Когда я предложил записать нашу вторую беседу, Уайт согласился, но заметил при этом, чтобы я меньше писал о Берджессе и сосредоточил внимание на собственной карьере. Теперь почти все выплыло наружу, и я не удивился, когда меня вызвал шеф. Он сказал, что получил резкое письмо от Беделла Смита, которое исключает возможность моего возвращения в Вашингтон. Позже я узнал, что письмо было подготовлено Биллом Харви, жену которого Берджесс однажды сильно оскорбил на праздничном приеме в моем доме. Я извинился тогда за его поведение, и извинения будто бы приняли, поэтому было трудно понять, почему Билл затаил в душе злобу. Меньше всего я ждал этого от него. Второй вызов к шефу, когда он с видимым огорчением объяснил мне, что я должен подать в отставку, был простой формальностью. Он проявил великодушие, выдав мне вместо пенсии 4000 фунтов стерлингов. Однако моя тревога возросла, когда он тут же добавил, что не выплатит всю сумму сразу. Сейчас мне выдадут 2000 фунтов, а остальные будут выплачивать каждые полгода по 500 фунтов. Предлогом для рассрочки платежа было опасение, что я могу растратить деньги в необдуманных спекуляциях на бирже. Но поскольку я никогда в жизни не спекулировал, этот предлог выглядел наивным. Более вероятной причиной было стремление застраховаться на случай, если в течение этих трех лет меня упрячут в тюрьму.
Итак, я остался с двумя тысячами фунтов в кармане и черной тучей над головой. Я провел лето в поисках жилья и наконец устроился в деревушке около Рикмен-суорта. Был уже ноябрь, когда мне позвонил шеф и попросил зайти к нему в десять часов утра следующего дня. Я ехал в Лондон прекрасным зимним утром, любуясь инеем, покрывшим изгороди. Шеф объяснил мне, что начато официальное расследование обстоятельств побега Берджесса и Маклина. Расследование возглавляет королевский советник Мильмо, который во время войны работал в МИ-5. Я должен был дать показания; шеф выразил надежду, что я не буду возражать. Упоминание имени Мильмо означало, что приближается кризис. Я знал Мильмо и слышал о нем. Этого опытного следователя МИ-5 обычно привлекала в особо важных случаях. Пока мы ехали с шефом через Сент-Джеймс-парк в Леконфилд-хаус, я готовился к большому испытанию, втайне надеясь, что выдержу допросы, основанные лишь на тех доказательствах, которые мне известны, какими бы трудными они ни были. Но я не мог быть уверен, что в руки Мильмо не попали новые доказательства, которые могут погубить меня.
По прибытии в Леконфилд-хаус меня представила начальнику юридического отдела МИ-5, а затем провели к Мильмо. Это был дородный мужчина с румяным круглым лицом. Слева от него сидел Артур Мартин, спокойный молодой человек, один из главных следователей по делу Маклина. В течение всего допроса он молча наблюдал за мной. Когда я выглянул в окно, он сделал пометку, когда покрутил пальцами, сделал другую. Сухо поздоровавшись, Мильмо перешел на официальный тон и попросил меня воздержаться от курения, поскольку это "судебное расследование".
Разумеется, это был вздор. У меня мелькнула мысль попросить у Мильмо официальное разрешение на допрос или заявить, что штаб-квартира МИ-5 является неподходящим местом для судебного расследования. Но это не соответствовало бы той роли, которую я решил играть, то есть роли бывшего сотрудника СИС, который так же, как и сам Мильмо, очень хочет помочь установить истину о Берджессе и Маклине. В течение почти трех часов я отвечал на вопросы или довольно мягко парировал их, позволяя себе слегка рассердиться лишь в тех случаях, когда делался прямой выпад против меня. Я знал, что бесполезно пытаться убедить в чем-то бывшего сотрудника контрразведки Мильмо, и поэтому видел свою задачу лишь в том, чтобы не делать признания, которого он требовал как юрист.
Я был слишком заинтересованной стороной в допросе, поэтому не могу высказать объективного мнения о профессиональных достоинствах Мильмо. Большая часть вопросов была уже мне знакома, и мои ответы, подготовленные заранее, оставляли ему возможность лишь кричать. В начале допроса он обнаружил слабость своей позиции, обвинив меня в том, что я доверил Берджессу "личные конфиденциальные документы". Обвинение было настолько абсурдным, что мне не пришлось даже разыгрывать недоумение. Оказалось, во время обыска в квартире Берджесса после его побега был найден мой диплом из Кембриджа. Много лет назад я вложил этот бесполезный документ в книгу. Каждый мог бы сказать Мильмо, что Берджесс был неисправимым в одном деле: он одалживал книги как с разрешения хозяина, так и без такового. Цель обвинения заключалась в том, чтобы показать, что я сознательно принижаю степень своей близости с Берджессом. Это была попытка с негодными средствами, и она в значительной степени укрепила мою уверенность в исходе дела.
