– Нерадивых уволить без привилегий и тут же выпить на посошок "Пшеничной". Да за очищение поруганной совести – повторить! И… боле не закрывать глаза на вред, нанесенный народу всяким там Починкóм али пылким хранителем русской культуры Швыдким, а то еще пуще – главным попечителем родной медицины и социальной системы Зурабовым! Кес кё сэ на самом-то деле?! Починóк, член правительства Российского, а жену отправил рожать в Америку. Чтоб родила сына али дочь в американской упаковке, в евонной подданности! Это надо ж умудриться, "ихня мать"! Вот сволота!.. А знаешь, сколь у нас эрудированных надутых "популяризаторов", вроде как "насекомых, ползающих по телу матушки-России"? И все эти организации на невиданных зарплатах и привилегиях пухнут! Сколь бы денег освободилось, мать моя, честная!.. Боже ж ты мой! Какая была бы польза для народа! Какая радость, какое облегчение: все едино что распаренным, красным, как рак, из деревенской баньки "на карачках" в снег выполз… Блаженство! Особливо после третьего веника… Помоги, Господи! Спаси и сохрани народ российский. На краю уж… Вот так, Бекарыч! Русская пословица что гласит? – "Дурную траву – с поля вон!.."
Вы говорите, есть женщины в русских селеньях?.. А я скажу: и мужики – будь здоров! Мыслители, за Россию радетели.
Косьба – покос
Из вольной деревенской жизни мне чаще всего почему-то вспоминается косьба или, как ее еще называют – "покос". Когда косят хлеб – рожь там или пшеницу – это понятно. Это дело нужное и своевременное. Но проходит уборка как-то обыденно. "Уборка" – так надо. Как надо умыться, надо напилить дров, надо накормить скот – житейские будни.
А покос – нет! Его ждут год. К этому дню – "Петрову дню" – мужики косы да серпы ладят. Последние дни кукушка кукует.
Бабы готовят новый покосный сарафан, юбку из легкого материала – обязательно красочную, не похожую на прошлогоднюю. Об этом знают все и смотрят – какая на ком обнова. И опять: злобы и зависти нет, а только радость! Встретятся посередине улице с ведрами – одна с водой, другая до колодца еще не дошла – и судачат, кто в чем появится или уже "показалась – в новом покосном". Наряжаются накануне. Чтоб все видели! А не то завтра сглазят…
– А Настюха-то в этом году перещеголяла всех, вот молодец. Ты смотри! А Света-то, гля, туда же! Ну, озорница. А говорила: "Ездила в район несколько раз – и нет ничего". А сама достала-таки!..
– У ей песня новая: стихач Зинюр сочинил. Говорят, в Стешкиной бане разучивали. Дочка Розы – Макаровых, с того конца деревни прибегала, присылал ее кто-то за "решетом, которым воду переливают"…
– Это Махмуд, он всех эвакуированных разыгрывает: то за решетом, то копыто просит принесть коровье, – "вечером вернет". "А нет, – так утром обязательно сам занесет!.."
– Шутют все над эвакуированными.
– Учат их. А те не обижаются.
– А что обижаться-то, родители их сами над приезжими шутили когда-то. Все ж из деревни!.. Ой, заболталась, а корову-то и не поила! Побегла я. – Обернулась: – А-а ты-то что сделала?
– Да что мне замуж выходить, что ль? Прошлогоднее перешила. Добавила кой-что. А ты?
Подружка махнула рукой:
– Я не пойду, внучек дочка обещалась принесть. Дочка пойдет. Пущай!..
Это бабы. А мужики уже сложились, определились: кто деньги собирает, кто куда поедет, кто гармониста привезет. Кто – пожарную кадку с питьевой водой…
Косы у всех отбиты, наточены. Бруски соскоблены и в новых плетеных сумах. Рубашки покосные у жен еще с зимы приготовлены. Для всех членов семьи лапти новые из свежего лыка сплетены. Все мужики – в предвкушении праздника покосного. Даже дети готовятся на покос посмотреть: как косят, песни поют, гармоника играет…
А начинается покос традиционно: встали все в ряд – двадцать человек или боле. Сосчитались: "Первый, второй, пятый, десятый…" Раскинули руки, распределились, чтоб не касаться друг друга: получилось между косцами по полтора с лишним метра.
