17 сентября 1812 года граф Толстой направил императору Александру донесение о выполнении предписания его величества об отправлении Сперанского в Пермь: "Всемилостивейший государь! Получив высочайшее вашего императорского величества повеление от 9-го сентября, в ту же ночь отправил тайного советника Сперанского в Пермь под присмотром полицейского офицера и с должным предписанием к тамошнему гражданскому губернатору. Выпровождавший его из города полицмейстер доставил мне от него конверт, в коем я нашел письмо на высочайшее ваше имя и которой у сего посылаю. Остаюсь в недоумении однакож, должен ли я был сие сделать или нет и не прогневаю ли тем ваше императорское величество".
За день до своего отъезда из Нижнего Новгорода Сперанский получил письмо от мужа своей сестры Марфы М. Ф. Третьякова. Михайло Федорович сообщил, что живет в страхе и всерьез думает, не бежать ли ему со всей своей семьей из Черкутина. Истинной причиной страха, охватившего Третьякова, была реакция жителей Черкутина на дошедшие до них слухи о "предательстве" Сперанского. Местные крестьяне восприняли их настолько серьезно, что решили "раскатать по бревнам" дом "предателя Отечества". Однако Третьяков скрыл этот факт и написал Сперанскому только о своей боязни прихода французов. Михайло Михайлович немедленно ответил ему. "Письмо ваше, любезный мой Михаила Федорович, весьма меня опечалило, - писал он. - Я не знаю, как и изъяснить намерение ваше оставить село. Куда ехать и где сокрыться! Везде та же самая судьба постигнуть вас может. Впрочем, будьте уверены, что страхи ваши основаны на самых пустых и неосновательных слухах. Зачем неприятелю бродить по селениям и даже зайти в Черкутино, которое столь далеко стоит от большой дороги. Да ежели бы он и пришел, неужели вы думаете, что там будет для вас опаснее, нежели во всяком другом месте. Священник, а особливо протопоп, нигде не может быть безопаснее, как при своей церкви и при своем словесном стаде. Не слушайте бабьих басен, будто на духовный чин нападают - совсем нет. Какой стыд бежать от пустого страху и как вам после к своим прихожанам показаться! Не скажут ли они вам: вот пастырь, который от пустого страху бросил свое стадо. И сверх сего: куда бежать? Я бы душевно был рад принять вас здесь; но здесь опаснее, нежели где-нибудь, и сверх того так все набито, что не только угла для житья, но и шалаша найти нельзя. В Володимере еще хуже. Умоляю вас и матушку остаться дома и не постыдить и себя и меня. Я отвечаю вам за все убытки, если бы вы их и потерпели. Между тем на нужду посылаю чрез А. В. Астафьева 200 р.; только ради Бога останьтесь. Более послать теперь не могу: ибо и сам терплю нужду, доколе сообщение с Петербургом не возобновится".
* * *
Вечером 23 сентября 1812 года в доме пермского губернатора Б. А. Гермеса собрались гости, с которыми Богдан Андреевич и супруга его Анна Ивановна обыкновенно коротали свободное время. Шел обычный светский разговор, когда около полуночи отворилась дверь и в гостиную вошел высокий лысеющий худощавый человек приятной наружности, одетый в серый фрак с двумя звездами на груди. Подойдя к губернатору, он негромко, но слышно для всех сказал: "Государственный секретарь Сперанский имеет честь явиться под надзор вашего превосходительства". Услышав фамилию вошедшего, Гермес совершенно растерялся и застыл, не зная, что делать, как повернуться. Выручила супруга, разливавшая в этот момент чай. Налив чашку, она поднесла ее Сперанскому: "Вы с дороги устали и, может быть, озябли. Не угодно ли выкушать чаю и обогреться?" Сперанский принял чай с благодарностью, выпил, немного посидел, сказал несколько малозначащих фраз и ушел на отведенную ему квартиру.
Первые три недели своего пребывания в Перми Михаиле Михайлович проживал в квартире на втором этаже дома, принадлежавшего разорившемуся купцу Ивану Николаевичу Попову. Наступление холодов заставило его в середине октября переселиться в более теплый и просторный дом купца Иванова.
Главным занятием Сперанского во время пермской ссылки было чтение книг. Как правило, читал опальный сановник произведения на религиозные темы из библиотеки Пермской духовной семинарии. Для того чтобы понимать Ветхий завет в оригинальном его варианте, он даже стал изучать древнееврейский язык.
