После сильных морозов снежный наст был прочным. И мы, не выходя на дорогу, задними дворами пошли через поле, взяв направление прямо на Сосновку, село в десяти километрах от Никольского, на мельницу дяди Казимира, тоже Мамина. У нас в деревне после какой-то переписи многие стали Мамиными: китаец маленький, хитроватый, по имени Хли и все его потомство – Мамины. Австриец, попавший в плен в Первую мировую войну и каким-то образом прижившийся в Никольском, тоже стал Маминым. Монгол – с древних времен, никто не знает, как он оказался у нас, – тоже Мамин. Хотя по носу и щелочкам вместо глаз сразу видно, никого не обманешь – "монголец". Все его родственники в соседнем селе (три или четыре двора) – все Бегловы, а женки их из нашего села – Мамины.
Мы с отцом легко дошли до памятного для отца оврага, где чернели оставленные на зиму копны конопли. Из нее на маслобойне давили конопляное масло, а стебли после зимней выдержки, высушив, молотили цепами. Сухая сердцевина осыпалась, а из оставшихся волокон вили вожжи, заготавливали веревки.
В этот овраг, заросший с обеих сторон орешником, отец в давние годы вместе с "годками" гонял лошадей в ночное. Сюда же, в ночное на огонек, наезжали и ребята из Сосновки. Здесь они подружились. Потом призывались, служили вместе. После армии с подругами приходили по орехи…
Мы перешли старенький мостик с проломанными перилами и направились в село к давним знакомым отца – тоже Маминым.
Дома были только хозяйка и дочь. А сам хозяин, на которого так надеялся отец, погиб. Хозяйка тетя Фрося помнила отца. Удивлялась, глядя на меня:
– Надо же, пятнадцать лет прошло!.. – Охала, ахала: – Время-то летит – не догнать! Вот я порой смотрю на Шурочку и будто забываю свои годы. Летят!..
Отец только головой качал:
– Да! Прошлое за хвост не ухватишь. Время – танк. Прет, давит на настоящее, о будущем и думать некогда…
Она заменила керосиновую лампу – большей, с пузатым стеклом. Собрала на стол: курицу вареную, сало, квашеную капусту, огурцы, моченые яблоки и еще что-то. Да, картошку!.. Поставила на стол и самогон.
Мне так захотелось сала или курятинки! Курятина тогда не такая была. Это сейчас в магазинах куры неделями на прилавках лежат. А тогда!.. Это тебе – не мороженая, выхолощенная льдом птица. У той, домашней, и аромат, и вкус, и даже цвет другой был.
Но Фрося предложила дочке Шуре проводить меня в клуб на сельские посиделки, познакомить с местными ребятами, девчатами.
Пошли. Мне было досадно: "Зачем мне посиделки ихние?.."
Я спросил Шуру:
– Зачем твоя мать предложила нам посиделки? Что в них?
Шура усмехнулась:
– А ты не понимаешь?.. Маленький?..
Когда вернулись, отец был недоволен. Он был уже одет и, оказывается, давно ждал. Я, не раздеваясь, готов был идти. Отец сунул мне в карман подаренную бутылку с конопляным маслом.
Тетя Фрося предложила перекусить. Я с удовольствием поел и курятинки, и сала. Хозяйка смотрела на меня и почему-то плакала…
Когда мы вышли, я спросил у отца:
– Пап! А чего она плакала?
– Кто знает? – отец в ответ только покряхтел. Мельком взглянув на меня, спросил: – Ты сыт?.. Ну и ладно.
У мельницы десяток саней. Шум, гам, как на базаре. Таскают мешки с зерном на помол, мешки с мукой грузят на сани, дровни, салазки. Люди спорят, кто за кем, очередь занимают.
В пристройке мельничной полно народу. Дядю Казимира я сразу признал – мельник. На круглом лице выделялся огромный лиловатый бугристый нос картошкой. Торчащие из ноздрей волосы, борода, брови и вся одежда на нем были в муке, наверное, с прошлого года. В помещении шумели, поскрипывали какие-то деревянные колеса, ремни, и шипел высыпающийся из желоба помол. Пахло мукой, хотя ее вроде и не было видно. Мельник иногда откашливался, выплевывая сгустки теста.
