Девятое ноября. Улан-Удэ
Днем Рихтер приехал в Улан-Удэ. Вскоре после того, как все расположились в холодной (в прямом смысле) роскоши нового жилища, Святослав Теофилович стал интересоваться, где можно будет заниматься. Оказалось, в Оперном театре, как и в прошлый приезд. Перед уходом никак не мог решить, какие брать с собой ноты. Ноты лежат в отдельном чемодане, составляющем самую существенную часть багажа Рихтера.
– Что мне выбрать? Вариации на тему Генделя, этюды Листа или "Метопы" Шимановского? Да! Ведь еще Трио – для "Декабрьских вечеров"! Вы видели эти ноты?.. Придется бросить жребий.
Я на несколько минут вышла из комнаты, а когда вернулась, Святослав Теофилович сообщил:
– Вышел, конечно, Лист.
Рихтер подошел к чемодану, раскрыл его и из аккуратно сложенных нотных стоп вынул том Листа, с которым и отправился в Оперный театр, который как бы венчает старую часть Улан-Удэ, его главную улицу. Тротуар постепенно, ступенями шел вверх, и Рихтер легко поднимался по ним. Падал снег, стояли заснеженные деревья, в сумерках реяла впереди отнесенная от театра на несколько десятков метров высокая аркада, состоявшая из взвившихся ввысь каменных полукружий, – красивое сооружение!
Вошли в театр. Предводительствуемые уверенно шедшим впереди Н. Васильевым, через множество коридорчиков и коридоров, вверх и вниз по разным лесенкам, мимо волшебных закрытых дверей и артистических, через сцену, на которой шла репетиция и стояли "золоченые" кресла, среди бутафории и декораций с удовольствием совершили путь до кабинета, где будет заниматься Святослав Теофилович.
Святослав Теофилович вошел в кабинет, снял пальто и, не медля, сел за рояль, сразу – Лист. В тот раз я почему-то не ушла сразу – решилась остаться и не была изгнана. Получился "открытый урок" Маэстро, сопровождаемый его рассуждениями и пояснениями, которые я успела записать и привожу полностью.
– Почему опять не выходит?! – воскликнул Рихтер, играя а-moll'ный этюд Листа. – В Хабаровске ведь уже выходил. Дикий какой человек – Лист. Посмотрите, что он придумал. Гунн. Венгр. (Все это говорилось во время игры, которая ни разу не прерывалась.) Цепкость какая, похож на него был Григ в чем-то. Вас не раздражает эта агрессия? Страшно агрессивный. Какие диссонансы, и это в то время! Мне этот этюд очень нравится, потому что он оригинальный…
В нотах – своеобразные пометки, понятные только Рихтеру, – например: "Слева"; вспомнилось, как Святослав Теофилович ответил мне на вопрос, как играть октавное glissando в одной из вариаций Брамса на тему Паганини: "Надо поверить, что это выйдет, от плеча поставить руку и…" (невоспроизводимое звукоподражание). Еще: "Чтобы нота тянулась – очень просто: надо взять ее всем телом. Например, у Шостаковича в Альтовой сонате нижнее "до" pianissimo должно звучать очень долго. И оно звучит".
– Смотрите, что пишет Лист, – продолжал Рихтер, – prestissimo, fortissimo, stretto, stringendo, furioso; вот он всегда такой, когда это настоящий Лист…
Следующим был Этюд Листа на тему Паганини.
– Это уже готово, – говорю я, восхищенная игрой.
– (Поет.) "Она уже готова"… Откуда это?
– Не знаю.
– Фауст объясняется с Маргаритой, а в это время Мефистофель: "Она уже готова".
Рихтер феноменально сыграл Этюд в быстром темпе четыре раза подряд, потом стал играть сравнительно медленно.
– Конек Клары Шуман, – Святослав Теофилович начал играть Третий этюд. – Eroica. Интересно, что Es-dur обязательно связан с чем-то римским: Бетховен – Eroica, Лист – Концерт. Этот этюд позерский, но очень хороший. Театральный, в хорошем смысле этого слова. Такая музыка тоже должна существовать. Правда же, хорошая музыка? А некоторые говорят: "Фу, банально…" А по-моему, очень благородно. Пусть поза, но благородная.
