За усадьбой Верещагина когда-то был лес. Его спилили и на пеньках россыпью росли опята. С одного пенька мы с сестрами набирали больше ведра – очень много грибов! Когда к нам приезжали гости, они всегда в ожидании стола шли за опятами. И все равно опят было столько, что оставались, даже если их собирали человек двадцать.
Маргаритки
А за оврагом рос орешник. Подступиться к орешнику было нельзя, не потоптав маргаритки. На полянке – столько маргариток, что голова кружилась. Столько маргариток! Столько!.. Будто кто случайно корзину гигантскую рассыпал, а собрать не смог.
Каких только там не было маргариток! И оранжевые с синевой, и фиолетовые с розовым, и сине-красные, бело-голубые и желто-сиреневые, и сиренево-алые, чисто белые, белые с фиолетовыми прожилками – и все они разные! И, казалось, ароматы разные! А на полянке все их ароматы сошлись, смешались, закружились!..
И цветки все крупные, никогда никем не тронутые, будто выращены только для обозрения: восхищайтесь, добрые люди! Может, и правда кто-то там далеко-далеко наверху специально решил:
– Вдыхайте, улучшайтесь! Как и маргаритки, радуйте других!
Я подолгу оставался там и смотрел на полянку. И мне становилось неловко: почему я один смотрю?..
Я звал маму, показывал папе, братьям. Сестер не пускал, – они все принимались рвать цветы для венков. Отец им запретил рвать, он понимал меня: "Это заповедник Володин. Не сметь!" Мать много раз ходила со мной и долго смотрела и пела какие-то милые ласковые песни. Говорила – это девичьи песни, они когда-то их пели с подружками…
Когда все были заняты, я все равно не мог смотреть на маргаритки один. Выходил на дорогу, поджидал проходящих и звал к маргариткам.
Идет женщина с бидонами на станцию или обратно, я обязательно позову. Она опускает наземь бидоны с молоком или кошелку с продуктами и идет на полянку. Меня уже многие знали и шли. А одна женщина долго смотрела на полянку, и глаза ее наполнились слезами:
– А маме показывал красоту свою?
– Да! Показываю. Она приходит, когда дома все сделает. Песни поет "девичьи"… Девичьи, которые пела, когда молодая была.
– Молодец. А вот у меня мамы нет. А я с удовольствием привела бы ее! Она так любила маргаритки! Передай привет матери…
Она еще приходила. Я позвал ее к нам домой, они с мамой познакомились. Женщина предложила:
– Надо, чтобы мужики скамейки там поставили.
Мама не согласилась:
– Собираться будут, выпивать… Окурки, крик, брань – испоганят все!..
Если мужики какие шли, я их тоже звал. Шли все; садились на пенечек, курили, разговаривали. А окурки, я заметил, ни разу никто не бросил на маргаритки, отбрасывали подальше – в кусты. А один прохожий, его звали Казимир, сбросил полный мешок, связанный с рюкзаком, оставил на дороге и пошел за мной. Он долго смотрел на маргаритки и молча курил:
– Володь, немногих зовешь на свою полянку? Я вижу, никто их у тебя не рвет!
– Всех зову, кто идет мимо. Бывает, что тетеньки некоторые здесь песни поют…
– Эх, браток, я бы тоже спел, да идти надо, семью кормить. А она в Опаринках! Это еще четыре километра шагать!.. Я вот как-нибудь хозяйку с собой возьму, приедем сюда к тебе в гости. Спешить не будем, вот она песни и споет нам. Молодая была – красиво пела! А нынче некогда, видно…
А петь надо. Без песни человек стареет быстро. Ну, прощевай, братишка, расти здоровым!..
Я дождался. Он приехал на лошади, распряг ее у края дороги, где травы много, и пришел с женой и гармонью на полянку. Они долго играли и пели. Пришли и мама, и сестры. Соседи. Даже дед Гипп. Когда уходили, жена дяди Казимира рассказала маме:
– Муж давно зовет: "Поедем, говорит, к приятелю моему Володе, – и все тут!.." Спасибо вам за хороший день. За Володю. Я давно так хорошо не чувствовала себя. Будете в Опаринках, заходите, мы рядом с пекарней живем.
