Душевная отзывчивость и нравственная чистота, постоянное стремление отстоять правду, колоссальная эрудиция и оригинальность суждений счастливо сочетались в Кони и привлекали к нему интерес большого числа знаменитых писателей и общественных деятелей. Они любили беседовать с известным юристом не только потому, что он находился благодаря своему служебному положению в гуще различного рода судебных дел. Он был умным собеседником, которого столь же живо волновали "проклятые вопросы времени". Как и многих его современников, Анатолия Федоровича интересовали обнажавшиеся во время
судебных процессов психологические и моральные проблемы эпохи, этого "времени судебного", как тонко и точно назвал ее Г. Успенский.
Поэтому нетрудно понять, какое огромное значение имели беседы с Кони для Достоевского, внимательно расспрашивавшего его о суде присяжных и других вопросах судебной практики. Психология участников жуткой семейной трагедии, с которой Кони дал возможность познакомиться Тургеневу в 1874 году, несомненно, представляла для "тонкого наблюдателя жизни", каким был писатель, "чрезвычайно интересный материал". Некоторые из рассказанных А. Ф. Кони судебных историй не случайно стали основой известных художественных произведений или помогли писателям закончить начатое. Так, поэма Апухтина "Из бумаг прокурора" ("Последняя ночь") непосредственно связана с напечатанным в "Неделе" отчетом Кони об одном самоубийстве, а рассказ о происшедших на его глазах в пору юности трагических событиях позволил продолжить остановившуюся было из-за недостатка фактического материала работу Некрасова над поэмой "Кому на Руси жить хорошо?". Общеизвестно, наконец, какое огромное значение в творческой истории романа "Воскресение" сыграли беседы Л. Н. Толстого с А. Ф. Кони. Сам писатель не раз называл свой роман "Коневской повестью". В судьбе Розалии Онии и ее жениха Толстой увидел поучительный, "глубокий и сокровенный смысл", который может помочь "откровению нравственного закона" .
Воспоминания А. Ф. Кони хранят множество подобных поучительных историй. Они - один из драгоценных источников наших представлений об ушедшей эпохе, ее исканиях и волнениях. Они позволяют многое понять и в специфике ее литературы. "Некрасов, Салтыков, Гончаров, Писемский, Тургенев, Достоевский, Лев Толстой, Горбунов, Апухтин, К. Р., Чехов, Короленко - достаточно припомнить лишь этих Ваших знакомцев и друзей, не говоря о многих других, более или менее славных, достаточно представить себе характер Ваших к ним отношений и перечесть Ваши о них воспоминания, чтобы понять и оценить Ваше значение в Русской литературе последних десятков лет. Ваша биография теснейшим образом переплетается с именами крупнейших наших писателей и поэтов, и многие их величайшие произведения непосредственно связаны с Вашей творческой мыслью", - говорилось в адресе Пушкинского дома, преподнесенном А. Ф. Кони в день его 80-летия К
Следует припомнить и о деятельности А. Ф. Кони как историка литературы, которому мы обязаны появлением в печати неизвестных писем Пушкина, Мочалова, Загоскина, Тургенева и др. Он бережно хранил так называемый "Петербургский архив" Некрасова; этот архив дал возможность К. И. Чуковскому и В. Е. Евгеньеву-Максимову в 1913–1914 гг. положить начало научному изучению творчества поэта. После Октябрьской революции Кони страстно поддерживал только что созданное Тургеневское общество и выдвигал идею создания общества по изучению творчества Достоевского. В 1921 году под его редакцией вышел первый труд Тургеневского общества - "Тургеневский сборник", объединивший воспоминания, статьи о Тургеневе и неизданные письма писателя. А. Ф. Кони принял также деятельное участие в создании одного из наиболее крупных центров современного литературоведения - Пушкинского дома.
В одной из работ, изданной в 1922 году, А. Ф. Кони писал: "Когда жизнь склоняется к закату и ее суетные стороны представляются особенно рельефно, приходится многое переоценивать - ив себе, и в других. Благо тому, кто выходит из этой внутренней работы, не утратив веры в людей и не краснея за себя". Кони не пришлось краснеть за себя. Человек огромных душевных качеств, большой человеколюбец, он на протяжении долгих лет своей жизни совершил много полезных и добрых дел для народа.
Веря в творческие силы народа, который в результате успешного завершения Октябрьской революции пришел к власти, Кони неустанно и искренне нес ему огромные культурные ценности, накопленные долгой и богатой впечатлениями жизнью. Лица, близко знавшие его, говорили, что Анатолий Федорович как бы торопился, боялся, что не успеет передать богатства своих знаний современникам.