Однако Мильмо выложил по крайней мере два непредвиденных козыря, которые показали, что цепь косвенных улик против меня была длиннее, чем я предполагал. Через два дня после того, как информация по делу Волкова достигла Лондона, было отмечено значительное увеличение объема радиообмена по этому делу между Лондоном и Москвой, за которым последовало аналогичное увеличение обмена между Москвой и Стамбулом. Кроме того, вскоре после официального сообщения об утечке информации из посольства в Вашингтоне произошел такой же скачок в объеме радиообмена с Москвой. Взятые в сочетании с другими фактами, эти два момента были изобличающими. Но для меня в роли допрашиваемого они не составили проблемы. Когда Мильмо громовым голосом предложил мне объяснить эти совпадения, я просто ответил, что не могу объяснить их.
Я уже начал уставать, когда внезапно Мильмо сдался. Он попросил меня подождать несколько минут. Меня пригласили в соседнюю комнату; Мильмо исчез, и вместо него появился советник МИ-5 по юридическим вопросам. Он попросил меня сдать паспорт, сказав, что они могли и сами его взять, но что добровольные действия с моей стороны помогут избежать огласки. Я охотно согласился, так как мой план побега, разумеется, не предусматривал использования документов. Мое предложение послать паспорт тем же вечером заказным письмом было отвергнуто, так как считалось слишком рискованным. Со мной послали Джона Скардона, чтобы взять паспорт у меня дома. По дороге Скардон пытался читать мне проповеди о целесообразности пойти навстречу властям. Я испытывал слишком сильное облегчение, чтобы их слушать, но к этому чувству примешивалось сознание предстоящих больших опасностей.
В течение последующих недель Скардон несколько раз приходил продолжать допрос. Он был исключительно любезен и отличался прямо-таки изысканными манерами, а его внимание к моим взглядам и поступкам даже льстило мне. Это был гораздо более опасный человек, чем неспособный Уайт или шумливый Мильмо. Воспоминание о том, что именно Скардон сумел войти в доверие к Фуксу (а это привело к гибельному исходу), помогало мне не поддаваться его вежливому подходу. Во время нашей первой долгой беседы я обнаружил две маленькие ловушки, которые он ловко и расчетливо подготовил для меня, и сумел избежать их. Не успел я поздравить себя, как мне в голову пришло, что он мог расставить и другие ловушки, которые я не заметил.
Но даже Скардон допускал ошибки. Один из допросов он начал с того, что попросил у меня письменную доверенность на проверку моих банковских счетов. Он мог получить на это законное разрешение независимо от моего согласия. Поэтому я не возражал, зная, что он не найдет в этих счетах никаких признаков незаконных вкладов, потому что их не существовало. Получив мою доверенность, он все же начал расспрашивать меня о моих финансах, и я использовал эту возможность, чтобы хоть как-то дезинформировать его.
Для этого у меня была серьезная цель. Я сумел найти благовидное объяснение для большинства сомнительных моментов в моей карьере, но не для всех. Поэтому там, где не помогала изобретательность, я мог лишь ссылаться на провалы в памяти. Я просто не мог вспомнить то или иное лицо, тот или иной случай. Расспросы о моих финансах предоставили мне возможность подтвердить свою плохую память. Если уж я не мог помнить свои финансовые операции, то вряд ли можно было ожидать, чтобы я припомнил все детали моей светской и профессиональной жизни.
После нескольких таких допросов Скардон перестал приходить ко мне. Он не сказал, удовлетворил ли его исход дела. Просто оно повисло в воздухе. Он был, конечно, убежден, что я скрываю почти все, что имело значение. Я бы многое отдал, чтобы взглянуть на его заключение. Не было сомнения в том, что улики против меня оказались внушительными, но они не были решающими. Однако еще один вызов в Бродвей показал мне, что я ошибаюсь. На этот раз меня допрашивали Синклер и Истон. Было неприятно бесстыдно лгать честному Синклеру; надеюсь, теперь он понимает, что, когда я лгал ему, я так же твердо защищал свои принципы, как и он. Но дуэль с Истоном доставила мне удовольствие. У меня уже был опыт допросов с Уайтом, Мильмо и Скардоном, поэтому я шел по проторенной дорожке и не думал, что он преуспеет там, где они потерпели неудачу. Так оно и вышло.
