За обысками последовали привлечения в качестве обвиняемых, очные ставки с привезенным из Москвы Холоповым - чахоточным человеком, с довольно подозрительной и чрезвычайно однообразной подробностью повторявшего свои заявления и никогда не смотревшего в глаза, и, наконец, целый ряд освидетельствований мужчин и женщин на предмет определения, есть ли печать и какая - малая или большая. По поводу последних действий я вынужден был причинить Реутскому большое огорчение. Ободренный предполагаемой им успешностью обысков и исчерпав в этом отношении все, что можно, он со страстностью и, если можно так выразиться, деловой ненасытностью перешел к освидетельствованиям. В один прекрасный день он пришел ко мне с просьбой дать ему предложение о производстве освидетельствования всех женщин, проживавших в большом трехэтажном доме на одном из углов тогдашней Ямской улицы около Лиговки, так как он подозревал, по некоторым намекам и неопределенным воспоминаниям Холопова, что в этом доме помещается тоже скопческий корабль или нечто вроде скопческого женского монастыря. Напомнив ему, что он совершает отдельные действия по следствию, возникшему и производящемуся в Москве, куда и может обращаться за прокурорскими предложениями, я отказал ему в моем почине для осуществления его чудовищного следственного замысла по отношению к женщинам, ни имен, ни званий, ни числа которых он мне даже привести не мог. Но он усиленно настаивал на моем предложении, ссылаясь на то, что без него не решается приступить, хотя и имеет на то право, к такому важному и, несомненно, богатому успешными результатами действию. Мой повторный отказ очень раздражил его, и он, привыкший играть роль "излюбленного лица" в министерстве юстиции, с высокомерным самообольщением сказал мне, что вынужден будет доложить министру юстиции о том, что он в своей деятельности не встречает необходимого сочувствия и поддержки со стороны петербургской прокуратуры. На это и мне, в свою очередь, пришлось ему указать, что и я не лишен возможности попросить министра освободить меня или от всяких бесед с московским следователем по сектантским делам, или от должности прокурора Петербургского окружного суда. На этом мы и расстались. Я не предполагал тогда, что через двадцать лет мне в качестве сенатора-докладчика по апелляционным делам придется встретиться с осуществлением следственного приема, задуманного Реутским, но только в другой местности и обстановке. Гакенрихтер Вейсенштейнского уезда барон Штакельберг, заподозрив в убийстве новорожденного ребенка, найденного в лесу, кого-либо из крестьянок деревни Рама и находя, что девушки этой деревни "не отличаются нравственностью", подверг их, в числе четырнадцати, освидетельствованию через врача, причем все они оказались ни разу не рожавшими, а три из них совершенно девственными.
По отъезде Реутского в Москву продолжение начатых им следственных действий по Петербургу было возложено, по распоряжению министра юстиции, на судебного следователя по особо важным делам при Петербургском окружном суде Жуковского. Этот следователь представлял полную противоположность Реутскому. Последний имел за собой довольно долгие годы службы, массу труда, большую техническую опытность и всецело отдавался излюбленному, хотя и односторонне понимаемому, делу. В нем не было ничего бесстрастно чиновничьего, и, наконец, он все-таки сделал свой, хотя и далеко не совершенный, вклад в нашу бедную в то время литературу о сектантстве. Жуковский - сын губернатора и затем сенатора - всплыл на поверхность как-то совершенно неожиданно на место П. К. Геракова. За ним не было ни опыта, ни упорного труда, ни горячего отношения к своим обязанностям. Зная, что в судебном ведомстве во время пребывания министром юстиции графа Палена протекция была немыслима, я и до сих пор, по прошествии сорока лет, не могу себе объяснить назначение такого малосведущего человека на важную должность в столице, так высоко поднятую его достойным предшественником Гераковым. И по наружности и по манерам, изящный, франтоватый, высокий и красивый, Жуковский был полной противоположностью Реутского. Первые же следственные его действия по громкому и сложному делу о подделке акций Тамбовско-Козловской дороги, к которому в качестве обвиняемых были привлечены акушер Колосов, библиотекарь Медико-хирургической академии доктор Никитин и дворянин Ярошевич, причем двое последних обвинялись еще в приготовлении к отравлению своего сообщника по подделке Колосова, обнаружили в новом судебном следователе по особо важным делам полное отсутствие способности установлять точные и определенные границы производимому следствию с ясным сознанием его целей и практического значения каждого из предпринимаемых действий. Его никак нельзя было назвать хозяином дела, обдумавшим свойство и житейскую обстановку исследуемого преступления и беспристрастно, но полно и обстоятельно разъясняющим как фактическую его сторону, так и нравственную его подкладку.