Подошел ко мне и дед Гипп:
– Так вот она, Володькина поляна! Молодец, Володька, – он обнял меня за плечо, дружески прижал к себе: – А я не мог понять, о чем это в Москве разговор ведут сродственники: "Кто был аль не был, видел аль не видел Володькину поляну…" У меня спрашивают, а я… Ну и ну!.. Отец дома?
– Нет. В Москву поехал! За бабушкой…
– Вот они, какие дела! Володька, милый…
Начало тридцатых годов. Тогда в Видном было всего шесть имений, и на всех всего два мальчика – два Володи, и четыре девочки – мои сестры и Люба Агенко.
Да!.. А сейчас там – пятиэтажные, девятиэтажные корпуса, магазины. Дворец культуры, кинотеатр, газовый завод. Лес отодвинулся, стал засыхать.
Уже не растут купавки. Нет ландышей, колокольчиков разных. Не растет орех. За грибами в Москву ездят!..
На месте моего почти сказочного детства вырос многотысячный серый, неинтересный и скучный, тускло-стандартный город Видное.
"О память сердца, ты сильней рассудка памяти печальной…" Сильней! Когда тебе более восьмидесяти и ты во власти воспоминаний, память вихрем захватывает тебя. Целиком. И ты погружаешься туда… В детство…
И вот ты, "малец", топаешь по тем местам и видишь всех теми же глазами. И слышишь – удивительное дело! – те же голоса, интонации!.. Ощущаешь, ну прямо сию минуту остро ощущаешь те запахи…
И плачешь теми же слезами!.. Видно, изначально судьба каждому готовит предназначение и уже несмышленышами награждает нас какими-то задатками! Это ведь счастье – чувствовать сызмала красоту сущего и дарить ее окружающим. Счастье, с которым я старался не расставаться всю жизнь.
Школа
По дороге в Опаринки, в густом лесу, была еще и деревня Видное. В деревне пять домов; я не помню, чтоб там были у кого-то огороды – сплошной лес. В маленькой избе – школа, где учились дети из Опаринок. Туда мы с сестрой поступили в первый класс. Мне было шесть лет, сестре восемь.
В школе всего одно помещение, с тремя рядами парт. У окна – третий класс, в середине – второй класс, а у стенки первый. Сестру учительница посадила к первоклассникам. А меня, самого маленького, посадила за первую парту у окна к третьему классу. Может, другого места не было?
Классная черная доска тоже была разделена на три части. Перед каждым классом свое задание. Я и писал грифелем на своей доске то, что было написано на школьной доске перед третьим классом. По-моему, я старательно выводил цифры. Допускаю – в произвольном порядке. Что еще мог сделать шестилетний мальчик, живущий в деревне в большой семье, где взрослых видели только поздно вечером?
Учительница Марьмихална долго что-то объясняла не то мне, не то классу. Я не понимал… Словом, в школу я больше не пошел.
Учительница приходила к нам домой. Что-то говорила, говорила… Но школу я стал посещать уже в Москве.
В памяти живо и второе воспоминание о деревенской школе. Мы пили хоть и кипяченую воду, но принесенную из пруда. И чтобы зачерпнуть из бачка, надо было прежде дном кружки отодвинуть лягушачью икру. А это было трудно сделать. Перед бачком на полу лежала куча вареного месива…
Как-то, не то перед Первомаем, не то перед Ноябрьскими, сообщили, что в день праздника над нами будет летать и кружить самолет и собирать всех к опаринскому полю: будут поздравлять и раздавать детям подарки.
Дед Гипп с утра запряг лошадь и предупредил всех, что один из его сыновей, скорее всего отец Володи, повезет детей в Опаринки.
Мы ожидали появления самолета. Аэроплан действительно появился над нами около девяти часов утра. Мы – Володя, я и две сестры, под присмотром отца Володи, на подводе Гиппов отправились в Опаринки. Мы дрожали от нетерпения, не отрывали глаз от самолета, боялись, что не успеем.