Глава XIII
Тучи рассеиваются
В течение более чем двух лет меня не трогали, вернее сказать, сохранялось состояние вооруженного нейтралитета. Я не надеялся на то, что мое дело окончательно закрыто, хотя никаких обвинений против меня выдвинуто не было. Я даже сохранил дружеские отношения с некоторыми бывшими коллегами по МИ-5 и СИС. Это было тревожное время. Я располагал двумя тысячами фунтов и перспективой получить еще две и, кроме того, две-три тысячи в виде страховой премии. Надеяться на хорошую работу не приходилось, потому что, куда бы я ни обращался, первым вопросом было, почему я ушел с дипломатической службы. Лучшей возможностью для меня была, пожалуй, журналистика, и мои мысли обратились к Испании, где я начинал свою деятельность. Я был уверен, что сумею вскоре вновь встать на ноги, и полагал, что мой отъезд в Испанию укрепит позиции тех, у кого оставались сомнения в моей виновности. Вряд ли можно было найти другое место, которое в такой степени освобождало бы меня от всяких подозрений. Поэтому я написал письмо Скардону с просьбой вернуть мой паспорт. Он был прислан немедленно без всяких комментариев.
Мое пребывание в Испании было очень коротким. Я пробыл в Мадриде недели три, когда получил письмо с предложением работать в Сити. Жалованье было скромным, но соразмерным моему полному невежеству в коммерческих делах. В течение года я занимался торговлей, разъезжая ежедневно между Рикменсуортом и Ливерпуль-стрит. Я совершенно не подходил для этой работы и даже почувствовал облегчение, когда моя фирма оказалась на грани банкротства из-за опрометчивых действий транспортного отдела, с которым, к счастью, я не имел ничего общего. Хозяева мои только обрадовались, когда я уволился. Потом я зарабатывал на жизнь как свободный журналист. Это было очень трудное занятие, которое требовало большой способности к саморекламе, что никогда не было моей сильной стороной. Мое довольно серое существование несколько оживил любопытный эпизод, который начался с письма от одного консервативного члена парламента от округа Арундель и Харшем, пригласившего меня на чашку чая в палату общин. Объяснив мне, что его самого уволили из министерства иностранных дел, он чистосердечно признался, что ведет войну против министерства в целом и Антони Идена в частности. Его позиция, по его словам, была неуязвимой, так как он представляет в парламенте один из самых надежных округов в стране, а местная организация консервативной партии пляшет под его дудку. Он слышал, что меня тоже уволили с дипломатической службы, и полагал, что я теперь должен испытывать чувство обиды. Он был бы очень благодарен, если бы я предоставил ему какой-либо материал, позволяющий облить грязью министерство иностранных дел. Он долго распространялся на эту тему, сопровождая взрывами смеха собственные остроты. Я ответил, что понимаю причины, побудившие руководство министерства иностранных дел потребовать моей отставки, и тут же удалился.
Несколько раз в течение этого периода я обдумывал план побега. План был разработан первоначально для американских условий и требовал лишь незначительных изменений. Надо было приспособить его к условиям Европы. В некоторых отношениях осуществить побег было даже проще из Лондона, чем из Вашингтона. Но каждый раз, когда я думал об этом, мне казалось, что крайней необходимости для побега нет. Наконец произошло событие, после которого я выбросил из головы эти мысли. Сложнейшими путями я получил сообщение от моих советских друзей, призывавшее меня не падать духом и предвещавшее возобновление в скором времени связи. Это коренным образом меняло дело. Я не был одинок. Приободрившись, я наблюдал, как собирается очередная буря. Она началась после якобы новых "открытий" по делу Берджесса и Маклина. Флит-стрит снова подняла шум о "третьем человеке", но на этот раз в прессу просочилось мое имя. Поразительно, что в условиях, когда пресса тратила сотни тысяч фунтов на выискивание пустяковых и ложных сведений об исчезнувших дипломатах, ей потребовалось четыре года, чтобы добраться до меня, и то благодаря чьей-то неосторожности. Один из моих друзей из СИС сказал мне, что эту утечку допустил старший офицер полиции, вышедший в отставку. Обоим нам он был известен как болтун. Объяснение казалось довольно правдоподобным, поскольку первыми новость узнали полицейские репортеры. В связи с поисками "третьего человека" "Дейли экспресс" упомянула об "офицере службы безопасности" из английского посольства в Вашингтоне, которому предложили уйти в отставку. Это было явной неточностью. Я никогда не был офицером службы безопасности, но догадка была довольно близкой, чтобы подготовить меня к возбуждению иска о клевете против первой газеты, которая упомянет мое имя.