Дальнейшие произведенные им следствия лишь подтвердили первое впечатление, им оставленное. Полное отсутствие общей мысли, связующей все частности дела, и правильного, согласного с законом, понимания состава преступления, склонность к механическому подбору фактов, благодаря чему следствия расплывались до безграничности и длились многие месяцы, длиннейшие, чрезвычайно отяготительные для свидетелей, допросы о самых мелочных и не имеющих значения для дела обстоятельствах, резкое и надменное обращение с вызываемыми к следствию и, наконец, чрезвычайная и упорная щедрость на лишение заподозренных свободы без достаточных оснований - таковы были характерные черты этих следствий и свойства этого следователя. С особенной силой все это проявилось в деле о скопцах, начатом Реутским. Весною 1872 года вследствие сильного нездоровья я должен был взять четырехмесячный отпуск за границу. Вернувшись и покончив с накопившимися неотложными вопросами и работами, я получил, наконец, уже в октябре, возможность ознакомиться со следствием, производимым Жуковским, и пришел в большое смущение, чтобы не сказать более. Оказалось, что, не озаботясь приобретением точных и научно проверенных сведений о существенных признаках скопчества, он приступил к широко раскинутой Реутским уголовной паутине, действуя ощупью, без всякого плана, и стал плодить непроизводительную и бесцельную переписку, содержа под стражей по году людей, о которых потом судебной палате пришлось прекращать следствие по отсутствию признаков преступления. При этом он путался в совершенно чуждых ему судебномедицинских вопросах, предаваясь сомнениям в случаях, вполне ясных, и нагромождая, без системы и связи, протокол на протоколе, очевидно, потерявшись в массе сырого материала. Достаточно сказать, что из сорока привлеченных к следствию человек только одного судебная палата признала возможным предать суду, да и тот не был сам скопцом. Из этих сорока человек часть, особенно престарелых, оказалась освобожденной от суда по высочайше утвержденному еще в 1849 году положению комитета министров, как оскопленных до 1816 года, против двух (женщин) не обнаружено никаких улик, а остальные еще в 1854 году были оправданы решением Сената как в самооскоплении или допущении оскопить себя во время совершеннолетия, так и в распространении своей ереси "к соблазну других".
Каких-либо признаков последнего обвинения не нашла и судебная палата, рассмотревшая по подробному докладу П. К. Геракова все огромное производство Реутского и Жуковского и не нашедшая возможным придать значение противоречивым и возбуждающим основательные сомнения доносам Холопова. Это производство, потребовавшее от местных судебных и административных властей большой, по дознаниям и собиранию справок, подготовительной работы и сопряженное с значительными денежными расходами для казны, оказалось совершенным пустоцветом, возбудив, однако, многие справедливые жалобы и обнаружив полную несостоятельность Жуковского для производства "особо важных дел". Для характеристики произвольности и шаткости его взглядов не могу не припомнить, что он постоянно и без всякого основания относился критически к заключениям врачей Мержеевского и Баталина, работавших под руководством великого знатока скопчества в судебномедицинском отношении, автора ценного и обширного по этому предмету сочинения , профессора и директора медицинского департамента Е. В. Пеликана, и подвергал поэтому привлеченных им к следствию, по большей части стариков и старух, повторным, ненужным и унизительным освидетельствованиям. В то же время на основании одного лишь полуграмотного свидетельства провинциального уездного врача он содержал в течение нескольких месяцев под стражей в качестве скопца цветущего здоровьем торговца из Орловской губернии, который тщетно слезно ссылался на то, что он женат и имеет ребенка. При освидетельствовании его, по требованию прокурорского надзора, оказалось, что несчастный псевдоскопец просто тестиконд (по народному выражению "путрец") и что указанный врач или грубо ошибся, или смастерил свое свидетельство, не ознакомившись вовсе с физической природой этого человека.
Дело Григория Горшкова, "духовного скопца", несомненно, связанного многими узами с воинствующим скопчеством и обвиняемого в оскоплении родного сына, неизвестно куда скрывшегося, слушалось в июле 1873 года в Петербургском окружном суде. Обвинение, которое я энергически поддерживал, будучи глубоко убежден в виновности подсудимого, было, как оно и понятно, построено на совокупности косвенных улик. Оно встретило талантливое возражение со стороны защитника князя Кейкуатова, который указал, между прочим, присяжным заседателям на то, что дело Горшкова представляет лишь маленький обломок от непрочного и развалившегося здания, построенного руками двух следователей по особо важным делам - одного слепо усердного, а другого "не ведавшего, что творит", - и просил присоединить своего клиента к остальным тридцати девяти, привлеченным неосновательно. Это не могло не повлиять на присяжных, и они оправдали Горшкова.