И. Н. Попов вспоминал впоследствии, что, проживая в его доме, Михайло Михайлович просыпался обыкновенно в семь часов - пил кофе без сливок и сразу садился за книги. В 9 часов он отвлекался от чтения на завтрак, который каждый день был почти одинаковым: пять яиц всмятку - одни желтки с хлебом да рюмка портвейна. После этого опять читал. С часу до двух прогуливался по улицам, в два часа обедал: как правило, обед его составляли суп, какая-нибудь вареная рыба, жаркое и две рюмки портвейна. Пообедав, подходил к окну и некоторое время стоял, смотря на небо благодарным взором и с таким выражением лица, каковое бывает только при искренней молитве. Потом обыкновенно играл в течение получаса с хозяином дома в шашки. Затем снова читал - на этот раз до самого вечера. Иногда часов в 8 вечернего времени прерывал чтение и садился с хозяином дома за стол выпить пунша с вином да поговорить на разные темы. Чаще всего он рассказывал об известных людях, с которыми встречался во время своей жизни в столице, или о тех или иных знаменательных событиях, в которых ему довелось участвовать. В этих вечерних беседах нередко принимал участие проживавший во флигеле дома Попова игумен Соликамского монастыря, инспектор Пермской семинарии Иннокентий Коровин.
Смущение пермского губернского начальства перед опальным сановником прошло немедленно после того, как оно ознакомилось с предписанием императора иметь его под строгим присмотром. И скорее всех опомнилась губернаторша, которая, по непонятным причинам, словно задалась целью сделать жизнь изгнанного из столицы сановника насколько возможно невыносимой. Прежде всего она позаботилась о том, чтобы окружить его доносчиками. Последних найти было совсем не трудно. Поручение доносить о разговорах и поступках столь высокой недавно и известной особы, каковой был в России Сперанский, нисколько не оскорбляло провинциальных чиновников. Скорее наоборот: многие находили в этой подлости нечто для себя почетное, возвышающее во мнении окружающих, и не упускали случая похвалиться ею.
Одновременно губернаторша распорядилась приставить к квартире ссыльного двух будочников. "Пускай временщик при виде караульных поймет конец своей роли", - объяснила она данный свой поступок. Кроме того, по поручению Анны Ивановны городничий и два специально отобранных для того частных пристава должны были в любое время дня и ночи регулярно и безо всяких церемоний входить в квартиру "врага отчизны", как звала она Сперанского, и докладывать ей обо всем увиденном и услышанном там. Подобного рода "надзор" над опальным сановником продолжался и после того, как Сперанский переселился в нанятый им отдельный дом.
Михайло Михайлович пытался скрасить свое однообразное существование долгими пешими прогулками по городским улицам. Но едва он останавливал кого-то из прохожих, чтобы поговорить с ним, как откуда-то появлялся строгий полицейский, который советовал местному жителю проходить мимо ссыльного сановника, не останавливаясь.
Исполняя желание губернаторши, приближенные к ней чиновники с помощью разных лакомств побуждали мальчишек гоняться за Сперанским, когда тот прогуливался по улицам, и кричать ему: "Изменник! Изменник!" - бросая в него при этом комья грязи.
Свое презрение к Сперанскому за то, что он якобы предал свое Отечество, не упускали случая выказать даже привезенные в Пермь пленные французы: они, например, отказывались принимать от него милостыню.
Зато с большим почтением относились к опальному сановнику с самого начала и во все пребывание его в Перми учащиеся местной духовной семинарии. Для семинаристов Сперанский, выходец из их круга, был героем несмотря ни на что. И он, в свою очередь, в ответ на их почтительные поклоны непременно снимал шляпу и вежливо им кланялся. Пермские обыватели, привыкшие к тому, что особо важные персоны никогда не отвечают на приветствия и поклоны в их адрес, не переставали удивляться такому поведению столичного сановника.
Здание Пермской семинарии располагалось на берегу Камы. Михайло Михайлович любил прогуливаться по набережной. И часто сидел на скамейке, стоявшей на берегу напротив здания духовной семинарии, и смотрел на реку.
В ноябре 1812 года в Пермь приехали дочь, теща и младший брат Сперанского Кузьма Михайлович. До изгнания Михаилы Михайловича из столицы Кузьма Сперанский занимал должность казанского прокурора и вполне успешно работал. Но после того, как старший его брат был выслан в Нижний Новгород, он получил сообщение и о собственной отставке: причем оформлена была эта отставка довольно странным способом - без какого-либо высочайшего повеления, одним сенатским указом.
Елизавета Сперанская и госпожа Стивенс пробудут в Перми почти три месяца. 4 февраля 1813 года они отправятся в Санкт-Петербург с намерением переехать по весне в Великополье. Казалось, проживая в Перми вместе со своими близкими родственниками, Сперанский мог испытывать только положительные эмоции, но его душа была так устроена, что любая радость в ней была неотделима от горечи.
