С тех пор мы не раз встречались, музицировали. Обменивались мнениями. Гилельс - истинный артист. Его всегда интересно слушать потому, что он открывает новое и стремится к совершенству".
Наконец, в книге воспоминаний, вышедшей в 1980 году, Рубинштейн как бы подытожил: "Директор консерватории представил мне небольшого роста рыжеволосого мальчика, который смущенно подал мне руку и тотчас же сел за рояль. После первых же тактов "Аппассионаты" я почувствовал, что передо мной щедро одаренный талант. Я попросил его поиграть еще, и он сыграл как законченнейший мастер тогда еще мало кому известную пьесу Равеля "Jeux d’eau" ["Игра воды"]. Я расцеловал его в обе щеки и спросил об имени: Эмиль Гилельс. Это имя я записал".
И не просто записал: Рубинштейн пропагандировал его с такой настойчивостью, что через некоторое время Гилельс получил телеграмму с предложением дать концерты в нескольких европейских странах. Разумеется, в то время это было совершенно исключено. Наивный Рубинштейн!
Чтобы читатель не подумал, будто Рубинштейн только и возвращался к своему первому "столкновению" с Гилельсом, обратимся к "суммарной" оценке, данной им в одном из многочисленных интервью: "О Гилельсе можно сказать кратко: Эмиль Гилельс гениальный пианист, его игра - игра гения фортепиано".
Так, нежданно-негаданно Рейнгбальд получила подтверждение своей веры в будущее Гилельса от двух всемирно известных музыкантов.
Московское происшествие и снова родной город
Но что дальше? Нужно было, конечно, показать Гилельса в центре музыкальной жизни страны - в Москве; такая "примерка" - неизбежна и необходима.
Московские профессора не отказали Рейнгбальд в ее просьбе. В своих записках она сообщает: "Зимой 1933 года, за несколько месяцев до Всесоюзного конкурса, я отправилась с Эмилем в Москву. Его прослушали. (И что бы вы думали? - Г. Г.) Оценка дарования была сдержанной (!). И только конкурс впервые по-настоящему раскрыл талант 16-летнего пианиста".
Все выдержано в спокойных, повествовательных тонах - полная идиллия. На самом же деле Рейнгбальд создает нешуточную интригу: что-то настораживает, чувствуется какое-то неблагополучие, что ли… И причина есть.
Что же означает "его прослушали"? Кто? Может быть, Рейнгбальд забыла, кому она повезла показывать Гилельса?
Ответ: Гилельса слушал Нейгауз. Это и есть "его прослушали". Волей-неволей приходится принять к сведению: имя Нейгауза Рейнгбальд скрыла.
Употребленная ею безличная форма многозначительна донельзя. Какой кричащий показатель! Но этот "знак" - верится с трудом! - не заметил никто: мимо него, словно зажмурившись, прошли и Баренбойм, и все остальные "заинтересованные". И то сказать: ведь Рейнгбальд сознательно - из лучших побуждений - укрывает Нейгауза от упреков в непрозорливости, в том, что он не "угадал" Гилельса. Назови она имя, и в соседстве с оценками Артура Рубинштейна и Боровского стало бы слишком очевидным - да и без того ясно, - что Нейгауз ошибся.
Надеюсь, в этих словах нельзя уловить ни тени укора: ничего экстраординарного не произошло - сходных историй хоть отбавляй.
Когда-то Александр Зилоти, прослушав Шостаковича-мальчика, заключил: музыкой ему заниматься не следует, карьеры он себе не сделает, способностей нет никаких. Последствий, благо, тоже никаких.
Еще пример: замечательный дирижер Николай Малько (первым исполнивший Первую симфонию Шостаковича), два года прозанимавшись с начинающим Евгением Мравинским, считал его подготовку недостаточной и не увидел в нем никаких дирижерских задатков. Что с того?! И здесь последствий, слава Богу, тоже никаких.
С Гилельсом кое в чем сложилось иначе.