Узнав отца, он по-мужски сдержанно, но искренне обрадовался:
– Ну! Татар баласы (ребенок, рожденный племенем татар), какие крутые пути тебя сюда закинули? Уж не орешник ли не по погоде притянул?
– Не поверишь, через орешник шел, сыну все рассказывал. Помнишь, когда я в Москву с семьей уезжал, мы в Пачелме с тобой на станции в последний раз встретились? Тогда ему месяц был…
Долгий разговор давно не видевшихся "годков" шел между делами. К мельнику то и дело подходили с вопросами, он выдавал муку. Отходил, приходил. Разговор затянулся…
Наконец выслушав отца, дядя Казимир предложил:
– Обменом займемся завтра! А сейчас отсыплю тебе муки пудик, и сын пусть едет домой. Скоро в Микиткино через Никольское поедет женщина, она муку грузит, – вот и довезет паренька. Дочь Беглова Исая. Помнишь сельсовет?..
Мы обрадовались. Но оказалось, женщина остается ночевать у родственников, поедет только завтра. Вот отец и решился: отсыпал муки с полпуда, наладил вещмешок, как рюкзак:
– Ты уж не маленький, сынок, дома голодные. А здесь ребята с десяти лет в лес за дровами одни ездят. Может, дойдешь?
– Да что ты как маленького уговариваешь, пап? Конечно, дойду! Дорога одна, прямая. Даже интересно.
– Вот!.. Не тяжело? Ну, поспеши. Лучше до темна пройти овраг, а там – на горку и под гору километра два всего… – Он сунул мне в карман бутылку с конопляным маслом. – Поспеши, сынок. Путь добрый…
Я пошел. Через полчаса начало заметно темнеть. Я прибавил ходу. Но темнело быстрее. Тучи снежные набегают, подумал я. Когда подошел к оврагу, мостик был уже еле различим. С одной стороны угадывалось пять-шесть столбиков, с другой стороны – два. А по центру моста, вроде, собака сидит. Я подошел метров на двадцать. Сидит!.. Подал команду: "Ко мне"! Молчит – без реакции… "Что если это волк!" – мелькнуло в голове. Попробовал пугнуть: залаял на него!.. Опять никакой реакции. Я сделал шаг на него – он шагнул от меня. Я остановился, встал и он… Я направо – и он направо! Я налево – налево и он… Я назад – а он на меня!.. Что делать?! Отступать нельзя. Стою… Представил лицо матери: в окно смотрит, меня ждет; сестры плачут. Братьев уже нет, погибли. И отец на мельнице один – без меня…
Взяла меня тут досада. Думаю: "В руках палка! В кармане перочинный ножичек!" Открыл лезвие, сжал в левой руке – слабовато, не то!.. Перехватил в правую руку – вроде уверенней. Но палка-то в левой!.. Слабо, опять не то! Спрятал ножичек перочинный, вытащил бутылку с маслом, взял в левую руку, как гранату, – вроде тяжелее, годится! В правой – палка… Деваться некуда. Была не была, иду на волка!.. Сидит, сволочь, и ни с места! Было бы светло, увидел бы, наверное: глаза пялит! Вдруг как сиганет в сторону – и канул в темноту!..
Тут уж я испугался крепко. Что произошло?.. Никого нет. Когда был волк, хоть одна живая душа была. А сейчас? Что вспугнуло зверя? Опять нечистая?!
Пошел снег. Прислушался: скрипят полозья. Ага, кто-то едет! По звуку – тяжелый воз. Значит, человек! Я быстро пересек овражек, почти бегом миновал столбики и начал подниматься навстречу шуму…
Из снежной пелены показалась лошадь под дугой, возчик идет рядом. Дровни нагружены швырками дров. Я, как заведено в сельских местностях, поздоровался:
– Бог в помощь!
Он ответил как-то по-особому, видимо, не ожидал встречи:
– Спаси Бог и тебя, мил человек. Откуда и что так припозднился?..
Спросил, чей я. Оказалось, он моего отца хорошо знает:
– Слышал, слышал: Юсупыч с семьею приехал. Зайду обязательно. Вы ведь у шорника Зур Ати остановились? (Буквальный перевод – большой отец.) Мы ведь с ним лет двадцать не видались. Зайду обязательно. Так!.. А ты-то что так поздно?