В 1874 году Жуковского заменил Иван Федорович Книрим, и я узнал в нем "настоящего человека на настоящем месте", как говорят англичане. Очень высокого роста, с ясными голубыми глазами на умном и спокойном лице германского типа, он представлял собой соединение всех свойств и качеств, необходимых для следственного судьи, в руках которого так часто находятся свобода, честь и в значительной степени материальное положение не только обвиняемого, но иногда и других прикосновенных к делу лиц и от которого, как от врача и священника, не могут быть скрыты подробности частной жизни, иногда в самых сокровенных ее проявлениях. Достаточно подумать, сколько зла, несчастья, позора и разорения могут иногда причинить легковерное и непроверенное отношение к разным заявлениям и доносам, поспешный и непродуманный приступ к следствиям об учреждениях и лицах, в деятельности которых играет существенную роль торговый или общественный кредит, недостаточно обоснованное привлечение в качестве обвиняемых по делам о преступлениях против нравственности и против целомудрия женщин, в которых так часто пышно распускается ядовитый цветок, называемый шантажом. Я уже говорил о Книриме в моих воспоминаниях о делах игуменьи Митрофании и о поджоге мельницы Овсянникова. Здесь могу лишь добавить один эпизод, когда я видел обычно очень сдержанного и хладнокровного Книрима в состоянии крайнего возбуждения и негодования. В ноябре 1874 года он производил очень серьезное следствие по делу о подлоге завещания, совершенном несколькими лицами, принадлежавшими к так называемой интеллигенции и постепенно исчерпывавшими все доступные им средства для отклонения от себя тяжелого обвинения. Следствие уже приходило к концу, и Книрим вызвал одного из главных обвиняемых для предъявления ему следственного производства и предложения традиционного вопроса - не желает ли он чем-нибудь таковое дополнить в свое оправдание? Обвиняемый, уже имевший в руках копии со всего производства, не пожелал с ним знакомиться, а на вопрос Книрима указал, справясь в принесенной им записочке, на нескольких свидетелей и некоторые документы, а затем, оглянувшись по сторонам и видя, что письмоводитель и кандидаты на судебные должности заняты своим делом в обширной камере следователя, подал эту записочку Книриму и вместе с нею открытый пакет, прибавив вполголоса: "Да вот еще и это…" "Der lange Friedrich", как почему-то называли в шутку Книрима сослуживцы, взяв записку и пакет и увидев, что в нем лежат кредитные билеты, вскочил, как ужаленный, и устремился через длинные коридоры и приемные следователей и коридор товарищей прокурора ко мне в кабинет. "Этого так оставить нельзя, - говорил он, задыхаясь и совершенно вне себя, весь красный от волнения, - за что такое оскорбление! Я вас прошу принять от меня об этом официальное заявление, и нельзя ли возбудить преследование против этого негодяя?" Стараясь его успокоить, я обратил его внимание на трудность уголовного преследования лиходателей и на то, что всякое оглашение о предложенной и отвергнутой взятке всегда вызывает в обществе лукавое предположение, что отвергнувший дар желает порисоваться своей неподкупностью. "Однако же нельзя так тяжко оскорблять безнаказанно, - волновался Книрим. - До сих пор никто не выражал сомнения в моей честности, и он, человек образованный и сам служивший, не мог не видеть, что я охотно предоставляю обвиняемым полную возможность приводить всевозможные доказательства своей невиновности. Он не мог не понимать, какой обидный смысл имеет этот гнусный пакет!" - "Мы его за это и накажем без всякой огласки", - сказал я и приказал пригласить лиходателя из камеры следователя в мой кабинет и тут, в присутствии расстроенного Книрима, сказал ему: "Господин судебный следователь сообщил мне, что вы передали ему вот этот пакет с деньгами. Не желая допускать мысли, что вы могли это сделать с бесплодной целью повлиять на ход следствия, я высказал ему мнение, что вы, вероятно, желали воспользоваться случаем просить его передать ваше пожертвование в недавно учрежденное общество попечения об арестантских детях, об открытии для которых приюта вы, конечно, читали в газетах. Не так ли?" - "Д-д-д-а", - пролепетал тот… "Позвольте вас искренне поблагодарить за это доброе дело: приют очень нуждается в средствах… Потрудитесь пересчитать деньги и получить временную расписку…" Книрим облегченно вздохнул, улыбнулся и, уходя, крепко пожал мне руку, а приют арестантских детей неожиданно обогатился пятьюстами рублями.
