* * *
Жажда плодотворной деятельности никогда не покидала Сперанского, он томился только от рутинной, чиновничьей работы, не ведающей результата. Потому глубоко расстраивался он всякий раз, когда убеждался в тщетности каких-либо попыток переменить положение дел, с которым сталкивался на государственной службе и которое виделось ему пагубным.
Собираюсь и никак не могу вырваться в губернию. Откуда берутся дела? Откуда? От собственного нашего самолюбия. Сколько ни твердил себе, вступая в управление, чтоб не управ-лять, но низать дела, как нижут бусы, демон самолюбия не попущает следовать сему правилу: все хочется делать как можно лучше и следовательно делать самому; а работать должно на гнилом и скрипучем станке. Какой же может быть успех? Успех мгновенный, цель почти ничтожная. Не пустое ли это самолюбие?
Из письма М М. Сперанского к А. А. Столыпину от 5 июня 1817 года
Предчувствие не обмануло Сперанского: первая же поездка по Пензенской губернии и знакомство с существовавшими здесь порядками вызвали в нем удручающие чувства. "Сколько зла и сколь мало способов к исправлению! Усталость и огорчение были одним последствием моего путешествия", - жаловался он своему приятелю А. А. Столыпину.
Невозможность быстро все переменить к лучшему в губернии навевала на него пессимизм. Он все больше разочаровывался в своей должности. "Скажу откровенно, - признавался Михайло Михайлович в одном из своих писем из Пензы, - иногда мне кажется, что я мог бы делать лучше и более, нежели подписывать ведомости и журналы губернского правления, ибо в сем почти существенно заключается вся наша инвалидная губернская служба. Так мнится мне в минуты, в часы, а иногда и в целые дни, когда бьет меня самолюбие; но, образумясь, я нахожу, что безрассудно было бы желать пуститься в бурное море на утлой ладье, без твердой надежды в успех, а сей надежды, по всем расчетам здравого смысла, иметь я не могу".
За время своей работы в государственном аппарате Сперанский сумел привыкнуть ко всякого рода непорядкам. Успел он также узнать многое и из того, что творилось в губерниях, в частности, о тех злоупотреблениях, которые чинили облеченные практически бесконтрольной властью губернаторы. Большинство сведений о злоупотреблениях не доходило, однако, до центральных ведомств, и потому истинное положение дел в губерниях оставалось неизвестным тем, кто служил в Санкт-Петербурге. Каждая губерния походила на озеро, в глубине которого вольготно резвилась крупная рыба, свободно пожиравшая мешавшую ей мелочь, но поверхность была тихой и гладкой, блистающей, как огромное зеркало. Всякие попытки столичной администрации проникнуть в глубину провинциальной жизни и разобраться в происходящем там, не вылезая при этом из Петербурга, оканчивались ничем.
М. Л. Магницкий, занявший осенью 1816 года должность вице-губернатора Воронежской губернии, писал спустя некоторое время графу Аракчееву: "Я надорвался внутренно, видя пять лет сряду и особливо теперь здесь, что у нас делается в губерниях. Ежели бы иностранец мог найтиться, не зная, что он в России, в одной из губерний наших, поверил ли бы он, что это Россия, в благословеннейшее из всех земных царствований? Поверил ли бы он, что эта та самая Россия, за спасение и славу которой столько раз сам боготворимый ею государь нес и великодушно подвергал бесценную жизнь свою величайшим опасностям? Сия Россия в тысяче верстах от столицы его угнетена и разоряется, как турецкая провинция. Горестная истина сия столь положительна и зло так глубоко укоренилось, что никто из здравомыслящих местных начальников не может надеяться ее исправить и никто из искренно преданных государю и славе его царствования не может согласиться иметь ежедневно перед глазами плачевную сию картину, иначе как в виде самого тяжкого наказания". 11 апреля 1817 года Михаил Леонтьевич снова жаловался графу: "Ваше сиятельство изволите, может быть, припомнить, что в первом письме моем назвал я здешний край турецкою провинцией). Положительная истина. Начальник здешней губернии вел себя точно как паша. Окружен будучи славою прежнего бескорыстия и уверен, что он пользуется за сие добрым именем государя, смело и открыто попирал он всякий порядок и всякие законы. Один дух неограниченного самовластия руководствовал им. Все самые важные просьбы и доносы на чиновников и дворян, часто в преступлениях их обличающие, собирал он не для преследования, но для совершенного господства над виновниками. При малейшем сопротивлении "го власти или желанию, многим из них показывал он просьбы на них, у него хранящиеся, и тем покорял их навсегда. Таким образом, все его управление было не что иное, как продолжительная и непрерывная интрига. Все места, ему подчиненные, загромождены делами, по личностям, пристрастиям, или мщению заведенными".
