал. Многих не было в классе. Одна не пришла – мама в ее шубе "ушла в тот конец села", метров за восемьсот, по каким-то нужным делам. У кого-то отец валенки отдал в починку. Третий ходит в школу через день, у них с отцом валенки одни на двоих. Кто-то остался с маленькими, – взрослые-то работают!..
По-моему, свою "бурную педагогическую эпоху" я закончил недели за две. Уехал в столицу родины с легким сердцем. И конечно, обрадовал домашних, особенно мать с отцом. Что и говорить, им я был нужней. Да-а…
Ирреальное
В пятидесятых годах затосковал я что-то по родной деревне, откуда увезли меня в 1926 году трехмесячным. Родной она мне стала в военные годы, во время эвакуации, когда был там с семьей: мамой, папой, сестрами, с племянником любимым Шавкятом, все Шуриком его звали. Да…
А сейчас я почти один остался. Шурик в девятнадцать лет, в конце пятидесятых, "пропал без вести". Как рассказывали родители, его обвинили в организации группы "антисоветчиков". Якобы печатал и распространял антисоветскую газету. Долго был под следствием. Никого не выдал!.. Понятно – в девятнадцать лет! Романтика. Видимо, всё взял на себя. Но это – рассказ особый…
Прибыл я в Пачелму, зашел на колхозную квартиру, к Арсецким. Думал, есть кто из Никольского, подвезет, – пешком-то двадцать восемь километров! Но из деревенских никого в колхозной квартире не оказалось, и мне пришлось у Арсецких заночевать.
В августе было это. Знаете, только в августе бывают такие темные ночи – в метре от себя человека не видишь. И главное, вечера такие душные! Да и ночи тоже. Я с годами убедился: только в августе такие ночи бывают. Чернота вокруг какая-то густая, вязкая. Темное бездонное небо, опрокинутое над головой, сливается с таким же черным воздухом вокруг. И находишься ты будто в каком-то непонятном пространстве. И если бы не земля под ногами, с ума можно сойти… И дышать тяжело, просто невыносимо.
Хозяйка тетя Нюра знала меня с сорок первого года: мы часто привозили зерно в район и оставались у них ночевать. Их дом был арендован колхозом и считался колхозной квартирой.
С вечера хозяйка подготовила мне на улице постель у дома – на телеге. Положила сена душистого, чтоб помягче было, и простыней прикрыла:
– Спать будешь, Володь, как в Никольском…
– Это почему, теть Нюр?
– Сено-то Никольское. Дух, чуешь, какой?! Ребята говорили, с гавриловских скирдов накладывали, только вчера привезли. Будто знали, что ты, Володь, приедешь.
– А кто привозил?
– Глухого Зинюра сын и Акрам, шапошника сын. Молодые они, ничего не знают, да и не помнят. Одно слово, школьники…
Я стою, разговариваю с ней, а постели не вижу – такая темнота. И – душно. Ну просто дышать нечем! Подошел ближе: действительно – аромат, сразу покосы вспомнил. Сама постель не видна. Вроде вот она… Нащупал, присмотрелся: что-то белесое, продолговатое – нереальное висит как в воздухе. А напоминает – недоброе, тревожащее. Ложиться на нее жутковато. Тетя Нюра помолчала, что-то вспоминая:
– Володь, ты из Москвы. Может, слышал что али читал; объясни, если сможешь. Я учительницей была. Приехала среди "двадцатипятитысячников" по призыву комсомола в начале тридцатых годов. Комсомолка! Не верила и не верю ни в черта, ни в бога! Может, объяснишь, что это было?..
Я, заинтригованный, насторожился…