Потом этот парень рассказывал, как Кармен пригласил его на празднование юбилея. Дал ему свой фотоаппарат и просил снимать самые динамичные репортажные кадры, где хозяин будет "в окружении интересных людей", заметил: "Приглашено много знаменитостей…"
– Снимай по несколько вариантов в течение вечера, – наставлял мэтр фотографа. – Наблюдай. Выхватывай живые, неповторимые моменты… Не гонись за привычными – представительскими, дежурными кадрами – этого глянцевого добра в любой газете с избытком… Бери, в основном, поясные, групповые планы. Захочешь что-то опубликовать, возражать не буду, только прежде мне покажи. Тебе пригодится это… А мне все это нужно – для летописи! В личный, так сказать, архив. Договорились?..
Я не стал тогда расспрашивать парня, как пригодилось его умение играть на баяне барыню и цыганочку с выходом. Мне было ясно: Роман Лазаревич хотел организовать празднование по-домашнему. И в то же время, по традиции, с возможным размахом – по-русски. С баяном, застольными песнями и веселыми плясками…
Вспоминая это сейчас, я понимаю: не в стиле Кармена было устроить празднование юбилея в каком-нибудь помпезном банкетном зале и украсить столы посудой царской фамилии из Эрмитажа, как это, не задумываясь, делают некоторые высокопоставленные чиновники сейчас.
Да… такого и не могло быть! Тогда все подчинено было зарплате. И ни-ни… Даже зарубежные премии за наши фильмы не выплачивались. Режиссерам даже одним глазком увидеть не давали премию.
Да и тщеславия такого, как у нынешних властителей или чиновников, не было у этого поистине исключительного человека и настоящего художника.
И не мог он – Кармен, великий Кармен, прельститься посудой с чужого стола. Несуразица, да и только!.. И не было у прославленного кинематографиста таких денег.
Вспомнился и такой случай. Взял он меня с собой, не помню уже, по какому поводу, на прием к Поспелову – тот был директором Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.
В приемной ждали совсем недолго, можно сказать, чуть-чуть. Пили удивительно ароматный китайский чай… Когда секретарша произнесла: "Можете войти!", Роман Лазарович, лучезарно улыбнувшись, поблагодарил ее. Как-то подтянулся, собрался… Шепнул мне: "Смотри!.."
Лицо его озарилось приветливостью. Но вместе с тем, как мне показалось, улыбка Кармена выражала абсолютную невозможность услышать и тем более принять любые возражения…
Роман Лазаревич пошел к столу… Поспелов встал и медленно двинулся навстречу, протягивая для пожатия руку. Кармен легкой деловой походкой приблизился к Поспелову, перекладывая на ходу папку с документами из правой руки в левую… И вдруг роняет папку!.. Документы, по-моему, один или два листа, остальные – фотографии, рассыпались… Я нагнулся было собрать. Но Поспелов опередил меня и начал собирать фото, разглядывая их. Боже мой! Это была феерия известнейших лиц рядом с Карменом! Долорес Ибаррури обнимает Кармена, Кармен беседует с Морисом Торезом, ему жмет руку Пальмиро Тольятти, целует Хемингуэй. Кармен с Фиделем Кастро, Мао Дзэдуном, Индирой Ганди, с королем Эфиопии, с другими коронованными особами… Десятка два фотографий – одна интересней другой!.. Я обалдел. Но, по-моему, сильней меня обалдел от увиденного Поспелов. Он был как-то даже сконфужен, обескуражен. Думается, он не был бы поражен сильнее, даже если бы увидел стоящего перед ним посетителя – на фото рядом с Богом!
– Ну и коллекция у вас, товарищ Кармен!
– Это из моего личного архива, редакция просила занести… Что поделаешь, приходится всем помогать. Это ведь не иконы – живые люди. Их истории интересуют всех. А я никому не могу отказать. Да и мне никто не отказывает…
Поспелов согласно закивал головой…
Потрясенный, я уж и не помню, что было дальше. Поспелов предложил нам сесть… Кармен быстро изложил суть посещения, они кратко обменялись какими-то репликами… И мы вышли.