Подобно Магницкому, Сперанский, занявшись непосредственно губернскими делами, смог по-настоящему ознакомиться с действительным состоянием губернского управления, И это знакомство принесло ему множество полезных открытий. Своими мыслями о реформе системы управления губерниями он поделился с В. П. Кочубеем в письме к нему от 21 сентября 1818 года: "Если бы теперь вопросили, какие же для внутреннего устройства России учреждения наиболее нужны, не теряясь в воздушных высотах, можно бы было с достоверностию ответить: всего нужнее учреждение или устав об управлении губерний. Настоящее учреждение ни времени, ни пространству дел, ни народонаселению, ни уму управляемых несоразмерно. Пересмотр его и соображение есть первая потребность губерний. Доколе будут они состоять при настоящем инвалидном положении, дотоле можно решительно сказать, дух народный и общее нравственное образование не только не пойдут вперед, но от одного года к другому будут отставать назад".
"Мысль о лучшем губернском уставе, - продолжал он свои размышления, - сама собою уже приведет к другим учреждениям, кои во всех случаях должны предшествовать преобразованиям политическим, если желают, чтоб сии последние когда-либо у нас возникли с прочною пользою и без потрясений. Словом, добрая администрация есть первый шаг, в администрации правила и учреждения занимают первое место; выбор и наряд исполнителей - второе; следовательно, начинать с них есть начинать дело с конца".
Последние строки особенно примечательны; Сперанский утверждал в них прямо противоположное тому, что высказывал ранее, в бытность свою в Петербурге. Самый лучший образ управления, не имея исполнителей, не произведет никакого полезного действия, но родит лишь неудобства - так считал он прежде и был во мнении этом вполне уверен. Что же вызвало в нем столь разительную перемену в воззрениях?
Осознал ли он, заступив на место губернатора, что при порочной системе управления и самые лучшие исполнители - самые добрые и просвещенные люди - ничего не смогут сделать полезного, но скорее сами испортятся, чем преодолеют порчу учреждений? Или ясным стало ему, что в такой стране, как Россия, добрые и умные люди всегда найдутся, но для того, чтобы могли они прийти к власти в достаточном множестве, необходимо произвести предварительно перестройку системы управления? А может, понял он, что людей, развитых душою и умом, никогда не будет в человечестве доставать, но даже если и появятся такие люди в большом количестве, мало кого из них затянешь в административную суету и духоту учреждений, что, как бы то ни было, среди исполнителей, назначенных двигать рычаги власти, всегда будет много лиц порочных, а раз так, то надеяться должно более на мертвые учреждения и правила, нежели на живых людей?
Здравый ум не обманывал Сперанского, не внушал ему бесплодных надежд, но давал ясное сознание того, что прежних успехов на поприще государственной службк он иметь уже никогда не будет. Тем не менее высокие должности и власть были по-прежнему привлекательны для него. Почему?
Письма Сперанского из Пензы содержат вполне определенный ответ на этот вопрос. С несвойственной ему прямотою, в чем-то даже грубоватой, и с редкой настойчивостью Михай-ло Михайлович заявлял в них, что в высоких государственных должностях он видит в первую очередь средство очистить себя от несправедливо возведенной на него хулы, способ восстановить общественный почет и уважение к себе.
Мне нужно быть в Петербурге не более, как на один год, даже на шесть месяцев… Сделав меня сенатором и поручив мне комиссию законов, они совершенно достигнут своей цели, а я получу средство окончить службу образом благопристойным для себя и, смею сказать, достойным для правительства. В сем одном состоит все мое желание.
Из письма М. М. Сперанского к А. А. Столыпину от 5 марта 1818 года
В этом же письме Михаил о Михайлович сообщал своему приятелю, что ему стали известны разговоры о том, что, будучи возвращен в столицу, он будто бы не может быть помещен иначе, как на место Аракчеева. В связи с чем он просил Столыпина всячески и повсюду опровергать подобные домыслы.
Спустя два месяца Сперанский снова будет внушать своему другу, что его жизненные планы весьма скромны.
