Конец восьмидесятых. Долина Джугджур. Всем поселком, как говорили местные, "идем за кедрачом". Тарахтит мотор, лодки скользят по воде. А пахнет не бензином, не рекой, не землей или травой – пахнет кедром! Вот он, этот запах – и сейчас морочит, манит, пьянит…
И я вспоминаю Видное, дом Верещагина. С правой стороны особняка "Григорьваныча" росли красивые кедры. На самом верху уже были орехи – шишки большие, полные зрелых зерен. Так высоко лазать я не мог – сползал. А сучьев не было. Я бросал по шишкам палки, камни. Конечно, шишки с орехами не падали, но иглы осыпались и щедро обдавали меня ароматом, своеобразным, непохожим на еловый или сосновый. Я и теперь ощущаю этот запах кедра… Он пряно щекочет мне ноздри, пробирается терпким ароматом глубже – в бронхи. И неудержимо влечет за собой, подкидывая другие картины и воспоминания…
…На правом берегу Арки покатым склоном опускалась в воду зеленая сопка. Кажется, сядешь… – и скатишься по ней прямо вниз, в горную реку! А устлана она мхом интенсивно-яркой зелени и такой гущины, что нога проваливалась аж по колено. Мягко, тепло. Ласкает – ну другого слова нет! Блаженство! Но шагаешь с осторожностью – будто и дна нет под тобой…
И нехоженая, может, сотни лет земля ласково, по-матерински принимает тебя. Обнимает, приветствует: "Здравствуй, сын! Рада тебе! Добро пожаловать!" А вокруг – сплошь! – кустарники, каждый где-то четыре-пять метров в окружности и не более полутора метров высоты, увешанные на удивление зрелыми кедровыми шишками. Назывались они кедрачами. С одного куста три человека собирали по полмешка. Верхние не трогали – пусть дозревают. Вот уж где симфония ароматов! Но главенствующий – запах кедра, всколыхнувший во мне приятные воспоминания.
Зачем я написал про кедрачи?.. Так, к слову – это запахи меня так далеко завели.
Или вот передо мной старая детская фотография, шесть на девять. Разглядываю изображение – побурело, потускнело… А ощущаю я запах проявителя, закрепителя, которыми обрабатывал стекло, фотобумагу. И всплывает в памяти отрочество, юность. Молодость…
…Я глянцую на кухне отпечатанные фотографии, одни, другие. Наклеиваю их для сушки на стекло – много, разных. Пахнет теми же химикалиями. Больше всего снимков Майи Плисецкой, запечатлевших мгновения танца. Динамичных, передающих экспрессию, остановивших движение. Я рассматриваю собственные снимки и удивляюсь сам себе: "Ай да Мамин, сукин сын… Неплохо! Ей-богу, неплохо!.." Особенно мне понравился снимок Плисецкой в "Умирающем лебеде". Тело балерины как-то сгруппировано, пластично натянуто… Из-за трепетных движений изображение будто в легкой дымке… Ну действительно, прямо лебедь! "Умирающий лебедь"!.. Я тогда готовился к поступлению во ВГИК и много снимал Майю Михайловну (это был период совместной работы с Катаняном). Он, кстати, и выпросил у меня после экзаменов всю подборку: "Рустамчик, миленький, отдай их мне! Я подарю Майе…"
Удивительно! Мой настрой на запахи перекидывает меня… за кулисы Большого театра… Какая-то фантасмагория! От созерцания фотографий с мгновениями балетов я мгновенно начинаю ощущать… запах кулис! Особый! Неповторимый!.. И уже этот запах подкидывает живые картины, поразившие меня в моменты наблюдения за танцем Майи Плисецкой из-за кулис…
…Прима-балерина крутит фуэте… Кажется, тридцать два!.. Вот она – ликующая, блистательная – порхая, убегает со сцены… И только скрывается от зрителя за занавесом, как почти падает – без сил! Ее подхватывают, усаживают в кресло… И бегом – вокруг сцены, за декорациями – несут к другому выходу из-за кулис!.. Чтобы в нужный момент, с началом музыкальной фразы, она снова выпорхнула на сцену – воздушная, легкая, прекрасная…
– До-ли́-на! До-ли́-и-на! – вдруг услышал призывный голос Лары.