Итак, Гилельс впервые сыграл Нейгаузу - и произвел на него впечатление пианиста, как пишет С. Хентова, "каких в Москве было немало (!). К намерению Гилельса переехать в Москву Нейгауз отнесся сдержанно. Он ничего не обещал и ничего не "предсказывал"". Еще бы! - когда в Москве пруд пруди таких пианистов!..
Как мы видим, несмотря на меры, принятые Рейнгбальд, инкогнито разоблачено: пишущие о Гилельсе непременно останавливаются на самом факте встречи Гилельса с Нейгаузом, но это ничем не может "помочь" нашему рассказу, поскольку взятый изолированно, сам по себе, вне естественной связи с другими "встречами" Гилельса - а все события протекали в одно и то же время, - он, этот факт, как бы лишается своего "содержания".
Следует ненадолго вернуться к словам Рейнгбальд: "И только конкурс впервые по-настоящему раскрыл талант 16-летнего пианиста". Очевидно, здесь Рейнгбальд, как это ей было свойственно, неточно выразилась: конкурс никак не мог "раскрыть" талант Гилельса - он мог только "оповестить" о нем, "обнародовать" его; раскрыт-то он был многие годы назад, еще Ткачом.
Московское же происшествие кажется сейчас невероятным: за считанные месяцы до ошеломляющего выступления на конкурсе не ощутить, не почувствовать масштаб гилельсовского дара! Получается: Ткач, Боровский, Рубинштейн предсказывали, а Нейгауз - нет. Нельзя не увидеть, что складывается весьма щекотливая ситуация.
Но конкурс еще впереди, а пока Гилельс возвращается в Одессу удрученный и растерянный. Потекли привычные одесские будни. Скажу здесь, что в классе Рейнгбальд Гилельс выучил громадное количество сочинений самой разной "направленности" (а ведь это тоже есть знакомство с музыкой вообще, не так ли?); назову лишь те, что вошли в золотой фонд гилельсовского репертуара - те, к которым он возвращался, держал "наготове". Основные из них: Бах - Концерт d-moll; Бетховен - Концерт № 3; Шопен - Концерт № 1;
Чайковский - Концерт № 1; в этом же ряду может значиться и начатый Концерт № 3 Рахманинова; Бетховен - Сонаты № 2, 14, 21, 23. ("Совсем прекрасно намечается - Соната Бетховена (21-я), которая, судя по той схеме, которая уже ясна, будет новым "шедевром"", - сообщала Рейнгбальд в письме к Когану); Брамс - Вариации на тему Паганини ор. 35; Шуман - "Симфонические этюды", Соната № 2, "Арабески", Токката; Лист - Испанская рапсодия; Метнер - "Соната-воспоминание"; Прокофьев - Соната № 3. Кроме того: Бах-Бузони - Органная прелюдия и фуга D-dur; Бах-Зилоти - Прелюдия h-moll; Шопен - Баллада № 1; пьесы Рамо, Моцарта, Шопена, Шуберта, Дебюсси, Равеля, Прокофьева, Метнера, Скрябина… Повторю: это часть сыгранного за пять лет - только то, что услышал потом весь мир…
Этим, собственно, и заполнено гилельсовское повседневное существование.
Своим чередом шла и музыкальная жизнь города, причем обстановка не была безоблачной. Казалось, музыкой занимались все дети - свирепствовала настоящая музыкальная эпидемия, - и каждая семья лелеяла свою будущую знаменитость: всячески восхваляла достоинства, выдвигала, прикладывая немало сил. Гилельс, понятно, не нуждался в искусственно раздутой рекламе. Хентова пишет: "Сила, которая уже ясно ощущалась и в игре, и в характере Гилельса, вызывала естественное противодействие людей завистливых и мелких. Находились музыканты, считавшие, что Гилельс - только виртуоз и что перспективы его развития неопределенны" (знакомая песня. - Г. Г.).
В связи с этим, заглядывая вперед, скажу прямо: Гилельсу часто приходилось испытывать "противодействие" - по разным причинам, - и мы их рассмотрим. Но всегда просматривалась обязательная составляющая: обыкновенная зависть. Он давал слишком много поводов для этого.