– С мельницы…
Я рассказал ему про волка. Он немного успокоил меня:
– Волк, ежли он один, на человека не нападает. Тем боле, ежли в руках палка. Вот спотыкнешься – может броситься! Но ты не бойсь, он больше не появится. Для него два человеческих голоса – уже сверкай ноги! То бишь – лапы! Я немного постою, пожду, пока ты дальше уйдешь. Буду громко петь. И ты иди и тоже громко разговаривай. Да хоть считай, только шумнее! Тут метров триста подниматься, а там уж и огоньки Никольские видать. Не бойсь, все будет как надо. Не надо бояться, разум терять. Усек?.. Ну, давай! Прощевай, путник молодой. А звать-то тебя как?
– Володькой!
– Ну, будь здоров, Владимир! Отцу привет большой от шапошника сосновского, брата гармониста слепого. Он должен помнить! Друзьями были…
Я скорым шагом пошел по дороге, и громко, во всю глотку, считал: …сто двадцать один, сто двадцать два… Долго слышал, как шапочник пел:
Хаз Булат удалой, бедна сакля твоя…
Дам коня, дам кинжал, дам винтовку свою…
Когда я увидел сквозь снежную мглу слабые огоньки, повернул правее на наст… и рванул прямиком к нашей избе! Шел нормально, успокоившись. Но вдруг правая нога провалилась выше колена! Не могу вытащить!.. Наконец было вытащил – провалилась левая! Тут уж я трухнул: не дай бог волк видит! Трепеща, оглянулся – никого. Удивился, поймав себя на том, что повторяю песню про "Хаз Булата"…
Вокруг ни души. Слава богу! До избы – метров тридцать. Можно и крикнуть в случае чего.
Вошел в избу, обрадовал всех.
– Зачем нужно было на ночь глядя идти! – озабоченно запричитала мать. – Нам соседка хлеба принесла, она сегодня пекла, вернула долг…
Озорницы
Как-то зимой послал нас сельсовет на лесозаготовки в район Ломово по разнарядке райсовета на месяц. Меня, Касима и с нами сельского парня Акрама. Он поехал охотно: там обещали по окончании работ ситцем отоварить, сахаром и еще чем-то. Меня назначили старшим.
Выдали нам всем троим тулупы длинные, посадили в сани и повезли, как декабристов. Провожали всем селом. И с плачем. С нами откомандировали еще трех девчат – местных. Они не плакали, надеясь получить и ситец, и все, что еще дадут. Плакали их подружки, то ли от зависти, то ли еще отчего. Плакали матери. Продуктов с собой велели взять на три дня, там-де будут кормить. Обещали!
На станции Пачелма зарегистрировались в райисполкоме и, получив на руки направление, поехали за сорок километров в какое-то село в Ломовском районе. Названия не помню уже, недалеко от леса.
Прибыли затемно. В селе, расположенном в низине и окруженном вырубленным лесом, уже горели огоньки. Разыскали контору лесного хозяйства. А возчики, торопясь восвояси (им предстояло ехать более сорока километров до района и двадцать восемь до Никольского), тут же повернули коней и, забрав наши тулупы, уехали обратно. Конечно, задерживать их мы не стали; но через час об этом очень пожалели.
В конторе нас вписали в журнал прибытия и посоветовали пройтись по селу, подыскать себе пристанище на месяц. Мы, недолго думая, зашли в одну избу – занято, в другую, третью… Занято!..
В четвертой старушка древняя, увидав нас, обрадовалась:
– Ка-а-неш-на, канешна, поместимся у меня. И картошка есть, и молоко. Приходите! А лошадей во дворе под крышу ставьте.
– А у нас нет лошадей.
Мы думали, обрадуем старушку: хлопот меньше. Да не тут-то было.
– Э-э, нет, хлопцы! Так не пойдет, мне с лошадками надо! У меня дров нет, а на лошадках хоть по два чурбачка, а привезли бы! Вы на месяц, и дров хватило бы на месяц. Нету у меня для вас места, сыночки. Всё!..
Выпроводила нас и с какими-то невразумительными словами вслед захлопнула с шумом за нами дверь.