"Дикая охота". Это огромное полотно Рубенса – "Битва амазонок". Когда я играл на Всесоюзном конкурсе, я выучил (надо же, какой я был нахал) этот этюд за два дня. Правда, сидел оба дня по десять часов. И все же у меня впечатление, что сколько я бы ни играл его, никогда не выучу. Тогда, на Всесоюзном конкурсе, погас свет, я не перестал играть, принесли свечку, и она упала в рояль, – это все запомнили, и потом, естественно, это и оказалось "самым главным". Конечно, Лист знал Wanderer-фантазию Шуберта. Ну и хорошо, что похоже. Что вы думаете о графине д'Агу? Беатриса Бальзака. Что-то не очень, а? Как вам кажется? По-моему, что-то не то. А какой подарочек получила? Шопен: Двенадцать этюдов, ор. 25! Наверное, ничего не поняла. Я все-таки очень люблю этого композитора. Изумительный композитор, даже без "все-таки". А вот вчерашняя публика, наверное, думала: "А что это такое он играет? Зачем это?" Когда я играл эти этюды в Черновцах, мне прислали записку: "Сыграйте, пожалуйста, "Лунную сонату". Это после "Дикой охоты"!
– Святослав Теофилович! Правду ли говорят, что в день концерта не надо играть с полной отдачей?
– Учить можно все время. Но целиком не обязательно играть. Можно вообще сыграть впервые целиком на концерте.
Боясь, что все-таки мешаю, я ушла. Под сильным впечатлением от музыки и всего услышанного вернулась в гостиницу. Включила телевизор. Детектив, который демонстрировался, не оправдал ожиданий, – не досмотрев до конца, я прибежала в комнату Святослава Теофиловича. Призналась, что смотрела фильм и поэтому опоздала.
– Хороший фильм? – спросил Рихтер.
– Очень плохой. Я даже не досмотрела до конца.
– Ну вот. Разве можно не досматривать до конца? Это ужасно.
Я стала пересказывать фильм, но по ходу рассказа нелепость интриги становилась все очевиднее.
– Все же надо было обязательно досмотреть до конца, – стоял на своем Святослав Теофилович.
Снова заговорил о Листе, потом – о сочинении музыки.
– Вы знаете, я ведь сочинял, я вам играл, наверное?
– Нет.
– Я сочинял, когда мне было одиннадцать лет, оперу "Бэла" (конечно, только начало и без либретто) и еще "Ариана и Синяя борода" по Метерлинку, две оперы. А потом романсы. Еще фокстроты. Генрих Густавович меня спрашивал: "Откуда ты это взял, эти фокстроты?" Я потом понял: это Одесса (и Святослав Теофилович вдруг совершенно преобразился и показал танцующую нэпманскую парочку, со всеми ужимками, – очень легко и грациозно). Но не просто фокстроты, а с развитием, бурным размахом, неожиданными гармониями, вдруг G-dur'ный фокстрот кончается а-moll'ным аккордом.
– Почему же вы перестали сочинять?
– Потому что приехал в Москву. И стал пианистом. Поэтому же не стал дирижером. Один раз продирижировал Ростроповичу Симфонию-концерт Прокофьева, и все сказали: "Ну вот, теперь он станет дирижером". Но я не стал. Пошли снова концерты и так далее. Знаете, в чем одна из причин, почему я не хотел дирижировать? Потому что когда берешь партитуру, исчезает всякая тайна, происходит анализ, а я терпеть не могу анализировать. (Однажды Святослав Теофилович признался мне, что, стоя тогда за дирижерским пультом, безотчетно повторял про себя: "А ведь это легче, это легче!")
– Но разве вы не анализируете, когда играете сочинение?
– Нет. Я просто беру и играю его как оно есть.
– Все же я не верю, что вы не любите заниматься.
– Не люблю. Меня, знаете, что может занимать? Вот что. Я пять минут играю Этюд Листа на тему Паганини, пять минут октавы из "Дикой охоты". Сколько я успею сыграть за час, – такая вот чисто математическая задача меня увлекает, и я занимаюсь. Сколько же раз приходится повторять! По часам и без конца. И мысли приходят в голову дурацкие, потому что нельзя же думать ни о чем серьезном, – это мешает, а потому лезут в голову какие-то непервосортные мысли. Ну, конечно, я люблю заниматься, когда учу что-то впервые. Например, Шимановского буду учить с удовольствием. Но снова и снова учить Вариации Брамса?! Нет, это я не люблю.
Десятое ноября. Улан-Удэ
Утром на улице слышала, как молодая женщина спросила своего спутника:
– К кому бы подкрасться, чтобы попасть на Рихтера?
Внутреннее убранство Академического театра оперы и балета в Улан-Удэ – это традиционный театральный интерьер, пышный уют, старина, нарядные ложи. В театре жар ожидания – все готово к концерту, настроен рояль, ломится от слушателей зал. Рихтер выходит на сцену, занавес еще закрыт, пробует рояль, проверяет, достаточно ли высоко поднято сиденье, шутит, "пугает" публику: берет "страшные" диссонантные аккорды. Потом уходит в артистическую. Ведущая объявляет программу – снова, как и в Чите, брамсовскую.