Да… Вот такой случай. Ну, разве мог высокий чин от КПСС отказать человеку-легенде, которого, как друга, как брата, обнимают, целуют короли и генсеки компартий всего мира?!
С каким документом мы приходили, какая роль мне предназначалась – все напрочь стерлось из моей памяти. Да разве важно это?..
А что значит "Смотри!" – я понял. Это прозвучало как "Учись!".
Старая фотография
Моя сестра, перебирая свои бумаги, нашла старую довоенную фотографию с надписью "Рустаму на память". На фотографии родственник – дядя Миша Лайшев. Он, как и мы, жил в подвале дома Бахрушина, вместе со своими сестрами. Как подвал отстраивался, обживался, я уже писал. На обороте фотографии надпись – приветствие, пожелания и приписка: "Рустам, извини за плохое фото. Снимал тоже призывник. Он только учится снимать". К чему приписка?.. Дело в том, что для дяди Миши я был почти профессионалом.
Когда я перешел в четвертый класс, в день рождения, муж сестры подарил мне детский фотоаппарат. Этот наш зять, я имею в виду мужа сестры, был, пожалуй, самым образованным среди родни – ученый, кандидат наук, доцент, преподаватель вуза. И вот, видимо, решил он подтянуть меня к какой-либо профессии, заразить интересным делом, чтобы я поменьше гонял во дворе мяч и разгильдяйствовал, как все мальчишки. Фотоаппарат маленький такой, фанерный, стоил шесть рублей девяносто копеек. Продавали их в фотомагазине рядом с Зацепским рынком. Негативы стеклянные, размером шесть на девять. Отец мой в то время работал на фабрике "Союзфото". Он и отвел меня к главному фотографу, который научил снимать и обрабатывать стеклянную пластинку-негатив и печатать карточки при дневном свете.
Фотографии получались хорошие, коричневой тональности, такие фотографии до войны делали только в ленинградских фотостудиях. Сейчас, к сожалению, на стекло не снимают и при дневном свете не печатают: утеряна технология и не выпускаются нужные химикаты. Да сегодня, пожалуй, начинающему фотографу и не нужны те тайны ремесла. Все решает автоматика, цифровое изображение… А тогда всему надо было учиться. Помимо занятий с главным фотографом в "Союзфото", я посещал в фотокружок при клубе имени Кагановича. В общем, во дворе и среди родственников вскоре я уже слыл профессионалом. И сейчас, по истечении стольких лет, некоторые фотографии, снятые мной тем аппаратом, сохранились.
К чему я все это рассказываю?.. Призывник-фотограф оставил на фото, присланном дядей Мишей, свою тисненую овальную печать с гравировкой по дуге: "Салазкинъ", внизу – "В. С." – и через твердый знак!
Я уже писал, как жили мы в Расторгуеве у Салазкина Владимира Владимировича, как бывали с отцом на Кузнецком Мосту у него на квартире. Тогда, в тридцатых годах, ему было за семьдесят. По годам, получается, что солдат-фотограф – скорее всего, правнук! И печать у него прадедова: "Салазкин В. С.". Владимир Сергеевич! Ну другого просто не может быть!..
Какие же фортеля выкидывает с нами судьба! Как сводит и разводит!..
Жаль, что фото дошло до меня только в 2005 году. Дядя Миша служил в тридцатых годах в Белоруссии, в Уручье. А я много раз выезжал туда в семидесятых-восьмидесятых на киносъемки в ракетную воинскую часть. И каждый раз мне казалось, что с Уручьем меня что-то связывает…
Ну никак в голове не укладывается, как это возможно! Наверно, тогда, в детстве, мне и попадалась на глаза эта фотография, но осмыслить всю информацию, вложенную в нее, я, конечно, не мог. А странное напевное слово Уручье осталось где-то в извилинах памяти…
Вернулся Лайшев из армии в конце тридцатых. Разговора о подаренной фотографии тогда у нас почему-то не было.