И снова перед глазами – фотографии, наклеенные на стекло. Моя старая кухня на Озерковской набережной. Запах проявителя и закрепителя, с которых все началось. Надо же! И это вспомнилось:
– Доли́-и-на-а! – это был наш позывной. Когда Лара освобождалась пораньше и мы могли встретиться до назначенного срока, она приходила, моя дорогая, ко мне под окна и звала…
Киностудия МО СССР
Пришло время рассказать о работе на Киностудии Министерства обороны СССР. Выбрал я эту студию не из особой любви к военной тематике, а скорее, по территориальному признаку – она была расположена практически в нашем микрорайоне, и при желании, можно было ходить на работу пешком или ездить на автобусе минут пятнадцать. Ходили мы с Ларой устраиваться на работу по очереди: один идет на переговоры, другой ждет с коляской на улице, сыну было тогда около двух лет, а бабушки или няни, которая бы сидела с ним постоянно, у нас, естественно, не было. Да и денег лишних тоже. То есть нужно было выбирать место работы таким образом, чтобы, друг друга подменяя, мы могли дотянуть до того времени, когда сынишка пойдет в детский сад. А там уж легче…
Сказать, что трудоустройство прошло у нас без сучка и задоринки, было бы неверно. Пришлось преодолеть много трудностей, и немалых. Каких и как – об этом чуть позже.
Киностудия МО СССР – это, прежде всего, студия, выпускающая военно-учебные фильмы; кроме того, в план производства включались картины по заказу организаций и ведомств, научно-популярные и документальные ленты.
Итак, мы пришли устраиваться на работу. На счету каждого были уже законченные режиссерские работы, снятые на Иркутской студии, и дипломы режиссеров. Первая ознакомительная встреча с художественным руководителем студии. По всем приметам прошла она хорошо. Худрук, или главный режиссер, дал благожелательный отклик и согласие на прием нас в творческий состав студии.
Вторая встреча с начальником производства – разговор, прерываемый телефонными звонками, руганью по поводу возможного срыва квартального плана, но главное, мне показалось, он был недоволен тем, что я сразу заявил о своем амплуа: мне-де ближе всего военно-политическая, военно-патриотическая тематика, то есть фильмы по заказу Главного политического управления. Расстались на том, что он "будет думать"…
Следом – встреча с главным редактором студии. Этого начальника, по-моему, он был тогда подполковником, наоборот, заинтересовал мой опыт работы на ЦСДФ, мое пристрастие к документальному кино и желание делать преимущественно фильмы по заказу ГлавПУРа. Человек он был живой, общительный, с интересом расспрашивал и с удовольствием слушал. Проговорили долго. Я с тревогой думал, как там на улице Лара; тревожится, наверное! Да и наследник наш мог разораться. А голосок у него был дай боже! Короче, закончилась наша беседа с главным редактором тем, что он дал мне аннотацию на двухчастевый главпуровский фильм "Империализм – источник войн", пухлый сценарий страниц на сто пятьдесят, и заявил: "Если вы сделаете на эту тему нормальный сценарный план для ГлавПУРА, то гарантирую: и вы, и ваша супруга будете приняты в штат".
Чтобы не обременять никого излишними подробностями, сообщу: абстрагируясь от общеизвестных цитат и призывов в разбухшем в сценарии, опираясь на аннотацию заказчика, я собрал сценарный план на восемнадцати страницах. По прочтении главный редактор, потирая от радости руки, быстро спрятал его в стол, сообщив, что сейчас же едет в ГлавПУР. Спустя совсем короткое время, не более двух часов, он позвонил нам домой, обрадовав, что можем оформляться. Так мы стали военными кинематографистами.