Когда белоэмигрантские газеты напечатали ложное сообщение о смерти Кони, тот ответил статьей, в которой рассказал о полной напряженного труда жизни, которую он ведет в Советской стране. Здесь - университетское преподавание, лекции об "этике общежития", об ораторском искусстве в Институте живого слова, лекции в Доме литераторов, Доме искусства, Доме ученых, Доме железнодорожников, подготовка новых томов воспоминаний. Зарубежные некрологи "несколько преждевременны", ядовито заключал он свою автобиографическую статью.
У А. Ф. Кони была возможность выехать для лечения пошатнувшегося здоровья за границу, но он понимал, что в его возрасте это значило бы навсегда покинуть Россию. Сохранилась записка, разбитая на две колонки - "за" и "против" поездки. Оглядываясь назад, Кони мог не стыдиться своего прошлого, он нашел приложение своим силам в настоящем: "Я мог - и осуществил это - читать лекции в России, не поступаясь своими убеждениями и приобретая любовь слушателей". И вот что говорило "против": "Переехав за границу, я обрекал бы себя на тяжкую тоску по родине и оставлял бы в России дорогих мне людей". Кони не мог "покинуть родину навсегда и в ее судьбе не принимать никакого активного участия". Его вдохновляла мысль о творческом труде во имя просвещения народа, только что завоевавшего свободу.
После многочисленных поздравлений на вечере в Доме ученых по случаю 80-летнего юбилея А. Ф. Кони сказал, отмечая роль молодого поколения в строительстве нового общественного строя: "В постройке этого здания, должны участвовать молодые поколения и вкладывать в свой труд не только знания, но и связанные с ним нравственные начала. Представители этих поколений должны послужить прочными кирпичами в этой постройке, и я счастлив, что на склоне лет, ввиду уже недалекой могилы судьба послала мне трудовое общение с ними" .
Весной 1927 года Кони простудился, читая лекцию в холодной аудитории. Затянувшаяся болезнь привела к роковому концу. Скончался Анатолий Федорович 17 сентября 1927 г. в возрасте 83 лет.
Многогранный талант А. Ф. Кони - судебного деятеля, мемуариста и оратора, широта его интересов, страстная борьба с несправедливостью - все это делает его наследие близким нам. Труды А. Ф. Кони - это не только одна из блестящих страниц истории прошлого; в них запечатлен обаятельный образ человека, поборника высоких нравственных начал.
Впервые осуществляемое издательством "Юридическая литература" издание Собрания сочинений А. Ф. Кони включает в себя наряду с известными ряд недавно обнаруженных составителями произведений и писем, представляющих большой интерес для широких кругов читателей.
При подготовке издания составители отказались от простого воспроизведения популярного, но ставшего библиографической редкостью пятитомника "На жизненном пути". Несомненно, что первоначальный замысел этого произведения включал в себя идею органически связанных в отдельные циклы воспоминаний, очерков и статей. Однако уже со второго тома А. Ф. Кони начал отступать от задуманного плана. В этом смысле "На жизненном пути" в отличие от таких произведений, как "Былое и думы" А. И. Герцена или "История моего современника" В. Г. Короленко, - не цельное произведение, а в значительной мере условное и неустойчивое объединение разрозненных мемуарных отрывков, судебных очерков, критических статей, неравноценных по содержанию и стилю. Все это не позволяет, принимая во внимание научный тип настоящего издания, механически воспроизвести в нем не завершенную самим автором и внутренне противоречивую композицию "На жизненном пути". Следует также отметить, что в пятитомник А. Ф. Кони не включал свои речи и ряд статей по вопросам права, вошедшие в третий и четвертый тома настоящего издания.
Обследование рукописного материала А. Ф. Кони, сохранившегося в Институте русской литературы АН СССР (Пушкинский дом), в Центральном государственном архиве Октябрьской революции СССР, в Государственных публичных библиотеках им. В. И. Ленина и им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, позволило выявить ряд писем, представляющих значительный общественно-литературный интерес. Избранное эпистолярное наследие А. Ф. Кони впервые публикуется в последнем томе.
Таким образом, в настоящем издании Собрания сочинений А. Ф. Кони сделана попытка более полно представить многогранное творчество замечательного юриста. В то же время широкое привлечение новых, неизвестных ранее материалов позволило отказаться от перепечатки некоторых произведений, утративших историческую, юридическую и литературную значимость.