Прошло столько лет. Я смотрю сейчас на снимок, на молодого щеголеватого и бравого военного – дядю Мишу, и думаю. Думаю… Ну почему? Почему распорядилась так судьба?! Дала шанс встречи с потомком Салазкина, будто протянула ниточку нашей возможной дружбы – как завет моего отца, как напутствие по жизни – и все перечеркнула! Разбросала!..
Будто хотела продолжения духовной связи между двумя нашими родами – Маминых и Салазкиных – и развела!.. Перекинула зыбкий мостик надежды от прошлого к настоящему – и сожгла мосты! Не дала сбыться возможному и необходимому!..
Ведь служили-то Лайшев и Салазкин вместе. Может, Салазкин-фотограф рассказал, что он тоже москвич, так сказать, земляк. Что жили в Расторгуеве… Нельзя исключить, что и дядя Миша, зная, что мы жили в Расторгуеве у Салазкиных, о дружбе моего отца с прадедом своего сослуживца, решил и нас свести осторожненько.
Ведь иначе не объяснить, почему эту фотографию подарил он именно мне, а не кому-нибудь из братьев; с ними-то он был близок, дружил! Нет, он надписал снимок мне! Мне – как младшему из рода Маминых по мужской линии. Вероятно, дядя Миша предполагал, что я, как самый младший, смогу нести и развивать эту связь, эту дружбу дальше и дольше других.
Она живет во мне, эта духовная связь между отцом и старым Салазкиным, до сих пор. Живет и отзывается в душе чем-то сокровенным, добрым, трогательным. И кажется мне, что я, как и мой отец, должен быть обязаным, признательным роду Салазкиных. Кто знает, может быть, я мог бы чем-то помочь молодому Салазкину? Может, он так же, как я в нем, нуждался во мне?..
Никто уже не даст мне ответа. Никто. А мысли сверлят, будоражат, гнетут: не состоялось, не пришлось, не случилось!.. А покоя нет. Что ж, выходит, есть в этом и моя вина?..
Ну не может быть, чтобы на фамилию Мамин случайно была послана фотография, сделанная Салазкиным, и поставлена печать как доказательство: "Да, я Салазкин". И печать-то – прадедова! Ибо в тридцатых годах писали уже по-другому…
Откровение
Читатель, возможно, задумается: вот человек прожил интересную жизнь, как режиссер документальных и научно-популярных фильмов объездил всю Страну Советов, все республики, все страны Варшавского договора. Много повидал. Встречал интересных людей. Наверняка был свидетелем эпохальных событий. А пишет – как в курятник лазал, в три года девочку поцеловал, как лес валил… Волка видел. Сельской учительнице в альбом стихи чужие писал. О чем там еще?.. Зачем? Кому все это нужно? Неужели это самое главное в его жизни? И это главный итог прожитого? Итог жизни во времени, вместе со страной, с людьми?.. Ведь так много событий прошло за эти восемьдесят лет! Ушел один век, начался другой…
Я не писатель, не журналист. Я режиссер.
Ездили по стране все, в том числе писатели, журналисты, художники. Тонны бумаги израсходованы на описание грандиозных свершений: открытие самых больших в мире ГЭС, строительство БАМа, освоение природных богатств Сибири и Севера, покорение Северного полюса, Антарктиды, космоса, прославление героизма советских людей в горячих точках планеты – и прочая, и прочая… Зачем же мне делать то, что блистательно сделали и делают другие? И как профессионально! Открой любую книгу воспоминаний, мемуаров – и прочтешь размышления "о времени и о себе".
Как сценарист, как режиссер я снимал фильмы, и, надеюсь, неплохо. Все это было и у меня: и патриотизм, и высокая идейность, и художническое слияние с героическим временем и великой моей страной, и гражданский пафос. И готовность еженощно, ежечасно жертвовать всем – временем, здоровьем, семьей и даже жизнью во имя служения Родине. Я изо всех сил рвался в Чернобыль сразу после аварии, на войну в Афганистан. Конечно, понимал, что рискую, что могу просто не вернуться домой. Но цель рассказать с экрана о самом важном для страны и народа, всколыхнуть сердца зрителей высокой идеей (как только я могу это сделать – так мне казалось) была для меня превыше всего!