Первым нашим фильмом стал упомянутый "Империализм – источник войн". Почему "нашим"? Потому что Лара, чтобы не ездить в киноэкспедиции и быть все время с ребенком, оформилась для начала ассистентом режиссера. Фильм получился динамичным, ярким, хлестким; мы нашли массу очень интересного, незаезженного фильмотечного материала, иностранной хроники, благо, источники нам были знакомы по ЦСДФ. Худсовет и Комиссия министра обороны (это вместо приемки в Госкино) работу оценили очень высоко, мы стали сразу заметными творческими фигурами на студии. К слову сказать, выяснилось, что начальник производства, выразивший неудовольствие по поводу моих пристрастий к документалистике, оказывается, сам хотел быть режиссером этого фильма и потому возражал против нашего приема на работу. А главный редактор перед этим только что в качестве режиссера сдал военно-политическую картину, тоже построенную на фильмотеке, и, что называется, утонул в ней: картина давно была закончена, а материал из лаборатории все продолжал поступать. Перерасход средств был ужасающий (подполковник сам мне в этом признался со смехом), и со сценарием следующего фильма (он тоже это понял) не совсем справился; мой сценарный план и стал литературной основой будущего фильма. Автором сценария в титрах был, конечно, наш главный редактор, и без лести хочу заметить, дикторский текст он написал классный. Помню, в монтажной, а работал он увлеченно, с удовольствием, как и беседовал, говорил мне: "Ты как режиссер только скажи мне, как видишь эту монтажную фразу, чего ты здесь хочешь? Я все могу! Могу шепотом. Могу так, что стены будут дрожать!.." А когда он уволился из армии, прослужив в ней всю жизнь политработником, вдруг резко переменился: покрасил волосы хной – сквозь рыжину все-таки проступали седые пряди – и принялся зарабатывать тем, что читал лекции на темы вроде "Библия – основа нашей религии", даже, говорят, активно пел в церковном хоре. Это была ельцинская пора, тогда все пошло враскосяк и никто не знал, какого еще лиха ждать завтра.
Работа на военной студии свела меня со многими интересными людьми, настоящими профессионалами, кадровыми офицерами. Мне открылась новая, неизвестная ранее сторона жизни. Работалось с увлечением, с энтузиазмом, как будто я поднимался в гору, преодолевая препятствия, трудности, – все выше и выше. Появился какой-то азарт, уверенность в себе. Чернобыльская трагедия – мне хотелось снимать там, не думая об опасности, угрозе облучения. Афганистан – и я думал, как бы построил свой фильм, чтобы был не столько репортажем с места событий, сколько документальным исследованием, фильмом-размышлением. Но некоторые руководители, видимо желая добра, советовали: "Не рыпайся! У тебя что – работы нет? Или ее мало?.. Сиди, Мамкин…"
Сценарий "Русь моя святая"
Проснулся часа в три ночи: в ушах гремит колокольный набат, слышится ржание лошадей, надрывный плач детей, женщин… А перед глазами – бушующая стихия рыжего клокочущего пламени. И лицо мое горит сухим жаром, как будто огонь прямо тут, рядом…
Дело в том, что мое сознание тогда, в конце девяностых, было запружено замыслами сценария "Русь моя святая…" и вчера допоздна я обдумывал эпизод пожара Москвы. Кто-то, возможно, удивится: "А это еще зачем ему? В его-то годы?.." И я не знаю. Не было у меня наполеоновских планов сделать сценарий, поставить его, вывести на экран, ибо это было время "безвременья", неуверенности во всем, разрушения, выталкивания культуры "в рынок". Но нет мне покоя. Я не могу жить так просто – каждодневными заботами, добыванием "хлеба насущного", поликлиникой, лечением хворей… Я продукт своего времени и, главное, своей профессии. Я режиссер документального кино. Знаете, что это такое?
Большинство людей сейчас считает, что новости на экране телевизора – это и есть тот киножанр, о котором я толкую, тем более что наши самые ретивые и самонадеянные телекомментаторы, скоренько собрав материал о знаменитостях, поп-звездах, зачастую со скандальным душком, в зазывной рекламе так и объявляют: "Документальный фильм имярек о том-то и о том-то…" Нет, дорогой, документальное кино – это гражданская позиция, мировоззрение, это борьба за идею. Это обнаженное сердце и наполненный клокочущей кровью пульс, это взывающий напряженной мыслью мозг творца, обращающегося к зрителю с экрана.