Встают у края поля. Цветов – море. Уж через день-два макушка лета в правах явится. Для чего все цветет? Кому на радость?.. Ну кто может радоваться цветению, как не человек? А кто косит?..
Утренняя дымка висит над лугом, все дышит вокруг какой-то особой свежестью. И цветистое море трав, набиравшее все лето силу и соки, ждет своего последнего часа.
– Ну, с богом! – пошел первый.
Вжиг – прокос метра на полтора. Вжиг – второй прокос, вжиг – третий… Ушел на два метра, за ним пошел второй косарь: вжиг, вжиг, вжиг… Ушел на два метра, пошел Касим: вжиг, вжиг… И ложатся под ноги в пенной зелени росной валы ярких полевых цветов. Вжиг, вжиг – и нет красы природы. Полегли колокольчики, ромашки, ароматный красный клевер. Первый косит на восьмом метре, уходит четвертый, – и так до последнего – двадцатого или тридцатого. За ними идут бабы, все в цветных подоткнутых юбках, в белых платках. О цветах они не думают. Надо же! То венки плетут, то топчут ногами! Может, в этом и есть сущность женщины: то любит – то к черту пошлет!..
С песней идут, чертяки, сено ворошить. А сено ворошить – это тоже искусство: надо, чтобы сено до вечера "провяло". Надо успеть его перевернуть, чтобы до утра просушилось. Утром – опять ворошить, чтоб к вечеру собирать скирды.
Жара. Солнце печет. Не печет, а жарит!
– Где этот шалопай с пожарной кадкой? Ох, как хочется пить!
– Подрежу! – кричит зазевавшемуся косец сзади. Ведь если один зазевался, затормозил, – за ним идущий вынужден сбиваться со своего ритма, а значит, сбивать других…
– Подре-е-жу-у!
Зазевавшийся спешит исправиться. А бабы, вытянув шеи, как гусыни, смотрят, кто там сплоховал, чей мужик опростоволосился.
Верхом подъезжает председатель колхоза. Ему тоже хочется покосить, но он в сапогах. Махнул раз, другой, – вернул косу. Не с руки: не в форме покосной. Поскакал за "шалопаем", где он, сукин сын?..
Люди петь устали; не косить, а петь! Да и пересохло все в горле. Ну, держись, пожарный, за свою кадку!
– Он наверняка к комбайнерам поехал! Там по-своему "соображение плетут"! Механики!..
– Может, устроим перекурчик, до обеда еще далеко?! – предлагает парень.
– Верно, перекурим. Кто хочет, может искупаться! – поддерживает другой.
Мужикам ничего не остается, как согласиться. Ведь они тоже устали, но сознаваться?..
– Погодим. Баб неудобно.
В синеве неба ни облачка, так, что-то плывет по краю неба.
Бабы пошли купаться, пока мужики курят. И все гурьбой, с детьми – занимать места на бережку. Бултых. Бултых, бултых!..
– Ма-а-ма! Катя!..
– Ах, как хорошо!.. Сонька, иди сюда, тут мельче! Не дай бог…
– Пока мужиков нет, можно и раздеться…
– Бабы, раздевайсь!..
С горки спускается пожарный, везет кадку. А пить уже и не хочется. Тем более что вода у него, шалопая, теплая.
– Нет чтоб свежей налить! С остатками – от комбайнеров – приехал!..
Но все равно день идет своей чередой, покос удается…
Теперь не косить до будущего года. Не косить – да! А ворошить, собирать в скирды, возить – работы на неделю. А помнить – еще дольше!
Покос – дело нужное, желанное, но и скорбное. Мужики на отдыхе всегда былое вспоминают, кто молодость, кто детство; как на покос первый раз ходил, кто как женился; кто уехал и пропал: "говорят, крупным директором где-то работает". Кто вспоминает самого веселого, который уж и умер давно. Судачат: "председатель хороший иль плохой"…
– Секретарь сельсовета – горбун – пропал!..
– Да он в Русско-Никольское ходит! Таперя тама каку-то нашел!..