Но самолет делал большие круги, летел медленно. Мы подъехали к краю поля, когда самолет садился. Опрометью понеслись к нему. А вокруг, стремясь обогнать друг друга, мчались толпой ребятишки разного возраста. Село Опаринки большое, с километр длиной. Многие опередили нас, вырвавшись вперед! Вот уж когда мы все, приехавшие, отчаянно пожалели, что такие маленькие!..
Подарков хватило всем. В пакетах были пряники, конфеты, ириски, печенье и еще что-то. Пакеты большие!.. Это было начало тридцатых годов, – к чему напоминать о голоде по всей стране, разрухе и тяжелых испытаниях для каждого! Не помню, чтобы позже, в более благополучные времена, детям бесплатно выдавали подарки и даже самолет выделяли. Не стану произносить высоких слов. Но праздник для всех детишек был незабываемый.
Не забылось! И по сию пору волнует и радует…
Коллега
Мы уже жили в Москве. Надо хотя бы кратенько рассказать, как мы стали москвичами и обладателями квартиры № 44 в доме № 6 по Кожевнической улице. Отец где-то и как-то узнал, что в доме Бахрушина у Павелецкого вокзала под перекрытиями первого этажа люди выгребают лопатами землю, оставляя столбы фундамента: ставят стены-перегородки – и обретают подвальное жилье! Я не знаю, на каких условиях и кто разрешил, но под домом номер шесть в общей сложности поселились девятнадцать семей – квартиры с 40-й по 59-ю; в некоторых квартирах жили по две семьи. Мы включились в это дело в самом начале. Братья снимали комнату на Пионерской улице. Отец каждый день ездил из Видного в Москву. И несколько месяцев они выгребали землю и сооружали наше жилье, общей площадью 36 квадратных метров.
А в пятидесятых годах наш многострадальный подвал расселили. Многострадальный потому, что много разного нахлебались его жильцы за эти годы: были и пожары, и затопления грунтовыми водами… В общей сложности жильцы нашего подвала получили шестьдесят новых квартир в разных районах Москвы. Бесплатно. Только члены нашей семьи стали обладателями четырех новеньких квартир!
Итак, мы приехали в Москву. На платформе сложили вещи – все семейное имущество. Отец водрузил двухлетнюю сестренку на верхушку пирамиды из вещей и, шутя, наказал: "Стереги!" Остальные, забрав узлы и чемоданы, сколько могли, тронулись к дому. Двор нашего дома соединялся с платформой маленьким лазом в заборе. Мы отсутствовали недолго. Но случилось так, что кто-то из сестер на какое-то короткое время оставил малышку на вещах одну, напомнив:
– Я скоро. Никому не разрешай ничего брать! Если что, зови на помощь!..
Но и этих мгновений жуликам вполне хватило. Когда мы вернулись на платформу, отец сразу спохватился:
– А где же наш маленький чемоданчик?
Обнаружилось, что чемоданчик, в который сложили все наши ценности: столовое серебро, кое-какие мамины украшения, деньги, – исчез.
– Дядя взял, – сообщила как ни в чем не бывало "оставленная сторожить".
– А почему же ты никого не позвала? Не закричала?!
– А он мне погрозил пальчиком и сказал: "Молчи!.."
Так началась наша жизнь в столице.
В какой-то из дней брат мой Хосаин – Костя младший (кстати, старшего – Хасана на русский манер тоже звали Костей), повез меня в Москву на дневной спектакль в театр, который помещался на Большой Ордынке. Спектакль назывался, вроде, "Враги". Или нет, – "Чужие".
Там по ходу пьесы к врагу народа (почему-то было понятно, что это именно враг) сообщник приносит документы или чертежи – не знаю… Хозяин квартиры прячет эти документы в больших напольных часах. Потом приходят чекисты голубых фуражках, долго допрашивают этих врагов: "Где документы?!" Начинается обыск. Обыскивают долго и основательно. Я даже вспотел от напряжения. Смотрю по сторонам – рядом конопатая девчонка даже рот разинула, забыв в руках мороженое, которое течет по ее сарафанчику. Все напряжено. Зал замер… А часы-то на видном месте!.. Вот они, открой их и возьми, хоть с колесиками и насовсем!.. Враги торжествуют. Улик нет!.. Я не сдержался и громко крикнул:
– В часах!..