Сколько сил и нервов отдал я, обличая в своих публицистических фильмах агрессивный лагерь империализма, военный блок НАТО, стиснувший Советский Союз кольцом военных баз со всех сторон! Ночные смены, съемки на севере и в знойных песках; авиация, ПВО, ракетные войска, атомные подводные лодки… Учения, тревоги. Испытания и пуски…
И сдача фильмов "на самом высоком уровне". И упрямое, зачастую просто тупое чиновничье непонимание кинематографического замысла, образности языка, просто монтажа. Придирки, поправки, вырезание "по живому" самых лучших, самых выстраданных эпизодов.
А потом снова бесконечный поиск в архивах нужных летописных материалов. И вдруг – торжество, радость открытия, когда находишь новые, неизвестные доселе кадры, которые станут зерном, эмоциональным стержнем, неопровержимым аргументом и фактом в сюжете.
И снова – гонка: поезда, самолеты. План, календарные сроки. Жутко тяжелая аппаратура – на себе. Нехватка пленки, слабый свет. Нет транспорта, нет бензина, нет осветителей – и всё на нервах, на пределе, в надрыв. И так изо дня в день, из месяца в месяц. Из года в год. Вот что такое наше кинопроизводство тогда.
Но никто из нас, кинематографистов, ни за что и ни на что на свете не променял бы свою нелегкую судьбу. И оно жило, наше кино! Боролось и побеждало!
"Люди, будьте бдительны!" – этот призыв стучал в моем мозгу и сердце. "Нас, нашу страну, снова, как в годы Второй мировой, замышляют покорить, уничтожить!.." Конечно, набрасывая эти тезисы сейчас, я просто стремлюсь к образно-лаконичному выражению, но уверяю, это была настоящая война, война идеологическая, и я чувствовал себя бойцом переднего края. Своей публицистикой я защищал Родину. Обличая, развенчивая врага, я боролся за мир в каждом доме. Я искренне верил в праведность и необходимость своей работы…
Так вот, я считаю, я просто уверен, что лезть "в писатели" непрофессионалу – нечего. Потому и не лезу!.. Но и лезть в режиссуру, наотмашь отрицать что-то в кинематографе непрофессионалу – негоже. Для начала нужно научиться элементарному, хотя бы при входе вытирать ноги.
Мои записки продиктованы совсем другим… Я открываю душу.
У человека, прожившего немало лет, возникает невольно потребность вспомнить былое – это, думаю, понятно. Откровенно говоря, усталое сердце само окунается в прошлое. И вот тут-то, оказывается, возвращаются, приходят к тебе не твои заботы и дела в бурном течении времени и событий, чему ты когда-то отдал столько сил и крови, а совсем-совсем другое. Что-то сокровенное, составившее в течение десятков лет твое "я", твою матрицу, что ли. Что-то, как я сейчас понимаю, выстроившее твои личные особенности, характер. Неслучайно подсознание подкидывает именно эти эпизоды, а не другие. Я их перелопачиваю в своем сознании, и, естественно, они попадают на бумагу. А потом и на глаза читателям. Так что это не сор и не безделица. Хотя кому не известны строки о стихах, которые растут из сора.
Так вот, из сора этих, кажущихся мелкими, событий и эпизодов, из воспоминаний о бесконечно дорогих мне людях, из пейзажей, открывших мне красоту земного, из картин прошлого, слез и детских радостей, из встреч и расставаний, из любви и ненависти и сложился я – Мамин Рустам Бекарович. Человек. Со своим пониманием добра, мерой ума и справедливости, со своими пристрастиями, достоинствами и недостатками. Не хороший и не плохой – просто человек, поживший на свете. И, может быть, соприкоснувшись с моим индивидуальным прошлым, нахлынувшим на меня сейчас по законам и причинам неизвестным, тот, кто читает эти строки, откроет, осознает, как это происходит в жизни, что является решающим в становлении человека, его характера…
Вспоминаются родители. И вспоминаются не только и не столько их последние годы, а прежде всего – молодые. Мне восемьдесят, а им – на десятки лет меньше! Наведываются друзья детства, юности, соратники, которых нет давно…
Почему, по каким импульсам, энергетическим полям, по какому неизъяснимому велению сердца приходят они к тебе? И чье сердце велит им – их или твое?..