При подготовке сочинений к печати встретились некоторые трудности, обусловленные отсутствием в архивах автографов большинства произведений. Тексты ряда журнальных публикаций порой существенно отличаются от окончательных вариантов, вошедших в пятитомник "На жизненном пути".
Не преследуя цели дать академически полное, снабженное вариантами воспроизведение трудов А. Ф. Кони, составители считают необходимым печатать критически проверенный их текст. Тексты сочинений и речей Кони даются по современной орфографии в их полном виде, с сохранением всех языковых особенностей. В приложении сообщается о первых публикациях, помещаются справки о более или менее значительных изменениях текста, произведенных Кони при перепечатках, а также предлагается реально-исторический комментарий.
С. Волк, М. Выдря, А. Муратов.
ДЕЛО ОВСЯННИКОВА *
"Знаете ли вы чего-нибудь о причинах пожара этой огромной паровой мельницы на Измайловском проспекте против станции Варшавской дороги?" - спросил меня министр юстиции граф Пален, прибавив, что, проезжая накануне вечером мимо, он был поражен грандиозностью картины этого пожара. "Вероятно, я получу в свое время полицейское извещение, если есть признаки поджога", - отвечал я и, приехав в прокурорскую камеру (я был в это время, т. е. в 1874 году, прокурором Петербургского окружного суда), действительно нашел коротенькое сообщение полиции о том, что признаков поджога, вызвавшего пожар мельницы коммерции советника Овсянникова, не оказывается. Меня смутила краткость этого заявления, его ненужность по закону и его поспешная категоричность в связи с рассказом графа Палена. Я поручил моему покойному товарищу, энергичному А. А. Маркову, поехать на место и произвести личное дознание.
Поздно вечером он привез мне целую тетрадь осмотров и расспросов на месте, из которых было до очевидности ясно, что здесь имел место поджог. Собранные на другой день сведения о договорных отношениях, существовавших между известным В. А. Кокоревым и С. Т. Овсянниковым по аренде мельницы, указывали и на то, что именно Овсянникову мог быть выгоден пожар мельницы и что есть основания сказать: "is fecit cui prodest". Я предложил судебному следователю по особо важным делам, Книриму, начать следствие и немедленно произвести обыск у Овсянникова, а наблюдение за следствием принял лично на себя. Овсянников, не привыкший иметь дело с новым судом и бывший в былые годы в наилучших отношениях с местной полицией, причем за ним числилось до 15 уголовных дел, по которым он старым судом был только "оставляем в подозрении", не ожидал обыска и не припрятал поэтому многих немаловажных документов. Среди них, между прочим, оказался именной список некоторым чинам главного и местного интендантских управлений с показанием мзды, ежемесячно платимой им, влиятельным поставщиком муки, военному ведомству. Я отослал эту бумагу военному министру Д. А. Милютину.
Высокий старик, с густыми насупленными бровями и жестким взором серых проницательных глаз, бодрый и крепкий, несмотря на свои 74 года, Овсянников был поражен нашествием чинов судебного ведомства. Он был очень невежлив, презрительно пожимал плечами, возражал против осмотра каждого из отдельных помещений, говоря: "Ну, тут чего еще искать?!" - и под предлогом, что в комнатах холодно, надел какое-то фантастическое пальто военного образца на генеральской красной подкладке. Но "der lange Friedrich" \ как звали у нас Книрима, невозмутимо делал свое дело… Я подошел, между прочим, к оригинальным старинным часам в длинном деревянном футляре, вроде узкого шкапа. "Вот, изволите видеть, - сказал Овсянников, желая, вероятно, показать, что и он может быть любезен и владеть собою, - вот это большая редкость, это часы прошлого века. Таких, чай, немного". Подошел и Книрим. "А где ключ?" - спросил он. "Эй, малый! - крикнул Овсянников, - подать ключ!" Книрим подозвал понятых, отпер дверь футляра и стал исследовать его внутренность. Овсянников не вытерпел, грозно сдвинул брови и, энергически плюнув, отошел от часов.