Я ненавижу ложной скромности, особливо с друзьями: она мне кажется гнусным притворством; но говоря с вами, как с собственною моею совестию, ни в сердце, ни в мыслях моих не нахожу я важных побуждений принять деятельное в сем предмете участие. Я желаю появиться в Петербурге, но в виде самом простом и незначительном; желаю для того только, чтоб докончить мое очищение и с благопристойностью оставить навсегда службу.
Из письма М. М. Сперанского к А. А. Столыпину от 2 мая 1818 года
Летом 1818 года в Пензу заехал по пути в свои саратовские имения управляющий Министерством иностранных дел граф К. В. Нессельроде. Михайло Михайлович, бывший с Карлом Васильевичем в добрых отношениях еще в Санкт-Петербурге, попросил его поговорить при случае с императором Александром о том, не сделает ли он бывшего своего госсекретаря сенатором. Нессельроде посоветовал Сперанскому обратиться с письмом к государю, что тот немедленно исполнил. I августа 1818 года Михайло Михайлович направил Санкт-Петербургскому военному губернатору и управляющему Министерством полиции С. К. Вязмитинову послание для императора Александра, в котором просил себе звание сенатора, соглашаясь при этом остаться на должности пензенского губернатора "на некоторое время, если угодно будет. Сергей Кузьмич вскоре ответил, что передал письмо государю, который "соизволил принять оное весьма милостиво и оставить у себя".
Желание стать сенатором Сперанский выразил тогда же и своему всегдашнему покровителю графу В. П. Кочубею. Виктор Павлович занимал в то время должность председателя департамента гражданских и духовных дел Государственного совета. В письме к Кочубею от 21 сентября 1818 года Михайло Михайлович сообщал, что просит и желает одной милости, а именно: чтобы сделали его сенатором и потом "дали бы в общем и обыкновенном порядке чистую отставку". "Поеле я побывал бы на месяц или два в Петербурге, - признавался он, - единственно для того, чтобы заявить, что я более не ссыльный и что изгнание мое кончилось".
Время, прошедшее со дня изгнания Сперанского из Петербурга, растворило неприязнь к нему в столичном обществе, распыленную его недругами. Да и сами эти недруги умолкли после того, как возвратился он на государственную службу: боялись нового возвышения умного и деятельного сановника. А доброжелатели Сперанского, притаившиеся на время его опалы, как только почувствовали, что он опять в силе, да с ним в связке еще и Аракчеев - "Сила Андреевич", как тогда звали грозного графа, - воспрянули духом: снова наступили их времена. 6 мая 1818 года созданное два года назад Санкт-Петербургское Вольное общество любителей российской словесности избрало М. М. Сперанского своим почетным членом. О характере этого общества говорит уже сам его состав: ядро общества формировали поэт и публицист, автор знаменитых тогда "Писем русского офицера", Федор Глинка, являвшийся председателем, Кондратий Рылеев, Вильгельм Кюхельбекер, братья Николай и Александр Бестужевы.
16 июля 1817 года Михайло Михайлович получил письмо от бывшего своего соратника по финансовой реформе министра финансов Д. А. Гурьева. Дмитрий Александрович вспоминал ту финансовую реформу, которую Сперанский, в бытность свою государственным секретарем, сумел провести и за которую их обоих в ту пору травили: "В 1810 году вас и меня поставляли виновниками быстрому тогда возвышению ажио… Все, чего, кажется, оставалось желать, ограничивалось тем, дабы сколько возможно сохранить достоинство ассигнаций до благоприятнейших обстоятельств: в чем довольно и успели; ибо 4-рублевая цена ассигнациям на серебряный рубль постоянно удержана в течение 7-ми лет.
Вы сему главным были виновником, споспешествовав в 811 году к умножению налогов и усилив тем государственный доход гораздо выше моих предположений".
Переписка с Д. А. Гурьевым станет ниточкой, которая свяжет Сперанского с общегосударственными проблемами. В своих письмах к министру финансов он будет давать советы по оздоровлению финансов, которые высоко оценит император Александр. И, возможно, именно за эти советы его величество наградит пензенского губернатора пожалованием ему 23 января 1818 года пяти тысяч десятин земли в Саратовской губернии. 17 июля 1819 года государь прибавит к этому пожалованию еще пять тысяч десятин в той же губернии, из которых 350 десятин составят пашню и 768 - дровяной лес.
Помимо Д. А. Гурьева, Сперанский в бытность свою пензенским губернатором вел активную переписку с тогдашним министром духовных дел и народного просвещения А. Н. Голицыным. Среди русских сановников Сперанский отличался повышенной религиозностью. На этой почве и наметилось его сближение с князем. Александр же Николаевич, в свою очередь, был в рассматриваемое время близок с императором Александром, который после грандиозной победы над Наполеоном все более подпадал под власть религиозно-мистических настроений.