– У Стешки, что в прошлом годе баню сообча переложили, куры голыми ходют. Бабы пужаются, крестятся…
– Хромого сын озорует… кады выпьет мало. Много выпьет – дерется…
Что ни говори, а целый этап жизни деревенской на покосе "перетирается", "перебирается". И расстаются вечером люди, сами не осознавая, что ближе стали друг другу и родней.
Ну скажите, разве можно все это забыть?..
Вот это и есть – родина.
Весна дяди Ибрагима
Весна! Ранняя! Время, когда настоящие пахари пьянеют от запаха земли. Луга начинают зеленеть, журавли летят к нам – ну до чего красиво! Почему такая пора – короткая? Через месяц, в июне, день уже убывать начинает. Эх!..
После пахоты четырьмя лошадьми на дальних полях мы с напарником распрягли их на отдых, развели костер. Напарник, местный парень призывного возраста, занялся приготовлением обеда стал варить кашу…
Приехал верхом на племенном жеребце председатель дядя Ибрагим: осмотреть поля, ознакомиться, как пашется, как идут дела. Да и подышать весенним воздухом в открытом поле вдали от запахов дыма и жилья. Да и прикорнуть от трудов колхозных с полчасика. Председателям ведь нет отдыха, достают везде: по делу и без дела – все кому не лень; да и звонки из района – то одно, то другое, словом, приехал как раз к доспевающей каше с костра – с дымком. Попросил:
– Когда каша будет готова, разбудите.
Заснул. А жеребца распряг, пустил на волю – пусть подышит, пощиплет молодую травку.
Мечта всех малых и взрослых в седло вспрыгнуть, поскакать. Я, недолго думая, приладил седло, подтянул крепче ремни, чтоб оно на скаку не соскользнуло, сел – и махнул галопом в сторону Ольшанки мимо пашущих ольшанских ребят. Оттуда, не снижая темпа, галопом до буртасских пахарей.
Скачу. Ветер дует в лицо. Откуда-то всплыло давно услышанное: "Легка дорога, коль попутен ветер! Но и при встречном ветре я не гнусь!.."
Наскакавшись, пригнал к своему костру. Как увидел меня напарник – ошалел:
– Ты что сделал, дурак?! Загнал племенного!.. Пузырь тебя убьет!
Я глянул на жеребца, а он весь в пене! Клоками сползает с него!.. Трухнул.
– Вытирай его быстрей!..
Я вытер, поводил коня на поводе, походил с ним шагом. Протер еще, сколько можно. А ветерок хоть и легкий, но продувает. И пена начала высыхать. Вроде, и не очень заметно.
Вылез из шалаша председатель, расчесывая пышные волнистые волосы, – краса не для деревенского человека:
– Что за шум, а драки нет?
– Да вот, москвич на жеребце скакал. Я говорил – нельзя, а он…
Председатель подошел к коню, смахнул с него остатки засохшей пены:
– Ты поил его?
– Нет, я к низине не спускался. Скакал верхами, смотрел, где и как ольшанские пашут.
– После скачки никогда не пои лошадей, – могут пасть! Ну а как на скаку?..
– Век не забуду, Ибрагим-абы! Красота, ветер весенний, запахи!.. Ради одного этого из Москвы приехать не грех! Вообще, и пахота в открытом поле – одно удовольствие…
– Молодец! У вас, Алимбековых, особая любовь к земле. Недаром у твоего прадеда была тысяча восемьсот десятин земли, одного леса около восьмисот. Все вы коренные земледельцы. Да вот, оторвались когда-то!.. Только в крови и осталась тяга к земле. Не отрывайтесь, приезжайте после войны…
– Приедем. Приезжайте и вы в Москву. Только не на два-три дня – на съезды да совещания, а на больший срок – на месяц. Посмотрите столицу, ВСХВ, в театры сходите. Только на ознакомление с выставкой недели не хватит!..