Вечером в тот же день в камере следователя по особо важным делам был произведен допрос Овсянникова. Он отвечал неохотно, то мрачно, то насмешливо поглядывая на следователя и очень недоброжелательно относясь в своих показаниях к Кокореву. В конце допроса я отвел
Книрима в сторону и сказал ему, что нахожу необходимым мерою пресечения избрать лишение свободы, так как иначе Овсянников, при своих средствах и связях, исказит весь свидетельский материал. "И я нахожу нужным то же", - отвечал Книрим. "Надо, однако, дать старику, ради здоровья, некоторые удобства, и если вы ничего не имеете против Коломенской части, где есть большие и светлые одиночные камеры, куда можно, с разрешения смотрителя, поставить свою мебель, то я распоряжусь об этом немедленно". - "Прекрасно, - сказал Книрим, - а я напишу краткое постановление". - "Господин Овсянников, - сказал я, усаживаясь сбоку стола, на котором писал Книрим, - не желаете ли вы послать кого-нибудь из служителей к себе домой, чтобы прибыло лицо, пользующееся вашим доверием, для передачи ему тех из ваших распоряжений, которые не могут быть отложены". - "Это еще зачем?"- спросил сурово Овсянников. - "Вы будете взяты под стражу и домой не вернетесь". - "Что? - почти закричал он. - Под стражу! Я? Овсянников? - и он вскочил с своего места. - Да вы шутить, что ли, изволите? Меня под стражу?! Степана Тарасовича Овсянникова? Первостатейного именитого купца под стражу? Нет, господа, руки коротки! Овсянникова!! Двенадцать миллионов капиталу! Под стражу! Нет, братцы, этого вам не видать!" - "Я вам повторяю свое предложение, а затем как хотите, только вы отсюда поедете не домой", - сказал я. "Да что же это такое! - опять воскликнул он, ударяя кулаком по столу, - да что я, во сне это слышу? Да и какое право вы имеете? Таких прав нет! Я буду жаловаться! Вы у меня еще ответите!" Его прервал Книрим, который прочел краткое постановление о взятии под стражу и предложил ему подписать. Тут он смирился и послал на извозчике одного из сторожей за старшим сыном. Допрос, между тем, продолжался вследствие выраженного им желания дать еще некоторые разъяснения. С прибывшим сыном он обошелся очень сурово и, когда тот, по моему приглашению, хотел сесть, он так взглянул на него, что тот заколебался и сел лишь, когда отец крикнул ему: "Ну, садись, садись! Я не воспрещаю".
На свой арест Овсянников принес жалобы в окружной суд и затем в судебную палату. Жалобы эти были написаны хотя и кратко, но искусно, умелою рукою. Оказалось, что их писал известный талантливый цивилист
Боровиковский, незадолго перед тем перешедший в адвокатуру из товарищей прокурора Петербургского окружного суда. За этот свой небольшой письменный труд, так как по жалобам такого рода поверенные не допускались к личным объяснениям, Боровиковский получил от Овсянникова 5 тысяч рублей. Известие об этом произвело некоторое волнение в петербургском обществе, очень чутко относившемся ко всему, что касалось дела Овсянникова. В огромном гонораре за небольшую работу многие были склонны видеть указание на то, что "король Калашниковской биржи" не остановится ни перед какими жертвами для того, чтобы попытаться еще раз остаться в совершенно безвредном для него "подозрении". Некоторые применяли к поверенному обвиняемого стихи Некрасова: "Получив гонорар неумеренный, восклицал мой присяжный поверенный: перед вами стоит гражданин - чище снега Альпийских вершин". Это доходило до Боровиковского и действовало на его впечатлительную натуру удручающим образом, так что он пришел, наконец, ко мне - своему старому сослуживцу и бывшему начальнику - и заявил, что жалобы написаны им потому, что его убедили в невиновности Овсянникова, сделавшегося жертвой общественного предубеждения, но что он готов возвратить деньги для избежания дальнейших упреков. Я сказал ему, что Овсянников может не взять денег обратно, не желая пользоваться его безвозмездными услугами, и что, кроме того, огласкою возвращения этих денег назад Боровиковский бросит лишний груз на чашу обвинения во вред доверившемуся ему клиенту, так как это возвращение будет, без сомнения, истолковано как признание им, Боровиковским, виновности последнего. Поэтому лучше дождаться решения присяжных и затем, подчинившись ему, пожертвовать такие деньги на какое-либо доброе дело, если приговор состоится против Овсянникова. Взволнованный Боровиковский не без труда согласился последовать этому совету. В день произнесения обвинительного приговора об Овсянникове он прислал в мое распоряжение, для употребления с благотворительною целью, 5 тысяч рублей, каковые я немедленно препроводил ректору Петербургского университета П. Г. Редкину для обращения, по его усмотрению, в пользу нуждающихся студентов.