Поверим Артуру Шопенгауэру: "…Чуть в какой-либо профессии намечается выдающийся талант, как тотчас же все посредственности этой профессии стараются замять дело и заявить себя перед всем светом, как будто он замыслил покушение на их неспособность, банальность и бездарность. Большею частью их враждебная система в течение долгого времени сопровождается успешным результатом. Ибо гений, с детскою доверчивостью преподнося им свои труды с целью доставить им удовольствие, как раз более всего чужд подвохам и козням подлых душ, чувствующих себя совершенно как дома среди всяческих низостей. Он их не понимает и не подозревает, поэтому легко может статься, что, пораженный и изумленный приемом, он начинает сомневаться в своем деле, а через это впадает в заблуждение относительно самого себя и бросит свои начинания, если только вовремя не разгадает этих негодяев и их поползновения… Всякий может хвалить только на счет собственного значения, всякий, утверждая славу за другим деятелем своей или родственной специальности, в сущности, отнимает ее у себя.
Вследствие этого люди уже сами по себе и для себя расположены и склонны вовсе не к похвале и прославлению, а к порицанию и порочению, так как через это они косвенным образом сами себя хвалят… Коль скоро уже раз признано высокое достоинство… и не может быть далее ни скрываемо, ни отвергаемо, то все вдруг наперерыв усердствуют почтить и похвалить его, в расчете и себе стяжать честь… Теперь всякий спешит засвидетельствовать свое одобрение удостоенному наградою общего признания… чтобы этим спасти, по крайней мере, честь своего вкуса, так как ему более ничего уже не остается".
Трудно остановиться, переписывая текст великого мыслителя. Сказанное им, увы, подтверждается бесконечной чередой примеров, которые хранит история. Что же касается Гилельса, то у него хватило воли и упорства в труднейших обстоятельствах не усомниться в своей правоте, не опустить руки…
Об этом - впереди. Пока же он еще ученик, но стоящий особняком: "Как исполнитель, - пишет Хентова, - он превосходил всех одесских пианистов. И художественная атмосфера города уже не могла удовлетворить его пытливый ум".
Конечно, Одесса была уже Гилельсу "не по росту". В городе, тем временем, все шло по привычному руслу.
И вдруг… до Одессы докатилось известие из Москвы: в столице состоится Первый Всесоюзный конкурс музыкантов-исполнителей. Первый! Все было внове - какой случай! Какая удача! Вот теперь все увидят: мы были правы - наш ребенок… ну и т. д.
Рейнгбальд, разумеется, имела все основания выставить на конкурс Гилельса, но было не ясно, смогут ли в нем участвовать не достигшие 18 лет, - в таком случае, решила Рейнгбальд, Гилельс будет играть вне конкурса. Но вскоре это затруднение было снято. Оставалось главное: сам Гилельс не проявил особого интереса к этому мероприятию - он что-то обдумывал, сомневался… Рейнгбальд настаивала. Определяла программу - было из чего выбирать… Без каких-либо надежд - помня недавнюю встречу с Нейгаузом - Гилельс стал готовиться и, наконец, снова собрался в Москву.
Вторжение в историю
Гилельс на Всесоюзном конкурсе
Отовсюду - число было велико - съехались в столицу участники конкурса. Только Москва представила свыше сорока пианистов - они-то и считались, не без оснований, главными претендентами на победу. Ленинград прислал двадцать человек - тоже, надо думать, имеющих шансы… "Все мы, - вспоминал композитор М. Чулаки, - "болельщики": у каждого из нас свой "самый верный" кандидат в лауреаты… Вот и сейчас на вокзале мы провожаем в Москву (из Ленинграда. - Г. Г.) нашего товарища, талантливого пианиста, уже известного на концертной эстраде, и, конечно же, не сомневаемся, что именно он получит первую премию. Но приходит весть: имя победителя - Эмиль Гилельс. Он одессит, из простой семьи, ему всего шестнадцать лет, вчера он не был известен, сегодня о нем говорят все… И снова мы на вокзале - встречаем нашего товарища, участника конкурса. Он очень серьезен: "Это чудо!" - говорит он о Гилельсе".