От неожиданности зал грохнул натужно и… смолк. Но обыскивающий хоть и приблизился к часам, но не трогал их, "искал" в другом месте. Сейчас я, конечно, понимаю: ему нужно было выждать необходимую реплику. А тогда у меня вовсе перехватило дыхание: "Не слышал он что ли?! Что он тянет? Такой взрослый дядя, с наганом. Чекист. Я же ему крикнул, а он продолжает копаться!.."
Ну и крикнул я ему во второй раз. Да еще громче:
– В часах, дурак!
Зал опять ухнул разом, да так громко! А меня… тут же за шиворот, – и в коридор… Не знаю, чем там кончилось. В ложе зашумели, стали выходить. Проходя мимо меня, кто-то сказал: "Молодец, паренек"…
В антракте подошел брат, ругал меня на чем свет стоит:
– Позор! Ты что, совсем не понимаешь, что это невзаправду?! Это – театр! Спектакль!
Всю дорогу он сердился, не мог успокоиться: "Чтоб я тебя еще раз!.. Да куда-нибудь!.."
Дома он все рассказал в красках. Надо мной посмеялись, поругали – и казалось, все! Но через несколько дней брат опять повез меня в тот же театр, не принимая с моей стороны никаких возражений: "Так нужно! Мне сказали, обязательно! Тебя хочет видеть главный человек!.." Я боялся:
– Меня же ругали уже! Что нужно от меня какому-то "главному человеку?.. Может, сбежать?..
Когда приехали в театр, брат ушел и тут же вернулся с каким-то дядей. Тот, улыбаясь, протянул мне руку:
– Здравствуйте, коллега!..
И повел меня… в буфет! Посадил за стол, развернул вазу с пирожными так, чтобы передо мной были самые красивые. Налил сладкой воды. Ох, и вкусная же была вода! Она потом на долгие годы стала моей любимой – "Крем-сода"!
Я съел два или три пирожных, охотно отвечал на вопросы. Мне было приятно его лицо, добрые со смешинкой глаза. И я, разохотившись, с большим удовольствием поведал ему про свои заветные маргаритки. Про овраги с орешниками, про опята, которых "ужас как много, будто из ведра кто выплеснул! Из корзин кто вытряс!.."
После буфета мы подошли к брату, и дядя, опять улыбаясь, обнимал меня за плечи, жал руку…
Это был первый человек, который разглядел во мне какие-то творческие задатки. Ему не было смешно, не хотелось меня воспитывать; его, видимо, удивило и тронуло мое абсолютное слияние с происходящим на сцене, мое абсолютное "Верю!". Он пригласил меня на другие спектакли. Прощаясь, снова пожал мне руку и серьезно сказал:
– До свидания, коллега. Будьте здоровы! Я весьма признателен, вы очень помогли мне…
Потом дома из разговора взрослых я понял, что он переделал мизансцену, и теперь в спектакле никто не прячет документы в часы. На реплику заговорщика: "Как с документами?" сообщник отвечает: "Все в порядке, в надежном месте". И чекисты уже обыскивают всюду, пока не устанут…
Это был главный режиссер театра. Как жаль, что я не помню, как его звали. Мне тогда было лет шесть, может семь, я еще не учился.
Прошло семьдесят шесть лет.
Клуб имени Кагановича
В Летниковском переулке, недалеко от нашего дома, при заводе имени Кагановича был клуб. При клубе – библиотека, балетный кружок, кружок рисования, юных авиамоделистов. Библиотекарша, маленькая нестарая женщина, была всегда ко мне как-то по-особому внимательна и добра. Расспрашивала: "Как прочитанная книжка? Что понравилось?.. Кем хочешь быть?" Советовала, что лучше прочитать, на что обратить внимание. Когда она уволилась, в библиотеку не хотелось ходить.