В антракте, услышав слова "открою дверь" (в артистической было душновато), Святослав Теофилович тотчас пропел:
– "Откройте дверь. Пусть слышат стоны"… Откуда это?
– Из "Тоски".
– (С удовлетворением.) Верно. Это замечательная опера. Только чересчур все страшно. Слишком…
Рихтер возмущался, что Бриттен отказался от его предложения написать оперу на сюжет третьей пьесы из трилогии Бомарше "Преступная мать".
– Эта пьеса как раз лучшая. Лучше, чем "Севильский цирюльник" и "Свадьба Фигаро".
Прозвенел третий звонок. Труднейшее второе отделение. Вторая соната и Вариации на тему Паганини.
Отзвучали аплодисменты. Кончился 116-й концерт. Благодарность слушателей. Артистическая полна цветов. Под руку с внуком входит немолодая женщина.
– Я здесь самый первый, самый старый музыкальный работник. Я счастлива, что дожила до того, чтобы вас услышать. Спасибо.
Снова и снова звучали слова признательности.
Святослав Теофилович более или менее доволен концертом:
– Я сегодня уже импровизировал в Вариациях. Менял темпы. Вы, конечно, сейчас скажете "ой-ой-ой", но я вам скажу, что действительно следовало бы сделать после такого концерта. (Пауза.) Обязательно. (Пауза.) Знаете что?
– Нет.
– Позаниматься еще два часа.
– (Совершенно невольно.) Ой-ой-ой.
…Рихтер один. Наваливается усталость.
– Утомительно. Брамса, знаете ли, нелегко играть. Все-таки Брамс…
Вернувшись домой, Святослав Теофилович сел на узкий диван, который с первых же минут решительно предпочел необъятному, утопающему в нейлоне ложу в спальне (куда ни разу не зашел, – только увидел его один раз и в страхе отпрянул), откинулся на его жесткую спинку и сказал:
– Опасно, когда уши закрыты на новое. Как-то Яков Зак играл концерт Метнера. Анна Ивановна Трояновская стояла с Еленой Александровной Скрябиной. Подошел Самуил Евгеньевич Фейнберг и спрашивает: "Ну как ваше впечатление?" Анна Ивановна отвечает: "Ну что ж, очень интересно было. Но сейчас, когда мы слышим Шостаковича и Прокофьева"… Фейнберг: "Переметнулась-таки!" Повернулся и ушел. Анна Ивановна сказала: "Я посмотрела вслед и увидела, что уходит он в рыцарских доспехах".
Я, например, люблю Ксенакиса. Из современных композиторов лучшие – Булез, Лютославский, Шнитке, Берио, Ксенакис. Бриттен же приблизил к слушателям современную музыку, сделав ее более доступной. Шнитке я люблю не только за то, что он один из лучших композиторов XX века. Но и за его статью, – пошутил Святослав Теофилович, – в которой он похвалил меня за постановку "Поворота винта". Я вообще люблю, когда меня хвалят не за музыку, а за что-то другое. Это меня подкупает. Берио тоже сказал мне: "Я вас поздравляю не как музыканта, а как художника. Ваши пастели, которые висят у Лорина Маазеля, замечательные".
Поздно вечером состоялся совместный ужин. "Гвоздем программы" были "дранки" – картофельные оладьи. За ужином Святослав Теофилович восхищался оперой "Война и мир", и музыкой, и либретто, написанным Миррой Мендельсон-Прокофьевой.
– Либретто имеет огромное значение. Это же большая литература. В итальянской опере либретто не так уж важны. Но у Римского-Корсакова либретто играют большую роль, а вагнеровские – вообще шедевр. У Брюсова "Огненный ангел" – вымученный, а Прокофьев сделал прекрасное либретто. Лучшие оперы Прокофьева – это "Семен Котко" и все-таки "Война и мир". Станиславского бы в качестве постановщика! Я первый показывал эту оперу разным композиторам по рукописи Сергея Сергеевича. Дмитрию Дмитриевичу опера очень понравилась. А на других композиторов я не обращал внимания, хотя Н. опера не понравилась.
Святослав Теофилович, в частности, хвалил сцену, в которой действие заканчивается тем, что Наполеон "отфутболивает" ядро, упавшее у его ног. Хороша последняя реплика Пьера, узнавшего о гибели князя Андрея и Элен. От опер перешел к пьесам, хвалил "Стулья" Ионеско в отличие от "Носорога", – эта пьеса представляется Рихтеру несколько прямолинейной. Когда мы подняли бокалы с нарзаном за 116-й концерт (такой установился ритуал), Святослав Теофилович тотчас вспомнил 116-й и 117-й opus'ы Брамса. А я вспомнила строки из его дневника: "Опять Брамс! Опять он!"