Из всех горестных моих приключений сие было самое горестное, и, может быть, первое, которое до души меня тронуло. Видеть всю мою семью за меня в ссылке и где же! В Перми. Надобно, чтоб я дал некоторые пояснения о сем городе. Зима стала в сентябре. 32 градуса - мороз обыкновенный, а бывает и 38 градусов. Соленые огурцы - лакомство и редкость; судите о других овощах. С трудом можно достать картофелю; рыбу и говядину привозят из Сибири; почти все население составлено из ссыльных. Бем, сосланный за убийство по суду, есть здесь один из обывателей почетных".
Из письма М М Сперанского к А. А. Столыпину от 23 февраля 1813 года
Позднее Аркадий Алексеевич Столыпин посетит своего друга Сперанского в Перми и пробудет здесь довольно долгое время, скрашивая скудное на яркие события бытие опального сановника.
Весной 1813 года отношение пермских чиновников к изгнанному из столицы сановнику резко переменилось к лучшему. Случай же, поспособствовавший этой перемене, произошел в начале октября 1812 года. В указанное время к Сперанскому приехал от брата Кузьмы Михайловича нарочный Василий Варламов с серебром, домашней утварью и письмом. Отправляя его 7 октября в обратную дорогу, Ми-хайло Михайлович зашил ему в шапку свое письмо к брату. Но в первом же городе на тракте из Перми в Казань нарочный был остановлен полицией и подвергнут досмотру: в результате письмо Сперанского у него изъяли и отослали в столицу.
Михайло Михайлович узнал об этой выходке губернских властей буквально через день. Тогда-то и вырвалось из души его возмущение.
Среди всех горестей моих я не мог себе представить, чтоб Вашему Величеству угодно было попустить подчиненным начальствам, под надзором коих я состою, притеснять меня по их произволу. Уважая драгоценность Вашего времени, я не дерзал жаловаться на сии притеснения из Нижнего. Прибыв в Пермь, я силился по возможности привыкать к ужасам сего пребывания. Между тем здешнее начальство признало за благо окружить меня не неприметным надзором, коего, вероятно, от него требовали, но самым явным полицейским досмотром, мало различным от содержания под караулом. Приставы и квартальные каждый почти час посещают дом, где я живу, и желали бы, я думаю, слышать мое дыхание, не зная более, что доносить. Если бы я был один, я перенес бы и сии грубые досмотры, но среди семейства быть почти под караулом невыносимо… Умилосердитесь надо мною, всемилостивейший государь, не предайте меня на поругание всякого, кто захочет из положения моего сделать себе выслугу, пятная и уродуя меня по своему произволу.
Из письма М. М. Сперанского к Александру I от 10 октября 1812 года
В тот же самый день опальный сановник обратился с жалобой и к министру полиции. "Еще в Нижнем, - писал он Балашову, - губернское начальство дозволяло себе много раз переступать пределы благопристойного за мною надзора и тем часто подавало повод к слухам, которые и без сего возбуждения для меня горестны". Описав министру полиции свою жизнь в местах ссылки, Сперанский просил его содействовать, во-первых, более точному определению свойства своего "удаления" из Петербурга, а во-вторых, назначению ему содержания.
При высылке Сперанского из столицы никаких выплат ему не было определено. Михайло Михайлович остался, таким образом, без какого-либо содержания. Какую-то денежную сумму он захватил с собой, когда отправлялся в ссылку. И во время пребывания в Нижнем Новгороде он не испытывал большой нужды в деньгах: по некоторым сведениям, ему удалось даже купить там дом - правда, небольшой и расположенный на окраине города.
Однако в Перми денежные средства, находившиеся в распоряжении Сперанского, иссякли. Первое время он жил продажей имевшихся у него золотых украшений. Потом, как свидетельствовали знавшие его в Перми люди, он жил на деньги, взятые в долг - по расписке у прислуги, или под заклад вещей или своих орденов. Из-за недостатка денег ему пришлось даже отказаться от кофе, вина, табака. Но в конце концов преодолеть безденежье помог Сперанскому друг купца И. Н. Попова купец Д. Е. Смышляев, который дал Михаиле Михайловичу беспроцентный кредит в 5000 рублей, причем без какой-либо расписки.
Прошение Сперанского о назначении содержания министр полиции передал государю. 6 декабря 1812 года Балашов дал ответ на жалобы и просьбы опального сановника. "Письмо вашего превосходительства и всеподданнейшее прошение я имел честь получить и повергнуть Высочайшему усмотрению, - сообщал он. - Государю Императору угодно было определить на содержание ваше 6000 в год, что для исполнения от меня уже и сообщено г. министру финансов. Касательно отобранного письма вашего от посланного Его Величество изволил отозваться, что причиной сего был вид скрытности, тому отправлению данный, то есть письмо не было показано губернатору и было зашито в шапке, что изволит находить не соответствующим положению вашему".