– Приезжал! Был на ВСХВ. И в Парке Горького, и в Третьяковке. В театрах – во МХАТе, Вахтанговском; в зоопарке, в планетарии. Понравилась Москва… Только знаешь, когда уезжал, зарок дал: больше не приеду. Хорошенького понемногу. Много в Москве суматошных людей. Соскучился я по своему краю, по полям, оврагам, воздуху вольному. По земле, по лошадям. Да и по делам колхозным, по людям своим, сукиным сынам, соскучился. Ты представляешь, дорогой, что весной у нас тут делается? На лугах купавки – поникши. Их печали никого не волнуют. В лесу ландыши в благоухании своем задыхаются! Народ курлыканья журавлей не замечает. Огрубел!.. Огрубел, – не видит прелести. Это ранней весной!.. А ближе к лету – колокольчики голубенькие позвякивают, к ромашкам сватаются. Глянешь туда, глянешь сюда – и букет. А соловьи! А кукушка!.. Это все Божья благодать! А плоды своего труда? Хлебá – выше тебя, верховой тебе не виден! Пора покосов, молотьба, мешки тугие от твоего зерна! Амбары, склады ломятся от урожая, тобой собранного. Даже обозы, полные зерна, что возим в район государству, – какую радость доставляют!.. Да что говорить, разве можно променять все это на улицу Горького с ее выхлопными газами, с шумом, скрипом!..
Красная площадь! Ну площадь! Да, история!.. Оставим историю для историков. Природой жив человек! Не надо проходить мимо нее! Вот она здесь! Бери ее, пей!.. Эх, москвич! Село любить надо!..
А город?.. Да, нужен! Без города селу не быть, а без села и городу делать нечего! Живут они дружка для дружки. Равновесие нужно. Перекосы – плохо…
Ну хорошо, хорошо в Москве! Хорошо, слов нет. Но… приезжай сюда, приезжай!.. Ты еще охоту не знаешь. В ночном с ребятней не бывал. Приезжай!..
– Приеду, дядя Ибрагим…
Поехал! Через шестьдесят лет!.. Купавки скошены, лес вырублен. Какие там ландыши!.. Техники нет. Скота нет, колхозов нет. Никто не пашет. О ночном никто и не помнит. "Ночное"!.. Лошадок не осталось. Все продано, растаскано! Кем? "Свободой?!" Кто ее принес? Будь она прок…
Дядя Ибрагим погиб после оглашения хрущевского письма съезду. Не выдержало сердце искреннего горячего человека. Он понял – это письмо несет конец…
На могиле дяди Ибрагима я посадил березку. Принялась.
Барыбино
Иду от станции метро "Павелецкой"… Иду, размышляю, а из репродуктора голос:
– Внимание! Электропоезд до станции Барыбино отправляется со второго пути!..
И вспомнилось: Барыбино… Боже мой! Так это же сорок первый год. Война! И всколыхнулось – интернат!..
В Барыбинском интернате, где до эвакуации моя старшая сестра была пионервожатой, а мама работала на кухне, я тоже был на ответственной должности – пионервожатым в отряде мальчиков. Правда, недолго. А взяли меня потому, что людей, пригодных для такой работы, было мало: многие уезжали из Москвы. Семья наша, таким образом, была вроде пристроена: мама, пять человек детей и шестой – племянник. Через "Союзфото", где отец работал начальником лаборатории, он помог интернату обзавестись мебелью, ставшей в связи с эвакуацией ненужной, (чтобы не досталась немцам, "приговоренная к сжиганию"). Вот он и отвез все в интернат: диваны, кресла, шкафы, стулья, посуду из столовой, – там все сгодилось. Немцы туда не дошли.
Дни в интернате проходили спокойно. Детей постепенно забирали, семьи эвакуировались. А на смену привозили других.
Лето стояло теплое. Тепло было и днем, и по вечерам, и даже ночью. Мы с ребятами часто засиживались допоздна, вели серьезные разговоры о родных, воюющих на фронте, о тех, кто уже получил "похоронку"; о том, как жаль, что нас не берут на фронт, а фашисты "прут и прут"… Вспоминали Москву, дежурства на крышах…
Фашистские самолеты летали на Москву через нас, через Барыбино, и по гулу мы их легко отличали. Нам казалось, что немцы прилетали откуда-то справа и над нами поворачивали на Москву.