Мы вышли, мало сказать, дураками! Растерялись навовсе. Обалдели. Ночевать-то негде! На улице темень… Как нам быть? Что делать? Лошадей нет, – а раз так, то никто нас и не пустит! Куда деваться?.. Вдруг слышим где-то недалеко веселые голоса девичьи. Частушки поют, черти:
Семеновна сидит на лесенке,
Делать нечего, поет песенки…
С горки с песнями под гармонику спускаются на трех санях девчата! Остановились возле нас и почти хором:
– Мужики, а где здесь контора лесного хозяйства?
Я спрашиваю:
– Это вам зачем? В военное время за такие вопросы!..
– Мы по разнарядке: приехали вам помогать с лесом управиться! Вы, видать, не осилили! Нас и прислали!..
– Ну, это другое дело! А лошади ваши остаются до утра или?..
Девчата опять дружным хором:
– Навовсе. До конца! А что?..
– Трудно здесь, негде с лошадьми устроиться. Мы все село обошли, вот только у одной бабуси есть возможность, а остальные требуют деньги. И бо-оль-шие!
– А как же вы?
– Мы ошибочку дали, своих домой отправили. Пешочком приходится… Касим, может, нам к старушке, как думаешь? У нее, кажется, кроме коровы ничего нет, куры только. Попробуем?
Девчата опять звонко как одна:
– Давайте, давайте, мужики, попробуем! Уговорим старушку!.. Мы хорошие. Поможем ей по хозяйству, если что. А то куда деваться-то?..
– Ну как не помочь хорошим людям! Поехали девчонки, тут недалеко. Определитесь, а в конторе потом отметитесь. Главное – устроиться с ночлегом. Поехали, сейчас вам покажем…
К старушке все зашли гуртом. Я залпом:
– Вот, бабушка, у нас теперь три лошади! Надо нас всех разместить…
– Да-да! – обрадовано вскинулась она. – Ка-а-нешна, канешна, все поместитесь!.. – забыла старая, что выпроводила нас с проклятиями. – У меня и картошка есть, и молоко, – все поместимся.
Старушка на радостях засуетилась: то приседала на табуретку, то шарахалась к печке. Хваталась за ухват, за кочергу, смахивала со стола: "Ка-а-нешно, канешно, милаи, поместитесь! И картошка, и молоко у меня, – все есть…"
Мы все остались. Довольные!.. Я взял гармонь – небольшая с колокольчиками. Эх, как жаль, что не умею играть! Зина озорно, а может, кокетливо потянула гармонь на себя. Пальцы ее заскользили по ладам – бегло, умело. Спрашиваю у бабки:
– А постелить-то есть что?
– Есть, есть, ка-а-нешна!.. Канешна, есть! Настелю вам сена, тулупы. Е-е-есть!.. Только вы помогните мне сена натаскать со двора, пущай прогреется. В тесноте, да не в обиде!
Все дружно согласились.
Выставили на стол всё – у кого что есть. Старушка на радостях предложила припасенный самогон из свеклы, "сама гнала". И приступили к пиршеству. Самогон пили все, кроме Акрама и трех никольских девчат – татарок. По окончании трапезы девчонки, веселые, принялись укладываться на ночлег.
Поверх сена, мешая друг другу, смеясь, все разом стелили постели – у кого что есть. Были и подушки и простыни. Вот тут-то мы и пожалели, что тулупы свои отдали.
На пол легли подряд одиннадцать девчат. Крайняя, что на гармони играла, Зина, я рядом, потом Касим. Акрам, ростом небольшой, поместился на лавке. Наши девчонки в первый день постеснялись лечь на пол, полезли на печь к бабке.
В хорошо протопленной избе было очень тепло. Накрывались, кто хотел.
Потушили лампу. В темноте похихикали, пошептались, и, казалось, все уснули. Я лежал и удивлялся девчачьей аккуратности или прилежанию, что ли, их отношению к вещам: как стелют, поправляют подушки, простыни. Как укладывали свои нехитрые одежки, убирали волосы на ночь – то, чего наша мать требовала от моих сестер.
Вдруг я почувствовал на своем плече горячие пальцы: тихо так перебирают; ладонь будто поглаживает… Ладно, думаю, что дальше будет?