И вот настал майский день 1933 года, возвестивший приход, вернее сказать, вторжение в историю исполнительства и, шире, в историю музыки, нового великого имени. Ни до, ни после не было равного события - так никто не "возникал" - пожалуй, только Клиберн, не удержавшийся, однако, на "заявленной" высоте. Одно-единственное выступление сразу же вознесло Гилельса на вершины мирового пианизма. Но этим не исчерпывается значение того, что произошло на конкурсе: его результат вышел далеко за рамки одной конкурсной победы.
А пока окунемся в атмосферу того конкурсного дня. Очевидцы оставили целый свод подробных описаний, сделанных годы, а то и десятилетия спустя, - собранные вместе, они рисуют картину как бы с разных ракурсов, и каждая деталь драгоценна.
Даю возможность читателю присутствовать в зале.
Павел Коган: "В первом туре Эмиль Гилельс выступил после большой группы довольно сильных пианистов. Публика не была подготовлена к его выступлению, мало кто знал его, никто не слышал о нем ничего такого, что могло бы привлечь к нему повышенный интерес. Поэтому незадолго до его выхода зал выглядел так, как обычно бывает в антрактах между отделениями концерта. Слушатели лениво и рассеянно расхаживали по рядам, вяло обменивались друг с другом впечатлениями, зевали, толпились в проходах, курили в фойе. В зале было душно, пахло табаком. Время подходило к вечеру. Музыки было прослушано много, на лицах слушателей и членов конкурсной комиссии было заметно выражение усталости, чувствовалось желание продлить как можно дольше антракт.
Но когда Эмиль Гилельс с лицом испуганного ребенка вышел, точнее, выбежал на эстраду и сразу, без всякого приготовления "вцепился" в клавиши и начал извлекать из рояля звуки, все от неожиданности притихли, застыли на своих местах. С первой же ноты, не давая никому ни на одно мгновение ослабить внимание, Эмиль Гилельс вел за собой весь зал, увлекая каждого с такой силой убеждения, какой владеют избранные артисты - артисты "божьей милостью". В каком-то музыкальном припадке публика тряслась от рукоплесканий и оваций, как только Гилельс оканчивал следующее по программе произведение. Но это было далеко не все. Фантазией Листа на темы из "Свадьбы Фигаро" Моцарта завершал Гилельс свое выступление. Это была неповторимая картина, где музыка, песни и танец слились в одном чувстве торжествующей поэзии и виртуозного упоения.
Не берусь словами передать успех Гилельса… Все - и слушатели, и судьи - объединились в единодушном порыве восхищения и восторга. Успех выражался настолько бурно, что Гилельс сначала, недоумевая, долго и пристально всматривался в публику, потом привстал, неловко кивнул головой и поспешно, торопливыми шагами направился к выходу. В стенах этого зала, на моей памяти, не случалось ничего подобного. Гилельс вырвался вперед, перемахнув "одним духом" все возможные степени конкурсных наград… Фактически уже после первого тура он сделался единственным претендентом на первый приз, как утес возвышаясь над всеми остальными конкурентами".
Мария Гринберг: "Хорошо помню, как он [Гилельс] играл Парафразу Листа на темы из "Свадьбы Фигаро" Моцарта и как при последней кульминации весь зал встал…"
Дмитрий Кабалевский: "Я уверен - тот, кому посчастливилось тогда быть среди любителей музыки, заполнивших зал Московской консерватории, на всю жизнь сохранил воспоминание об этом дне как одно из ярчайших впечатлений музыкальной жизни тех лет. Жюри было освобождено от необходимости обсуждать вопрос, кому присудить первую премию; после выступления Эмиля Гилельса этот "вопрос" перестал быть "вопросом"".