Жалел, что надо расходиться, но в половине первого С.Т. все же пошел собирать свои вещи, попросив Николая Ивановича разбудить его как можно раньше, чтобы до отхода поезда он успел как следует позаниматься. Поезд из Улан-Удэ в Иркутск отправлялся на следующий день в 13 часов…
Одиннадцатое ноября. Улан-Удэ – Иркутск
В девять часов пятнадцать минут Рихтер ушел заниматься в Оперный театр. Учил "Метопы" Шимановского. Без четверти час мы зашли за ним в театр. По дороге к машине Рихтера перехватили местные журналисты вопросом, что бы он хотел пожелать их городу – Улан-Удэ. Святослав Теофилович посмотрел на груду хлама, сваленного у колонн легкой воздушной аркады около театра, и сказал:
– Только одно: уберите мусор, который мешает любоваться вашим городом, – помолчал и добавил: – И еще: не разрушайте старый город, стройте в новых районах и старайтесь строить разнообразнее, не все одинаково. Сохраните старый город.
В машине, под впечатлением Шимановского, Святослав Теофилович размышлял:
– Одиссей – это совершенно законченный тип сообразительного, ловкого человека, не очень даже, может быть, и хорошего, но…
– Одним словом, хитроумного…
Как только тронулся поезд, Рихтер раскрыл ноты "Калипсо" Шимановского и подробно показал, где Калипсо умоляет Одиссея остаться, где Одиссей твердо отказывается, где шумит море, где Одиссей решительно бросает Калипсо и уезжает. Жалел Калипсо.
– "Навсикаю", – сказал Святослав Теофилович, – играть не буду. Не нравится. Что-то болтливое.
Рассказал, как занимался утром: сначала выучил четыре страницы, потом еще две, потом шесть вместе, потом еще две и все. Мог бы сегодня играть.
Из окон вагона открывался такой изысканный вид, что Рихтер счел его красивее пейзажей Японии. Горы, покрытые редко растущими тонкоствольными деревьями, прямыми и с узорными на фоне неплотного снежного покрова ветвями; и всего два цвета: белый и коричневый. Скоро Байкал. Вдоль его берега поезд будет идти около семи часов.
Рихтер не отрывал взгляда от окна.
Байкал обрушился неожиданно, сметя в душе все, что ранее представлялось воображению. Это был совсем другой, "нетуристический показательный" Байкал, который мы видели в сентябре. Такое чувство часто испытываешь, слушая игру Рихтера: ждешь взрыва, но то, чего ждал, оказывается ничтожным по сравнению с тем, что случается.
Поезд едет у самой воды. Стальные с зеленым отливом волны разбиваются в облака брызг около поезда: безбрежное буйство воды. Брызги смешиваются с кружащимся в воздухе снегом. На берегу застыли причудливыми фигурами оледенелые кусты и сверкающие льдом шары валунов. Вода настолько прозрачна, что из окна вагона видны камешки на дне. Волны то зеленели, то отдавали в черноту. Байкал то затихал, то бушевал, метель усиливалась – незыблемость стихии.
Как и в прошлый раз, Байкал вызвал у Рихтера образы Вагнера. Он рассказывал о постановках "Валькирии" Эйзенштейном, Г. Караяном. Потом о постановке всего "Кольца" П. Шеро. "Постановка скандальная, но талантливая", – отметил Святослав Теофилович.
– Все равно я представляю себе все иначе: Вагнера надо ставить так, будто это все настоящее, а не декорации. Вдруг откуда-то подует ветер… Кстати, нашу "Снегурочку" надо так же ставить. "Снегурочка" Островского – совсем необычное произведение. Асафьев говорит, что Римский-Корсаков достиг в "Снегурочке" вагнеровского дыхания. Очень интересная книга Асафьева "Симфонические этюды".
Байкал жил своей жизнью, изменчивой и бурной, вызывая в воображении Святослава Теофиловича живописные полотна: Айвазовского – "похожесть", точно уловленную игру воды на его картинах; от Айвазовского к Репину (не самый любимый художник), Шишкину (свежесть!), Брюллову (красиво), к эскизам Иванова (здорово). "Последний день Помпеи" – очень нравится, хорошие художники – Рябушкин, Кустодиев, но далеко не во всем.
В Иркутске мела метель. На перроне, залитом светом, Рихтера радостно встречали старые знакомые. Водитель – "юноша из Сикстинской капеллы" – повез в "Ангару". С сентября она похорошела, потому что ее отремонтировали. Но внутри было очень холодно. Святослав Теофилович категорически отказался переходить из "своего" прежнего номера, хотя предлагали несколько других, где было тепло.
– К этому номеру я привык, мне очень тепло, – твердил он в ответ на все предложения перейти в другой.
Принесли обогревательные приборы. Не скажу, чтобы они внесли существенные изменения в температуру.