Горячая рука поползла на грудь… Обняла. Прижалась нежненько. На меня пахнуло теплом и негой. Я ощутил на плече поцелуй. Зина задышала громче и чаще. Я ответил объятием. Она обмякла…
Когда я в кромешной тьме неловко сполз с нее (опыта-то у меня тогда даже и кот не наплакал) – подруга ей что-то прошептала.
– Пусть Касим ляжет к ней, – передала возбужденная Зина просьбу подружки Риты.
Я предложил Касиму. Он, не долго думая, охотно согласился и, переступив через нас, лег. Но не туда!.. Поднялся визг, испуганные крики. Заворчала бабка, не найдет в темноте спички… Но все быстро утихло, и несколько голосов хором успокоили бабку:
– Не надо зажигать света, бабуся. Все нормально! Это Ирка, чудачка, во сне испугалась.
Зина шепнула мне:
– Девчонки не ожидали, но быстро разобрались.
Касим остался там, откуда слышалось неровное дыхание, легкие стенания… Зина мне шепчет:
– Касим не туда лег! Надо же!.. Слушай, ты можешь лечь к Рите?
– Чего?! Это еще зачем?..
– Ну Касим же не к ней лег! Да и Катька тоже ждет…
– Ну, девки, вы даете. А как же ты?
– Я потом. А то ей обидно: со мной было, а с ней… Подружка ведь!
Я полез через Зину. Подружка действительно ждала. Ее трясло мелкой дрожью! Верные подружки!..
Когда я уже хотел вернуться на свое место, Рита удержала меня, в отличие от Зины. Пришлось согласиться: Зина же сама отправила меня к ней!.. В какой-то момент Рита тихо и сладостно простонала: "Ой, маменька!.." Она задыхалась. Я почувствовал, как по щекам у меня пополз жар.
Когда я уже собирался на свое место, еще одна подруга, Катя, нащупав мою левую руку, слегка потянула к себе. Но я уже к ней не пошел.
Шепот и прерывистое дыхание Касима слышались уже дальше, видимо, и он перешел на новое место. Зина с надрывной хрипотцой в голосе спросила:
– Ты чего так долго? Я заждалась!..
– Сама же просила за подружку!..
Утром все встали, как ни в чем не бывало, умылись на дворе холодной водой. Сели за стол. Немного посмеялись над Ирой, которая, нисколько не смущаясь и глядя в потолок, ответила: "Мне баба-яга приснилась…"
Нас с Касимом в упор не видели, будто ничего и не произошло. Да и мы никого не признали: ведь темно было, а говорили шепотом. Только Зина больше всех хлопотала над столом. Пыталась ухаживать за мной, как за старшим, что ли, или… Выделяла, словом.
Оделись, запрягли лошадей. Поехали в контору искать десятника, надо же было достать пилы, топоры. В конторе удивились:
– Какие пилы? Чего?! Топоры?! Вы куда приехали-то – без пил и топоров?
– На лесозаготовки! А мы… Откуда нам знать?
– Вот! На лесозаготовки!..
Пошумели, повоспитывали:
– А у нас пил и в колхозе-то нет! Да и где их набраться для вас – для кажного! По дворам, что ли, собирать? А кто даст? Топоры в деревне самим нужны и кажный день…
Словом, и стыдили, и насмехались, и угрожали обратно отправить. Потом достали из-под лавки старую пилу двуручную – без деревянных вставок, из сеней занесли еще одну: сказать, всего на пиле три-четыре зубца, – ничего не сказать! Прикиньте сами, сколько может быть зубцов в выброшенной пиле! Мы ее, конечно, взяли для смеха.
В общем, нас запросто выставили:
– Идите работать, ситца даром не дадут!..
У саней нас встретили девчонки:
– Пилы дали?
Ира серьезно ответила:
– Не видишь что ли?.. Дали! По одной щеке…
Зина подхватила:
– На месте дадут по другой, если подставишь! Едемте, девчонки, трудиться на благо райисполкома Пачелмского!
– И колхоза родного Кашавского…
Обоз из трех саней, набитый озорными девчатами, задиристо пропел частушку под окнами правления:
Высоко ворон летает,
Крылом небо достает,