Вскоре появился первый посетитель с Флит-стрит. Он позвонил мне из Лондона и попросил интервью. Я предложил ему изложить свои вопросы в письменной форме. Через два часа он позвонил мне со станции, и я решил действовать с ним строго формально, Я заявил, что не скажу ничего, если он не даст мне письменную гарантию, что ни одно слово не будет напечатано без моего одобрения. Я объяснил, что большая часть моих сведений по делу Берджесса-Маклина исходит из официальных источников и что поэтому меня могут обвинить в нарушении закона о государственной тайне, если я буду обсуждать это дело. Позвонив своему редактору, корреспондент удалился с пустыми руками. Но после этого пресса перешла в наступление.
Я должен объяснить, что переехал из Хартфордшира в Суссекс и жил в Кроуборо, на полпути между Акфилдом и Эриджем. По счастливому совпадению я оказался не единственной достопримечательностью в этом округе. В Акфилде в то время жила принцесса Маргарет, а в Эридже - Питер Таунсенд. Репортеры занимались принцессой утром, а Таунсендом - после обеда, или наоборот. В обоих случаях они нападали на меня во время ленча. Это было удачно с двух точек зрения. Во-первых, тот факт, что корреспонденты надоедали мне так же, как и моим великосветским соседям, изменил местное общественное мнение в мою пользу. Мой садовник, здоровый малый, предложил мне проткнуть вилами любого репортера, на которого я укажу. Во-вторых, регулярность визитов репортеров позволила мне избегать их, для чего я просто перевел часы на три часа вперед. Я вставал в пять часов, завтракал в шесть, устраивал ленч в половине десятого, а когда корреспонденты собирались у моего дома, гулял в Эшдаунском лесу. Когда в три часа я возвращался, они уже исчезали. Эта система подвела меня лишь однажды. Одна дама из "Санди пикториал" пробралась в дом в субботу поздно вечером и попросила меня срочно прокомментировать "очень опасную для меня статью", написанную одним "моим другом". Статья должна была появиться на следующее утро. Я отказался читать ее, отказался комментировать и выставил даму из дома чуть ли не силой. На следующее утро я купил "Санди пикториал" и не нашел ни одного слова о себе. "Друг" струсил.
Когда обстановка накалилась, я связался с моими друзьями из СИС. Они убеждали меня не делать никаких заявлений, которые могли бы повредить делу. Правительство обещало провести дебаты по этому вопросу, и было очень важно не обострять обстановку. Они попросили меня, во-первых, согласиться на последний допрос, который проведут не сотрудники МИ-5, а двое моих бывших коллег по СИС, и, во-вторых, снова сдать паспорт. Я согласился на то и другое: сдал паспорт и дважды съездил в Лондон, чтобы ответить на вопросы. Беседа шла по обычному руслу, что свидетельствовало об отсутствии каких-либо новых улик. Между тем тот факт, что я не пытался бежать в течение такого долгого времени, начал действовать в мою пользу. Постепенно старые следы терялись, и дело было достаточно темным, чтобы сбить с толку любого юриста.
Поскольку я находился в центре внимания, я отменил две встречи с моими советскими друзьями. Но когда наступил день третьей встречи, я решил, что они, вероятно, нуждаются в информации, а мне, конечно, требовалась поддержка. Это заняло целый день. Я выехал из Кроуборо рано утром, в Тонбридже оставил машину на стоянке и отправился поездом в Лондон. На пустынной платформе сел в поезд последним. Сошел на вокзале Ватерлоо и, как следует осмотревшись, поехал на метро до станции "Тотнем-Корт-Роуд". Выйдя из метро, купил шляпу и пальто и часа два бродил по улицам. Перекусив в баре, прибег к испытанному приему: купил билет в кино, занял место в заднем ряду и вышел из зала в середине сеанса. Я был уверен, что за мной нет слежки, но провел еще несколько часов, чтобы окончательно убедиться в этом. Бродил по районам, где никогда не бывал, ехал автобусом, потом снова шел. Через час или два после наступления темноты я отправился наконец к месту встречи. Говорить о том, что там произошло, не стоит. Новость я прочитал в метро. Взглянув через плечо соседа, увидел свое имя в заголовках газеты "Ивнинг стандард". Полковник Маркус Липтон, член парламента от Брикстона, спрашивал премьер-министра, намерен ли он продолжать скрывать сомнительную роль "третьего человека" - мистера Филби (25 октября 1955 года Маркус Липтон сделал запрос премьер-министру Антони Идену, намерен ли он назначить специальную комиссию для расследования обстоятельств исчезновения Берджесса и Маклина. Затем он спросил о деятельности "третьего человека" - Филби. Иден обещал открыть дебаты по этому вопросу, которые и состоялись 7 ноября 1955 года. В ходе дебатов министр иностранных дел Гарольд Макмиллан реабилитировал Филби. - Прим. ред.).