В письмах к А. Н. Голицыну из Пензы Сперанский восторгался Манифестом от 24 октября 1817 года, провозгласившим соединение Министерства просвещения с ведомством духовных дел, расхваливал деятельность Библейского общества, обещал оказывать личное свое содействие библейскому делу в Пензе. Осведомленный о симпатиях Александра и Голицына к различного рода пустынникам и затворникам, Михайло Михайлович как-то попросил у князя содействия в получении у государя краткого отпуска, необходимого ему, как он подчеркивал, специально для посещения Саровской пустыни, где он надеялся найти силу "внутреннего христианства". Отпуск был дан, и Сперанский съездил в это святое место и сразу сообщил о данной поездке Голицыну, а тот, в свою очередь, довел этот факт до сведения императора Александра.
Будучи в Пензе, Михайло Михайлович закончил свой перевод Фомы Кемпийского. Государь, узнав об этом, распорядился напечатать его за свой счет. И в 1819 году из типографии департамента народного просвещения действительно вышла книга Фомы Кемпийского "О подражании Христу" с добавлением избранных мест из других его творений в переводе с латинского Михаила Сперанского. После этого книга переиздавалась еще трижды: последний раз - в 1844 году. Виссарион Белинский в своей рецензии на данное издание следующим образом оценил переводческий труд Сперанского: "Слог перевода большею частию сообразен с духом оригинала, но уж слишком отзывается славянщиною".
* * *
Пребывая в Пензе, Сперанский никогда не прекращал переписки с Аракчеевым. В сложившихся обстоятельствах граф был его главной опорой. Через посредство Алексея Андреевича, пользовавшегося неограниченным доверием у императора Александра, Михайло Михайлович мог доводить свои просьбы до его величества. Только Аракчеев мог помочь ему в решении самых важных для него проблем. Потому-то спешил Сперанский использовать любой повод для напоминания о себе Аракчееву, для выражения его сиятельству своей благодарности и преданности. "Милостивый государь, граф Алексей Андреевич! - обращался Сперанский к Аракчееву 17 декабря 1818 года. - Приношу вашему сиятельству всеусерднейшее поздравление с Новым годом. Чувство благодарности и приверженности, столь же искренней, как и справедливой, налагает на меня приятную обязанность возобновить при сем случае свидетельство совершеннейшего почитания и преданности, с коими честь имею быть в Пензе".
В начале 1818 года одновременно от нескольких столичных знакомых Сперанского поступили к нему письма с обнадеживавшими его новостями. "Все известия, из Москвы и Петербурга ко мне доходившие, и из самых верных источников проистекающие, - сообщал он 5 марта 1818 года А. А. Столыпину, - доказывают, что Его Величество имеет мысль употребить меня в деятельнейшую службу".
Но шли недели, месяцы, а сведения эти никак не подтверждались. Император молчал и молчал. Михаиле Михайловичу начинало уже казаться, что полученные им известия о намерениях употребить его в "деятельнейшую службу" не более чем слухи - чья-то глупая шутка. Вконец истерзанный неопределенностью своей дальнейшей судьбы, он стал думать уже о том, чтобы раз и навсегда разрубить ее узел - оставить службу окончательно и бесповоротно.
Но принять такое решение ему не позволяло очень стесненное материальное положение: большие долги и отсутствие средств для их погашения. Единственным выходом из создавшейся ситуации он считал продажу своего дома в Санкт-Петербурге, из которого его в 1812 году отправили в ссылку, и новгородского имения Великополье. "Доколе не будет продан дом и деревня, дотоле мне службы оставить нельзя, - писал Сперанский Столыпину 12 сентября 1818 года, - но после сего не останусь ни минуты: ибо в независимом состоянии я знаю всю цену свободы и ни на что на свете собственною моею волею ее не променяю".
О своем желании продать Великополье Михайло Михайлович сообщал Аракчееву еще осенью 1816 года. В Новгородской губернии началось тогда формирование военных поселений, и Сперанский надеялся, что казна купит его имение, чтобы включить его в состав данных поселений. С тех пор прошло более двух лет, но никаких распоряжений о такой покупке со стороны императора Александра не поступило. Тогда Сперанский, для того чтобы ускорить решение этой ставшей жизненно важной для него в условиях безденежья проблемы, обратился к графу Аракчееву.