По приказу императора Александра составили справку о прежнем годовом жалованье бывшего государственного секретаря. Она удостоверяла, в частности, что получал Сперанский следующие суммы: 1) по должности госсекретаря - 12 тысяч рублей; 2) по должности директора комиссии законов - 6 тысяч рублей; 3) по должности статс-секретаря финляндских дел - 4 тысячи рублей; 4) по должности товарища министра юстиции - 6 тысяч рублей; 5) пенсии по особому высочайшему указу 2 тысячи рублей. Всего, таким образом, его годовое жалованье до высылки из Петербурга составляло 30 тысяч рублей.
Рассмотрев эту справку, государь повелел своим указом выплачивать Михаиле Михайловичу 6 тысяч рублей в год, начиная притом не со дня подачи им просьбы, а с момента выезда из Петербурга. Вместе с тем Александр распорядился выдать бывшему своему госсекретарю все то, что причиталось ему за службу по день высылки и что он не успел получить.
В марте 1813 года в Пермь пришло из Санкт-Петербурга следующее распоряжение министра финансов Д. А. Гурьева: "От министра финансов Пермской казенной палате предложение. Высочайшим Его Императорского Величества указом от 29 декабря 1812 года повелено: пребывающему в Перми тайному советнику Сперанскому производить на содержание его по шести тысяч рублей в год из государственного казначейства, включая в то число и те две тысячи рублей, которые определены ему в пенсион по указу 19 марта 1801 года".
В министерстве финансов сосчитали, что Сперанский недополучил за 1812 год 8 тысяч 480 рублей 99 копеек. На основании этого граф Гурьев поручил Пермской казенной палате выдать ему эту сумму.
Слова "пребывающему в Перми тайному советнику Сперанскому…", с которых начинался упомянутый императорский указ, подействовали на пермских чиновников как ушат холодной воды. Им сделалось ясным вдруг, что в преследовании, притеснении Сперанского они слишком переусердствовали. Став опальным, он не перестал быть сановником. Надо было срочно замолить свои грехи. Облачившись в мундиры, пермские чиновники пошли во главе с самим губернатором к дому изгнанника, желая поскорей отдать ему приличествовавшее его сану почтение. Увидев неловко входившую к нему, но с признаками торжественности процессию, Михайло Михайлович слегка привстал в знак приветствия с кресла, но никого не пригласил сесть. Равнодушно выслушал провинциально-чиновничьи славословия в свой адрес, сказал в ответ несколько слов и замолчал. А чиновники еще немного потоптались перед тайным советником Сперанским, пробормотали что-то льстивое и пошли. Интересно, что было бы с ними, если бы привиделось им тогда не столь уж далекое будущее, в котором Сперанскому суждено было стать генерал-губернатором Сибири?
Испытанных от пермских чиновников унижений Михайло Михайлович не забудет никогда, но, став Сибирским генерал-губернатором, никому из них не будет мстить.
В памяти жителей Перми ссыльный Сперанский остался человеком приветливым, добродушным и вместе с тем совершенно холодным в проявлении какого-либо уныния или недовольства своей участью. Дошел до него как-то слух о том, что он будто бы продал Отечество не за деньги, а за польскую корону. "Слава Богу! - отвечал на этот слух Михайло Михайлович. - Начинают лучше обо мне думать: за корону все-таки извинительнее соблазниться".
Но всего яснее о том, что ссылка не сломила Сперанского, свидетельствуют его письма. "Последнее чувство, которое во мне угаснет, - писал он 6 июля 1813 года Петру Григорьевичу Масальскому, поверенному в своих финансовых и имущественных делах, - это будет доверие к людям, и в особенности к друзьям моим".
К роковому дню своей чиновничьей карьеры Сперанский пришел в состоянии крайней душевной усталости. Ее усиливала в значительной мере атмосфера недоброжелательности и открытой враждебности, сложившаяся вокруг него во время осуществления реформ. Учтем также, что каждодневные упражнения в сдерживании истинных своих душевных побуждений и в проявлении себя противно собственной натуре, безусловно, не проходили для Сперанского бесследно. Могло ли удаление со службы, чрезвычайно бедственное для обыкновенного чиновника, не быть для него желанным освобождением?
И в самом деле, спустя десять месяцев после своей отставки, находясь в Перми, Сперанский написал письмо к императору Александру, где в последних, а потому особо значимых, строках заявил, что не ищет другой награды, кроме "свободы и забвения". Это письмо, датированное январем 1813 года, привезла в Санкт-Петербург его дочь Елизавета. Михайло Михайлович писал его почти месяц и каждое его слово хорошо обдумал. Его содержание выражало поэтому настоящие настроения опального сановника.