Ранним утром мы часто следили за воздушными боями – прямо над нами! Правда, различить, где наши самолеты, где немецкие, было трудно из-за высоких скоростей и большой высоты. Но когда, окутанные шлейфом черного дыма, с надрывным воем падали горящие самолеты, мы видели, чьи это. И если удавалось распознать подбитого фашиста по гулу мотора или разглядеть свастику на его крыльях, радости нашей не было границ:
– Попал, попал! Сшибли гада! У-у-ра-а!..
Как-то, только забрезжил рассвет, несколько ребят незаметно ускользнули из спальни и помчались на аэродром. У нас в отряде было несколько сорванцов, знавших все: где аэродром, где пекарня, где правление колхоза как дойти до станции коротким путем, где растут грибы, где орехи, где дозрел горох и выросла морковь. Директриса их называла разведчиками и поручала мне внимательней присматривать за ними.
Так вот, эти ребята видели воздушный бой прямо с аэродрома! Они видели, как падал наш горящий самолет, как летчик приземлился на парашюте…
Наутро по радио сообщили про таран Талалихина. Ребята, те, что бегали на аэродром, с гордостью рассказывали, что видели все!.. Видели, как перевязывали именно Талалихина! А он смотрел на них, прячущихся, улыбался и подмигивал им.
В одну из ночей нас разбудили: не то по колоколу били, не то кричали "Тревога, тревога!.." Гудели самолеты, стреляли зенитки, бегали по небу лучи прожекторов. Паника была жуткая, незабываемая.
Кое-как одетыми мы выскакивали в коридоры, в полутьме куда-то бежали и зачем-то кого-то искали…
А из кабинета директрисы, перебраниваясь на ходу с ней и с перепуганными, всклокоченными педагогами-воспитателями, вышли какие-то военные мужики в блестящих сапогах, щеголеватых гимнастерках, с пистолетами в руках.
Но мальчишек им было не обмануть, они их раскусили и не боялись:
– Наган!.. О-ой! Заряжен?
– Нет, пистолет!..
– Предохранитель не на месте…
– Нет, ты что?!
Военный обратил внимание на эту "шебутню" и моментально снизил голос. Нагнувшись к уху директрисы, заговорил резко, но уже без спеси:
– Рассматривайте это как приказ! Вы не понимаете?! Немедленно поднять! Разбудить всех воспитанников, всех – до одного!..
Мы сгрудились вокруг педагогов, стали прислушиваться к перебранке. Взрослые начали шептаться. Военный начальник продолжал отдавать приказания, теперь слышны были только отдельные слова:
– Всех послать… собрать все листовки!.. Исключить чтение!..
– Это же дети, много дошкольников! Они ничего не понимают!..
– Вот и хорошо, что не понимают. Не будут читать!
Но директриса уже была в состоянии крайнего возбуждения, если не сказать – шока.
– Нет! – в запальчивости почти взвизгнула она. – Это дети! Мало ли что у вас там может случиться! Вы же за детей не отвечаете! Я этого не допущу!..
Кончилось тем, что все вожатые, и я в том числе, должны были идти, вернее, ехать в поле километров за пять на телегах, которые были уже подготовлены, и собирать фашистские листовки. Оказалось, немецкий самолет сбросил парашютистов. Один из них прямо над этим полем попал в перекрестие двух прожекторов, и они вели его до земли! Главное, видели, как в свете прожекторов парашютист разбрасывал листовки.
А когда мы подъехали к тому полю, там валялся только парашют.
– В интернате столько времени потеряли! – бурчали недовольно ребята. – А могли бы успеть и поймать парашютиста!..
– А может, военные и не хотели?! Боялись?
Мы-то, понятно, все были готовы пойти даже на фронт, не только на облаву! Только свистни!.. Но непонятно, как с горсткой детей (мы хоть и вожатые, но все же дети!) наши военачальники собирались проводить операцию по поимке вражеских парашютистов?
Итак, никого из чужих в поле мы уже не застали. Но нашли нераспечатанные стопки листовок, спрятанные в копнах ржи. Нам так хотелось найти, обезвредить шпионов, что все готовы были, что называется, носом рыть землю, но… все усилия тщетны: мы так никого и не поймали.
– Собирайте быстрее, – уже громко кричал военный, – пока люди на жатву не собрались!..