Со времени оставления мною совместной службы со следователями в Петербурге прошло почти тридцать лет. Многое в судебной практике с тех пор изменилось и едва ли к лучшему. По делам, проходившим через мои руки по должности обер-прокурора уголовного кассационного департамента, я видел, как постепенно и нередко при явном влиянии и внушении, идущем с иерархических высот, вторгалось в следственную практику одностороннее обвинительное творчество. Оно проявлялось в расширении исследования далеко за пределы состава и свойства преступления и движущих к нему побуждений, в производстве ненужных и напрасных экспертиз по вопросам, из которых фантазия играла гораздо большую роль, чем разумная потребность, в приемах, облегчающих обвинителю на суде обход прямых запрещений закона и, наконец, в привлечении к следствию заподозренного в качестве обвиняемою лишь в самом конце всего, иногда многотомного, производства, почти накануне его отсылки к прокурору, когда на привлеченного сразу обрушивалась масса направленных против него данных, своевременно и лично защищаться против которых и, быть может, разрушить предубеждение следователя он был уже лишен возможности. Так, среди многих подобных дел мне вспоминается московское следствие о покушении на растление экзальтированной молодой девушки "красавцем-мужчиной" во время ужина в отдельном кабинете после ее успешного дебюта в клубном спектакле, по которому судебный следователь, человек в высокой степени благородный, но увлекающийся, озаглавил каждый том производства, как главы романа: "событие преступления", "личность потерпевшей", "личность обвиняемого" и т. д., причем, между прочим, были произведены допросы разных лиц о поведении отца обвиняемого и о том, вел ли он нечистую картежную игру, и спрошены, в качестве сведущих лиц, три выдающиеся артистки императорских театров о том, что они чувствовали после первого дебюта и были ли бы они в состоянии после этого противостоять дерзкому и неожиданному нападению на свое целомудрие. Вспоминается также петербургское дело Ольги Палем, убившей студента Довнара, не желавшего продолжать с ней любовную связь, по которому, несмотря на признание обвиняемой своей виновности в сознательном убийстве под влиянием раздражения, было произведено исследование всех ее связей за десять лет до совершения преступления, причем, в явное нарушение торговой тайны, были рассмотрены и оглашены расходы на нее, записанные в торговых книгах ее "покровителя" в Одессе. Наконец, я не могу забыть следствие о графине Н… обвинявшейся в присвоении чужому ребенку титула, фамилии и прав состояния своего мужа, жившего и умершего в другом городе в расслабленном физическом и душевном состоянии. На дело было обращено исключительно строгое внимание, но, несмотря на то, что виновность подсудимой во взводимом на нее преступлении представлялась несомненной, присяжные вынесли ей оправдательный приговор, причину чего главным образом следует искать в том особом приеме для успеха обвинения, который был употреблен при следствии. По закону прокурор не имеет права ссылаться на суде на полицейские дознания, не имеющие формы и силы следственных актов, но ему не может быть отказано в прочтении протоколов осмотров, произведенных следователем. Невзирая на совершенно ясный состав преступления графини Н. и на несомненную ее цель - получение в свое управление следуемого малолетнему сыну майората - и несмотря на ее письменное сознание в этом, судебный следователь, широко разрабатывая дознание и сведения сыскной и секретной полиции о поведении обвиняемой с 16-летнего возраста, занялся исследованием ее нравственности за свыше чем двадцатилетний период ее жизни и составил протокол осмотра дел. Поэтому для обвинителя явилась возможность вызвать на суд семнадцать допрошенных при следствии свидетелей, подведенных под две рубрики: о прошлом подсудимой и о ее характеристике, причем пред присяжными развертывалась картина ряда романических приключений и любовных связей обвиняемой, ее знакомства с дамой, занимающейся "устройством продажной любви", ее нездоровья, требовавшего лечения ртутью, и ее покушений на самоубийство… Перед присяжными была женщина уже далеко не молодая (42 лет), и они присутствовали в течение семи дней при публичном обливании ее грязью из ее прошлой, не безупречной жизни. Они могли себе представить все, что она должна была при этом переживать… и пожалели ее…