Потом, уже после войны, учась в вечерней школе, я увидел ее в Библиотеке имени Ленина. По заявкам посетителей она подбирала нужную литературу. Я был очень рад ей. Оказалось, и она меня помнила. И здесь она помогала мне подбирать литературу по искусству, статьи Луначарского, материалы из книг "Мастера искусств об искусстве", рецензии на спектакли и пьесы Арбузова, Розова. Частенько я приходил в библиотеку, а меня уже ждала стопка подобранных ею книг.
Как мне везло на хороших людей!.. Вот не забывается эта милая старушка! Почему? Может, потому, что мне, школьнику, благодаря ей открылся этот неисчерпаемый мир – мир книг, без которых я, наверное, уже не мог бы жить! Может, так случайность рождает закономерность?
Я благодарен судьбе, которая, как бы случайно, свела меня со многими людьми. Они сыграли важную роль в моей жизни. Но об этом после…
Балетный номер
Сестра моя, та, что на год старше, в этом клубе занималась в балетном кружке. Для единственного номера там не могли найти мальчика.
Сцена такая: девочки, все в цветах, кружатся в хороводе. Две из них крутят цветочную гирлянду, как веревочку на улице, а мальчик должен перепрыгивать через нее, как можно выше. Как я понимаю сейчас, это был, по-видимому, "Вальс цветов", по замыслу постановщика, и мальчик, словно эльф, должен парить над этим морем цветов. На роль этого сказочного "летуна", чтобы спасти номер, сестра меня и пригласила.
Больше месяца по два раза в неделю я аккуратно посещал кружок и так навострился прыгать, что мне всегда казалось, я достаю до потолка! Прыжки остались у меня в памяти до сих пор. Это, как звук тронутой в детстве струны, отзывается через многие годы. Я и сейчас часто вижу себя во сне… прыгающим до уровня верхушек деревьев! И пытаюсь проскочить меж электрическими проводами…
На концерте, который девчонки готовили долго, присутствовал известный летчик Герой Советского Союза Коккинаки. Во время танца гирлянда оборвалась. Я в смущении сбежал за кулисы. Но девчонки как-то так перехватили гирлянду, что можно было продолжать прыжки. Меня вытолкнули на сцену, и я продолжил "полеты", пока девчонки не шепнули: "Хватит!"
После концерта говорили: "Все прошло хорошо, никто ничего не понял. Будто так и было задумано…" Но никакое возбуждение от аплодисментов, от похвал Коккинаки не могло заслонить ощущения провала и растерянности от "сорванного" случайностью номера. Я был в сказке, я упивался полетом… – и вдруг!..
Больше в балетный кружок я не ходил. По-моему, он распался; без мальчиков у них, видимо, ничего не получалось…
Рисовальщик
Я записался в кружок рисования. В первый же день, без вступительных объяснений для новичков, всем, у кого не было, раздали листы бумаги и карандаши. Некоторые раскрыли свои альбомы.
На отдельном столике поставили гипсовую голову и предложили начать рисование с натуры.
Я не знал, с чего начинать. Посмотрел: один рисовальщик начал прочерчивать контур головы, – я постарался сделать то же самое. Далее – он задумался. Что делать мне?.. Смотрю: другой начал выводить нос, губы… – и я проделал все это. Третий заштриховал тени у носа и перешел к подбородку. Я тоже… Тот, который начинал с овала головы, намечает глаза. Я, недолго думая, начал работу над глазами – как он…
Не помню, сколько это продолжалось. Руководитель обходил всех и делал замечания, подправлял. Подошел и ко мне. Долго, очень долго смотрел на мой рисунок. Спросил:
– Давно ты занимаешься рисованием?
– Давно.
Полагаю, его поразила моя "техника", мое "видение". Ведь на моем рисунке, по всей видимости, отразилось что-то абстрактное, прямо в духе Модильяни! Нос и уши – как их видел мой сосед справа, нарисованы с его точки; глаза и подбородок – как у левого соседа, с его точки; лоб и шея – как у третьего, и так далее. И всё с разных точек…
Художник долго смотрел на мой рисунок и сказал, как сейчас помню:
– М-мм… Любопытное решение.