Ты с ними беседуешь, с ними сливаешься душой. Отдыхаешь. Они словно впрыскивают в тебя живительные силы. Ты молодеешь. С ними ты и смеешься, и поешь, и плачешь. Плачешь слезами радости. Радости встреч. И душа омывается счастьем. Нирвана! Гармония! Для тебя это все удивительно материально, живо. О, как это все непостижимо!.. Что это – игра ума? Подсознания? Или это встречи на стыке противоположных миров?
Если бы человек был лишен возможности воспоминаний, он бы потерял полжизни. Если человек не вспоминает прошлое или ему нечего вспоминать, то чем он жил? В чем суть прожитого? И для чего он вообще живет?
Воспоминание или прошлое дает нам право решать свою жизнь, строить ее, изменять, править… Учеба в школе – это одно… В институте мы учимся по-другому. После института идем по жизни не так, как раньше, в двадцать. В сорок – не так, как в тридцать… Это просто: половодье прошлого несет нас. Без прошлого нет будущего – аксиома. У всех нас есть общее прошлое, несомненно. Но у каждого есть и свое. Вот о чем я толкую и пишу…
А эпизоды с "мелочами"? Ну и что?.. Ну зацепило. Повторяю: я пишу для себя. Не могу не писать. А уж читатель волен решать и выбирать…
Бурятия
После окончания Театрального училища имени Щукина я и моя жена Лариса Колесова, учившаяся со мной на одном курсе, получили разрешение Министерства высшего и среднего специального образования защищаться не спектаклями, а фильмами, в порядке особого исключения, так как оба работали на Центральной студии документальных фильмов и все курсовые работы сдавали на кинопленке. На наше счастье, мы встретились с директором Восточно-Сибирской студии кинохроники Ягудиным Юсупом Усмановичем. Узнав, что мы готовы поехать в Иркутск, он пригласил нас на работу и обещал дать темы для дипломных работ. Мы согласились, это было уже предложение для режиссеров. Но разговоров, различных прожектов, сборов, метаний по инстанциям и магазинам было, как любил выражаться Ягудин, Царство ему Небесное, "вагон и маленькая тележка"! Удивительно мягкий, интеллигентный был человек, хотя и вырос в кинематографиста из партийных работников.
Итак, мы бросаем Москву! Даже не были уверены, что не навсегда. Мы едем в Сибирь! Всей семьей! В стужу и испытания, на кинолетопись геройских строек. Там Братская и Ангарская ГЭС, там гигант нефтехимии, там – священный Байкал!.. Ехали поездом и сразу со всеми вещами. Ехали семь дней – целую неделю!
Приехали. И знаете, разместили нас в старой церкви, в двух смежных комнатах на втором этаже. Церковь была каким-то образом "модернизирована", приспособлена под нужды студии кинохроники. Здесь располагались и проявка, и цех съемочной техники, и редакция, и администрация – словом, здесь, в старом полуразвалившемся храме с высоким белым шпилем, напоминавшем католический костел, и создавалась кинолетопись великих свершений в Восточной Сибири. К моменту нашего приезда студия со всеми своими производственными цехами переехала в новое, только что отстроенное здание, а в церкви еще оставалась какая-то "малость". И поэтому мы какое-то время жили там, как я понимаю, заняв помещение приемной и бывшего кабинета директора Ягудина. Помню, на первом этаже дежурили охранники; свои узелки с провизией они хитроумно подвешивали, чтобы туда не забрались тараканы и мыши, которыми почему-то кишмя кишел первый этаж. А на втором – странно! – никакой живности не было.