Григорий Коган: "Присутствовавшим на конкурсе памятно появление на эстраде зала консерватории незнакомого юноши, невысокого, малоэлегантного, но крепко скроенного, с упрямо умятой огненной шевелюрой. Его исполнение листовской Фантазии "Женитьба Фигаро" (на темы оперы Моцарта) превратилось в художественное событие. Равномерно, из такта в такт, нарастала ликующая динамика виртуозного празднества, спокойно подминая сходу все прогрессирующие технические трудности, пока не покатилась, как грозная и радостная лавина, на выбитых из состояния равновесия, ошеломленных и восхищенных слушателей. К концу исполнения в зале оставался только один человек, владевший собой: это был сам исполнитель. Первая премия определилась сразу, без колебаний; ее присуждение ввело в историю пианизма имя Эмиля Гилельса".
Арнольд Альшванг: "В переполненном до отказа Большом зале Московской консерватории царило всеобщее волнение. После исполненной Гилельсом Фантазии на тему "Свадьба Фигаро" Моцарта-Листа весь зал встал… Глядя на этот жужжащий, жестикулирующий людской рой, можно было сразу и безошибочно определить, что произошло большое, радостное событие. Юноша стоял лицом к публике и раскланивался так же спокойно, как он за минуту до этого сидел за роялем и извлекал из него непостижимые звучания. Вообще самым замечательным свойством внешнего поведения виртуоза является его полная невозмутимость. Это не наигранное спокойствие, а естественное состояние, диктуемое физическим и психическим здоровьем и огромным эстрадным талантом".
Лидия Фихтенгольц: "Никто его, конечно, не знал - какой-то мальчик… А в конкурсе участвовали и Иохелес, и Гринберг, и Аптекарев, и Гутман, и многие другие - те, кто потом стали (и уже были. - Г. Г.) концертирующими пианистами. Они были старше, и то, что мальчишка получил Первую премию, опередив этих уже определившихся музыкантов (притом, замечательных музыкантов), действительно было просто фантастически!
Я хорошо помню его выступление - как он очень быстро, деловито вышел, в каком-то сюртучке… Он тогда был очень-очень рыжим - потом потемнел. И особенно хорошо я помню, как жюри аплодировало ему стоя… Его появление - это был настоящий взрыв!"
Лев Баренбойм: "Малый зал Московской консерватории. Вторая половина одного из последних дней конкурса. Большая часть тех, кого музыкальная Москва знала и прочила в призеры, свою программу отыграла. Казалось, что лучшее из лучшего уже позади. Даже завсегдатаи конкурса, утомленные однообразием фортепианной музыки, звучавшей не только в артистическом, но и в ученическом исполнении, покидали зал. Он заметно пустел, и повсюду зияли прогалины… На эстраду быстро, несколько смущенно, но отнюдь не робко, вышел коренастый, небольшого роста, совсем молоденький юноша с золотисто-рыжей шевелюрой. Во всем облике, в плотно сжатых губах и устремленном куда-то далеко вперед взгляде - внутренняя собранность, сосредоточенность, готовность к действию, легкость движений и никакой - так, во всяком случае, казалось - тревоги и опасливости. Уже сама внешность его была незаурядной, выделялась среди других и привлекала к себе внимание. Сразу же, не дав опомниться и успокоиться, он начал играть; начал с Фуги Баха-Годовского из скрипичной Сонаты g-moll, и - хорошо это помню - с первых же тактов повел за собой зал. О нет! Дело было не только в великолепном пианизме, сокрушающей виртуозности, выразительнейшей темпоритмической устойчивости, но, главным образом, в другом: в непривычном для аудитории завораживающем характере игры - всепобеждающей волевой активности, жизнерадостном полнокровии, обузданной страстности, ясности мысли, прямом "ораторском" воздействии на аудиторию и (об этом - может быть, главном! - мало писалось и говорилось в прессе) живом и образном мелодическом интонировании не только медленной, но и быстрой музыки. В зале воцарилось полнейшее безмолвие, воцарилась торжественная чуткая тишина ожидания. Играл Гилельс на первом туре, кроме Фуги Баха-Годовского, пьесы Рамо, Вариации и фугу Брамса на тему Генделя и Фантазию на темы моцартовской "Свадьбы Фигаро" Листа-Бузони. С каждым произведением сила воздействия возрастала с неимоверной быстротой. Зал в безудержном возбуждении и в порыве восхищения неистовствовал, особенно после последней пьесы.