Мой сценарий "Русь моя…" для игрового кино, но родилась его идея в противовес потоку "чернухо-порнухи", криминальных картин с мордобоем, убийствами, реками крови, проливаемой бравыми братками. Она родилась от жгучего желания напомнить зрителю, в какой удивительной стране мы живем, как неповторима и поучительна ее история, как потрясающе велик русский человек, его душа, деяния и нравственные традиции, – словом, меня заставили взяться за рукопись гражданская позиция и профессиональная привычка режиссера-документалиста бороться с экрана, доказывать, защищать и защищаться.
А началось все совершенно неожиданно. Наша Киностудия Министерства обороны создавала фильмы не только на военные темы, но и по заказу разных министерств и ведомств. И мне выпала доля снимать технико-пропагандистский фильм о траловом лове по заказу Министерства рыбного хозяйства не где-нибудь, а в Атлантическом океане! Съемки намечались на разных судах, в цехах разделки рыбы, в полутемных морозильных камерах, цехах консервирования и, конечно, главное – съемки ночного траления. Посему киношного имущества набралось у нас немало. В Калининграде не без труда погрузились мы со всем своим тяжеленным многоместным оборудованием (съемочной аппаратурой, пленкой, большим светом, подчеркну – негабаритным) на большой морозильный траулер (БМРТ) "Грибоедов" и отчалили… Наше плавание – это, конечно, отдельная история: безбрежный океан, зыбь, шторм, военные самолеты НАТО, сопровождавшие нас на всем пути… Возможно, я как-нибудь расскажу об этом, если возникнет интерес. Но сейчас о другом. Хотя…
Нет, кое-что все-таки расскажу. Когда мы отходили от калининградского причала, слез было – ой-ой-ой! Плакали рыбаки, а больше рыбачки в возрасте, в основном, от двадцати лет до сорока. Прощались с мужьями, женихами, родителями, детьми. Ведь уходили-то на полгода, да куда – к черту на рога! Да где-то там еще и этот – "проклятый треугольник"… На целых полгода! По-моему, некоторые уже жалели о подписанных контрактах. Вспоминаю, как рыдала, убивалась одна молодая девчонка, чуть старше двадцати:
– Не поеду никуда! Ой, мама! Мамочка!.. Где ты?.. – Словом, прощались все с тяжелым сердцем. Долго махали горизонту, где остался родной берег. Долго… Уже и берега не видно, а все махали, махали, не решаясь оторваться. И плакали…
Когда шли вдоль северных берегов Голландии, над нами делали облет американские самолеты и сбрасывали что-то… Казалось, метили прямо в судно, в нас. Это "что-то" летело с противным свистом… и с визгом падало в воду. Ощущение не из приятных. На каждый такой сброс женщины на нашем корабле отзывались отчаянным визгом. Которые постарше – крестились украдкой. И мы, вжав головы в плечи, не знали, что и думать.
– Это американские летчики хулиганят, – успокоил всех капитан. – Бросают пустые консервные банки, они и визжат. Потешаются янки… Мазурики, "олрайтеры"! Мать их…
Поутру следующего дня или, может, несколько позже увидели впереди, почти на горизонте, чистую блестящую на солнце взлетную полосу и белый самолет на ней. А полоса под самолетом курилась, какие-то нежные воздушные потоки дрожали, ласкали его, будто понуждали или подталкивали лайнер к взлету. Наше судно, приближаясь к берегу, начало забирать вправо, выходить на конец полосы…
– Вот, сволочи, какие самолеты строят! – вытянув шеи, восхищались, всяк по-своему, сгрудившиеся на палубе. – Смотри – это ж надо!.. Вот красота!.. Как на картинке. Почему у нас нет таких? Неужели наши такие построить не могут?..
А когда мы проходили поперек взлетной полосы, самолет оторвался от земли. Ну какой же это был красавец! Дух захватило. Никто из нас такого не видел, и я тоже, хотя много летал и повидал их немало. Но такого!..
А красавец-лайнер, приближаясь, укрупнялся, как будто специально поддразнивая нас… И вдруг, прямо над нашими головами, большие красные буквы на белых крыльях – СССР!.. Твою-ю ма-ать!.. Что тут было – не передать: крики, слезы, объятия. Еще не высохшие слезы расставания и слезы восторга, гордости – все смешалось. Наверное, возгласы "Ура!" были слышны и летчикам. Этот красавец – наш, советский! "Наш, наши"! "Мы не одни, всюду наши!.."
А с каким упоением, взахлеб, с чувством небывалого родства приветствовали мы с нашего борта рыбаков, возвращающихся после полугодового отсутствия. И наш БМРТ звучными ободряющими гудками перекликался с идущими домой судами, словно передавая привет Родине…
Сняли мы все довольно быстро, ибо ничто не мешало производственному процессу: рыба "шла", рыбаки привычно и сноровисто делали свое дело. Консультант от Минрыбхоза следил, чтобы они не допускали нарушений техники безопасности – и дело "в шляпе". Более того, нам "повезло" с погодой: был шторм, и мы сумели вне плана снять второй фильм – "Шторм", о технике безопасности на рыболовецких судах во время шторма.
Итак, мы закончили съемки за две недели. Но БМРТ вышел в море на полгода, возможно, и более! А у нас производственный план, календарный график, сроки… Как быть? Надо же возвращаться, но как?.. Не развернешь же по желанию судно к берегу. Уговариваю консультанта:
– Пойдем к капитану. Надо радировать в Минрыбхоз: "Работа закончена, дальнейшее пребывание киногруппы на корабле нецелесообразно".
И полетела в Москву радиограмма: "Работа закончена. Во избежание перерасхода средств и сроков производства необходима эвакуация киногруппы. Прошу решения. Режиссер Киностудии МО, консультант Минрыбхоза". Не прошло и получаса – ответ: "Меры приняты. К вам следует загруженная рыбой база. Следуете в Таллин. До встречи". Вот так… И уж поскольку воспоминания "завели меня за моря, за океяны", расскажу-ка я, как лихо мы перебазировались в водах Атлантики с большого морозильного траулера…
В день эвакуации разбушевался нешуточный шторм. Но мы, люди неопытные в мореходстве, совсем не волновались, не раздумывая и не представляя, как будет происходить вся процедура пересадки на базу. Упаковали всю свою съемочную аппаратуру; отснятую пленку разместили в яуфах – железных круглых ящиках с ручками – чтобы было удобнее перегружать; хрупкие осветительные приборы – в картонные коробки, негабаритные софиты и штативы – в чехлы и ящики.
Через несколько часов с подветренной стороны от прибывшей базы стала отходить большая шлюпка с тремя матросами в оранжевых спасательных жилетах. На каждого из нас напялили такие же. Шлюпка долго не могла приблизиться к нашему судну… Рев взбесившегося моря, оскал высоких волн, готовых проглотить скорлупку с моряками, тревожили и настораживали. А пререкания моряков с базы и траулера просто пугали: ничего нельзя было понять. Казалось, в бессилии они не знают, что с нами делать… На траулере гадали:
– Шторм пять-шесть баллов?
– Да тут все восемь!..
Шлюпке все никак не удавалось пришвартоваться к нашему борту. Огромные озлобленные волны упорно, будто проверяя суденышко на прочность, не подпускали ее, безвольную, к нам; мотали, кидали, остервенело швыряли то вправо, то влево. Низвергали куда-то глубоко вниз, где она на глазах уменьшалась в два-три раза, а потом вскидывали почти на уровень палубы траулера. Пожилые, видавшие виды рыбаки качали головами:
– На хрена вам это нужно, молодежь? Родителей не жалко? Так детей пожалейте!.. Куда в такую озверелую пасть? Переждите, сынки.
Но отступать некуда. Нам наконец объяснили технологию эвакуации:
– Когда волна подымает шлюпку вверх, ни в коем случае не прыгай! Без ног останешься!.. Понял?!
– Понял…